Дважды молодцом не быть

Всегда задавался вопросом: от кого мы пошли? От бояр? Или царевых слуг? Пушкарей? Кузнецов? Целовальников? Беглых крестьян?

От кого бы то ни было, все мы топчем свои дороги и несем тот фамильный портрет, а быть может, и сам характер, какой нёс в себе наш прародитель, утверждая себя сквозь потоки летящего времени через тех, кто ушёл, и идёт.

Год спустя у них появился малыш. Назвали его Антошей. К этой поре, как и многие гледенцы, они уже обжились. Завели корову, бычка и лошадь. И землицы прирезали к огороду, отвоевав её у черемуховой низины, пройдясь по ней топором и огнём. Построили тёплый бревниُк, чтобы было где зимовать домашней скотине. И подряд у города взяли – заготовлять и возить для крепости лес.

Настасья сама удивлялась своей ненасытной охотке к грубой работе. Насколько помнит себя, за восемнадцать девичьих лет ничего делать ей не давали, холили и тешили, берегли от всего, что могло бы её огрубить, испачкать и опечалить. Росла она без подруг и уличных развлечений, точь-в-точь затворница светлых палат, откуда могла была вырваться в мир только с мужем, которого ей выбирали из тех досточтимых кругов, где в цене были знатность и родовитость.

И вот она мужняя жёнка. Ефимко её – из простого народа. Нет у него ни чина, ни сана. Но есть то незримое, не затолканное веками особое древнее благородство, с каким защищают женщину и ребёнка. Настасья не может забыть тот холодный январский день, когда осквернитель, как зверь, набросился на неё, срывая одёжу, и она, обмертвев, приготовилась было пройти сквозь позор, как вдруг этот блеск топора, перерубленный череп, падение тела и низко склонённое к ней молодое лицо, выражавшее беспощадность, и тут же – смущение и испуг.

Ефимко спас её и от тех нечестивцев, которые рыскали по палатам в поисках денег, наживы и женщин. Потому скрежетнувшая в петлях парадная дверь, торопливые, как при погоне, шаги и звучали в её ушах, как погибель. О, как смирно она замерла, когда Еживин, подняв её, как перо, бросился с ней в черноту домового подполья, и она сквозь растерянность, дрожь и испуг ощутила себя живущей. Но живущей до той лишь секунды, когда увидела тятю, висящего на стене, без кольчуги, в железной мисюُрке на скорбно опущенной голове, с распятой рукой, из которой торчал забиваемый стражником кованый гвоздь.

Она забыла себя, потеряв малейшее представление, что происходит кругом и с ней. Видимо, это было дно жизни, откуда не поднимаются на поверхность. Но она поднялась, потому что с ней рядом был мужественный Ефимко. Не забудет она и того недавнего дня, когда они возвращались из Устюга в Гледен, и при виде разграбленного жилища, где предстояло им жить, готовы были уйти в уныние, однако Ефимко собрался с душой, заставил себя улыбнуться и даже невесело пошутить:

– Была б голова да на все штуки – руки! – И обнял её.

И она приобмякла, на шутку ответила шуткой:

– Тяжелей ведь медведя! Не виُсни!

А он аккуратно накрыл ее голову крупной своей ладонью, под которой она ощутила себя, как под крышей, и мягко сказал:

– Гли-ко! Опять-то ты вся у меня пристеснялась!

Вот так и пошли у них дни. Без тоски и печали, вглядываясь в своё, они сознавали, что в жизни бывает не только мяُтка, но и спокойная тихая благодать.