Дважды молодцом не быть

 

Всегда задавался вопросом: от кого мы пошли? От бояр? Или царевых слуг? Пушкарей? Кузнецов? Целовальников? Беглых крестьян?

От кого бы то ни было, все мы топчем свои дороги и несем тот фамильный портрет, а быть может, и сам характер, какой нёс в себе наш прародитель, утверждая себя сквозь потоки летящего времени через тех, кто ушёл, и идёт.

 

 

 

 

Гледен выглядел нежилым. Двери, сорванные с петель. Разбитые окна. Крыши, в которых ветер перебирал шелестящую дрань. Словно выморочной рукой прикоснулся к городу разоритель, и жизнь покинула все дома.

На южной улице, где зияли в стене проломы и чернел труп сгоревшего теремка, повстречалась старуха в собачьей, без ворота, шубе, подпоясанная верёвкой.

– Бабуся! – окликнул ее Ефимко. – Народ-то куда подевавсё?

– Спрятался от медведей, – ответила та и ткнула пальцем в сторону пепелища, – воно-ко оба. Человечину ищут. Тут её много наоставалось. Её и едят...

Ефимко сунул руку в колчан, доставая оттуда лук. Натянул тетиву – и стрела полетела на пепелище.

– Згиньте, адовы трупоеды...

Дом, где жил воевода с семьёй, был пустынен и тих. Паутина. Разбитая мебель. По-ненужному громко стучали шаги. Ощущалась насторожённость, словно кто-то кого-то здесь ждал. Обошли людскую, кухню, горницу, все палаты.

– Неужели я тут жила? – ужаснулась Настасья. – И тятя тут жил... И мама...– При слове «мама» она закрыла лицо руками, и плечи её затряслись. Ей представился тот жутковатый морозный день, когда её мать, словно месть, терпеливо ходила по улицам Гледена, абы только встретить убийцу мужа. И ведь встретила. Князь Василий позволил ей посмотреть на себя. Позволил и выговорить ему: «Я – жена казнённого воеводы. А казнил его ты, хитрован и палач!»

Больше он ей ничего не позволил. Выхватил меч и, взмахнув, завершил разговор.

Об этом узнала Настасья от гледенских бабок, когда те, ещё ранней весной, приходили в Устюг за провиантом и рассказали ей эту угрюмую весть.

Выходя из терема на крыльцо, Настасья сказала:

– Не пожить нам, Ефимушко, тут...

 

Решили пойти в слободу. Дом Ефимки, если сравнить с хоромами воеводы, был настолько низок и мал, что казался ненастоящим. Стоял он на берегу реки Юг. Оконца с бычьими пузырями были целы. Цела и русская печь. Но больше здесь не было ничего. Всё растащено. И матери не было. И отца. Прибежавшая из соседнего домика хроменькая с горбом бабка Павла поведала молодым:

– В слободе у нас, как в пустыне. Считай, никого. Я да кузнец Филимон. Остальные ещё по зиме бежали. Спасались от варваров, кто где мог. Многих в дороге поубивали. А про твоих, Ефимушка, мамку с отцом и сказать ничего не могу. В лес убеُгли. Обратно не возвращались...

На душе было муторно, но Еживин не подал виду, что опечален.

– Ничего, – взворошил на лбу непокорную чёлку, – где наша не пропадала.

 

Первым делом они наломали вересникаُ, подожгли его, обкурили весь дом, выгоняя стоялый воздух. И... начали жить.

Настасья хозяйничала по дому. Ефимко исследовал ближний сузем, стреляя из лука по глухарям. Однажды спустился в долину Юга, где в буреломнике встретил обросшую шерстью свинью, метнувшуюся к нему из-под выُскорня-пня. Он еле успел отскочить от её смертоносных клыков и вонзил под загривок палаш, с которым та убежала в седые заросли камыша, и он шёл по кровавому следу весь день, пока свинья не споткнулась и не свалилась, зарываясь рылом в испревший еловый опад.

Тушу свиньи он принёс в слободу за два раза. Поделился мясом с бабкой Павлой и Филимоном, поджарым, лет сорока, кузнецом, ходившем по слободе в прожжённом на рукавах полосатом татарском халате. Филимон в тот же день отдарил молодым пилу и топор, а Павла – горшок и корчагу.

Вот так, сама по себе, когда наступала поруُха, русских людей спасала взаимная доброта. На ней и стояла надёжность славянской породы. Чувство выгоды уступало чувству привета, и тот, кто терял, от этого не беднел.

 

Еживин себя ощущал богачом. Рядом – лес и река, вольный воздух, участливые соседи и, как птичка весенняя, жизнерадостная жена.

Вскоре они занялись огородом. Посеяли репу и рожь.

Вечерами из свеженарезанных лоз плели рыболовные снасти. Река играла от множества рыб. В её перекатах, на быстрине, меж камней ставили ивовые ловушки, в которые попадали щука и лещ. А к лету начали строить амбар и баню.

Слобода, как и все ближайшие деревеньки, стала залечивать раны, нанесённые пришлым врагом. И Гледен, стряхнув с себя пепел пожарищ, начал уверенно возрождаться. Что ни день, то Сухона доставляла на гледенский берег семейных людей, кто когда-то отсюда бежал и вот возвращался. Повсюду слышался говор плотницких инструментов.

Никогда Еживину не было так отрадно. Какое бы дело он ни справлял, всюду ловил на себе погляُдки Настасьи. Та следила за каждым его движением, жадно присматриваясь к тому, что он делал, чтобы потом и самой сделать то, что делает муж. И ведь многое ей удавалось. Месяца не прошло, а она уже метко стреляет из лука, попадая даже в летящих рябков. И морду в протоке кипящего Юга ставит сама. Сама же из этой ловушки и рыбины выбирает.