Дважды молодцом не быть

 

Всегда задавался вопросом: от кого мы пошли? От бояр? Или царевых слуг? Пушкарей? Кузнецов? Целовальников? Беглых крестьян?

От кого бы то ни было, все мы топчем свои дороги и несем тот фамильный портрет, а быть может, и сам характер, какой нёс в себе наш прародитель, утверждая себя сквозь потоки летящего времени через тех, кто ушёл, и идёт.

 

 

 

 

Всю остатную зиму жили они под одной общей крышей. Две семьи, два крыла уютного дома, разделённого поُлогом из холстины.

Мария держала хозяйство – корову, лошадь и стайку овец. Для Настасьи, не знавшей в отцовских палатах вообще никакой работы, знакомство с живностью было в радость. Вдвоём и ходили они к скотине. Подоить, надавать соломы и сена, вывести лошадь, запрячь в сани-розвальни, съездить в лес, нарубить там берёз и к потёмкам вернуться домой с дровами – это всё они делали вместе. Мария, как сильный мужик, управлялась с такими работами быстро и ловко. Настасья же – неуклюже, но со старанием и охоткой, и было ясно, что скоро она обучится этой обряُдне и даже сможет вести хозяйство сама.

Кузьма был на должности – стражем ворот. Следил за Присухоньем, ровной долиной, что подходила к рытому рву, откуда могли показаться незванцы. Над крепостною стеной под тесовым навесом блестел медный колокол, извещая в опасный для города час о врагах. Специального войска в Устюге не держали. Но в нужное время войско рождалось в считанные минуты. Посадские люди, строители, кузнецы, ремесленники, торговцы, словом, все горожане в час, когда раздавался набат, поднимались на стены, чтобы отбиться от наступленцев.

У Водокрасова в подклети башни хранились копья, секиры, луки со стрелами, алебарды, дротики и мечи. Он, на случай беды, и Еживину выбрал палаш и дротик. А себе оставил колчан со стрелами, лук и тяжёлый двуручный меч.

Считался Кузьма в своём городе лютым бойцом. Но в минувшем году по третьему снегу ходил на берлогу. Медведь, едва выбрался из коряг и поднялся, страша зверобоя, как тут и встречен был остро заточенными рогами.

И, конечно, Кузьма бы не оплошал, проколол бы рогатиною медведя, да сломались рога, и зверь, словно буря, бросился на него. И помял бы его, да добытчик успел сунуть руку в его разъяренную пасть. Пропихнул ее вглубь и держал, не давая медведю дышать, и хозяин коряжника сипло закашлял, осел на измолотый снег и подох.

Разумеется, руку, изжеванную медведем, Водокрасов пытался спасти, побывав пару раз у местной знахарки. Рваные раны зарубцевались, но была потеряна гибкость, и рука оказалась слабее другой. Потому и выбрал Кузьма меч с большим, для обеих ладоней, крُыжем, чтоб рубиться им в обе руки.

 

Водокрасов, как всякий хозяйственный муж, у кого было всё до мелочи на учёте, был рад Ефимке, прежде всего, потому, что увидел в нём даровую рабочую силу. Он и лошадь выделил для него, чтоб Еживин свозил ко двору еловые брёвна, которые были нарублены впрок и ждали, когда заберут их из леса.

До этого леса четыре версты. И Еживин делал в день по три ездки. Просторный двор Водокрасова становился похожим на склад, где торгуют строительным лесом.

А потом, когда вывез Ефимко все бревна, стал пилить их на пару с Кузьмой на высоком козловом станке. Продольные пильщики, что верховой, что низовой, были в высокой цене, и Кузьма экономил на этом изрядные деньги. Внизу было легче, и стоял там обычно сам Водокрасов, а Ефимко вверху, поднимал за ручку пилу, и к вечеру плечи его становились тяжёлыми, будто брёвна. И Кузьма уставал, в то же время был предоволен. Его круглые, как у ястреба, всё и всех примечающие глаза вспыхивали азартом при виде свеженапиленных плах и досок, которые он по лету продаст и на деньги обзаведется господской каретой, ибо видел себя и ночью и днём, как он едет по мостовой, и все отдают ему уважительные поклоны. Деньги. Деньги. Они грели душу Кузьмы, волновали возможностью стать влиятельным человеком, кому подчиняются, угождают и с удовольствием смотрят в рот.

 

Гледен тоже манил его из-за денег. Потому иногда выбирался туда. Не один, а с Ефимкой. Пробирались туда, таясь, чтоб узнать: ушли или нет галичане. В прошлый раз напоролись на стражу. Двое рослых в стеганых доломаُнах вершника на конях застигли их возле купеческой лавки. Стражники оплошали, приняв их за нищих и стали весело забавляться: кто скорее подколет этих людишек копьём? А людишки, нарочно одетые в зипуны, оказались не только увёртливы, но ещё и ловки. Поймали концы вострых копий, дёрнули на себя, и вершники оказались внизу, под копытами лошадей.

Так и остались лежать посерёдке улицы на снегу, оба с копьями в горле. А лошади были захвачены, как трофеи, и шли рысцой из Гледена в Устюг. Шли, чтоб ночами стоять на конном дворе, а днями – возить для Кузьмы из недальнего ельника брёвна.

Кроме коней прихватил Водокрасов и кошельки. Еживину было неловко смотреть, как Кузьма на коленках вставал на тела убитых и обшаривал их карманы. Не выдержав, он одернул его:

– Не марайсё, Кузьма!

Но Кузьма в его сторону даже не посмотрел. Лишь сказал:

– Дурак, что ли, я оставлять такое добро?! Не я, дак другие его прихватят...

 

Иногда, подменяя Кузьму, Ефимко стоял в карауле ворот. Здесь он тоже почувствовал в нём корыстного человека. Убедился он в этом в Пасху, когда по рыхлому, в талых проплешинах снегу к воротам на паре гнедых подъехал одетый в бобровую шапку и пышный шубняк торговец с Задворья.

– Чего везёшь? – спросил у него Еживин, до того как его пропустить.

Купец выбрался из саней.

– Был заказец от писаря воеводы на десять пудов говяжьего мяса.

– И что за мясо?

Торговец начал перечислять:

– Оковалка, толстый филей, огузок, средина бедра...

– Ладно, – Ефимко открыл ворота и подивился, когда возница, заехав в город, остановил лошадей и, выбрав с возу гружёный мешок, передал его ему в руки.

– Это чего? – недопонял Ефимко.

– Подарок! – высветился в улыбке хозяин саней.

– Кому?

– Да тебе!

– За що?

– За то, що препятствий не чинишь!

– Не понимаю?

– А що понимать. Бери! Или Кузьме своему передай. Уж кто-кто, а он отказываться не будет.

Куль с кусками мёрзлого мяса Еживин занёс в холодную подклеть, опустив его на пол, где хранилось всяческое добро: солонина, говяжьи головы, брусница и клюква, шубы, поддёвки, катаники, азямы. Понял Ефимко, что это и есть поборы, какие берёт Водокрасов от тех, кто въезжает в ворота с иногороُдья.

В тот же вечер, только-только Кузьма подъехал, чтоб принять у Еживина сторожбу, он его и спросил, показав на провизию и одёжу:

– Это що у тебя? Дармовое добро? Для кого, интересно, копишь?

– Для тебя! – отрезал Кузьма. – Для Настасьи твоей! Вы кто у меня? Дармоеды! Вот и кормлю я вас этим добром! И одёжу отсюда для вас справляю!

Ефимко смутился. Стало стыдно ему, в то же время и гадко, словно в этих корыстных поборах был замешан и он. А Кузьма и суровость ещё напустил. Поглядеть на него – сама справедливость. Но это Ефимку не удержало. Посмотрел на Кузьму, как на вора, и с брезгливостью в голосе:

– Добро-то чужое! Не тобой заработано и не мной! А ты его – хап!

Обозлился Кузьма. Глаза на просторном его лице изжелта потемнели и сделались узкими, как у монгола.

– Ты для меня не указчик! Так и отметь своими махонькими мозгами – ничего в этой подклети ты не видел! И вообще, не лезь не в своё!

 

Еживин в этот же день уговорил Настасью покинуть Устюг. Мария пыталась их было остановить:

– Как за реку-то переберётесь? Лед ещё не прошёл. Попадете под заُстругу! Поманите пару деньков.

Не послушались молодые. Перевёз их на лодке сосед Водокрасовых малый Ондрюшка Лузсков. Знал Ефимко его, как забавника-балагура, умевшего крякать, как утка, щёлкать, как соловей, и петь, как петух.

Вылезая из лодки, Ефимко с Настасьей долго махали Лузскову руками и рассмеялись, когда малорослый Ондрюшка, отставив вёсла, состроил руками рупор и звонко прокукарекал.

Для чего это он? Поди-ко, хотел подбодрить молодых, уходивших в разграбленный город, где одному только Богу известно, как ещё там у них сложится жизнь.