Дважды молодцом не быть

 

Всегда задавался вопросом: от кого мы пошли? От бояр? Или царевых слуг? Пушкарей? Кузнецов? Целовальников? Беглых крестьян?

От кого бы то ни было, все мы топчем свои дороги и несем тот фамильный портрет, а быть может, и сам характер, какой нёс в себе наш прародитель, утверждая себя сквозь потоки летящего времени через тех, кто ушёл, и идёт.

 

 

 

 

Из высокой осины, стоявшей на том берегу бурливого Юга, Еживин начал выдалбливать лодку. Неделю долбил, а потом заливал горячей смолой. Успел поставить долблёнку в реку до июльского сеностава. Опробовали втроём. В веслах – Настасья, Ефимко – в корме, а на середке долбленки, в охапке мягкого сена – полуторалетний сынок.

Солнышко. Синяя спинка реки. Упавшие с берега в воду тени горбатых ольшин. Всплеск воды над веслом.

Еживин показывает на берег:

– Эко ты! Зайко уселся под вересниُцу. Глянь-ко, Антоша!

Антоша в льняной оболочке, русоволосый, с острыми глазками – право, речной воробей

– Гу! Гу! – отвечает отцу и наклоняется так, что вот-вот перевиснет в реку.

– А вон и другой! – смеется Настасья. – Вон, в маловодье! Булькает лапками! Ох-ти мне! Воду лакает! Видишь, Антоша? Буль-буль!

Антоша, понятно, не видит, но отвечает:

– Бу! Бу!

Лодка обкатана. Славно! Ни капли воды не попало.

На берегу, приняв с рук Настасьи лёгкого, как воробьиное крылышко, сына, Ефимко хозяйственно сообщает:

– Вересоُвый кол до осинова жердь – сто лет простоят в огороже. Завтре на лодке их и приплавлю.

– А я веников наломаю, – таким же хозяйственным голосом и Настасья. – Для бани! Будем Антошеньку парить. Абы набирался здоровья и сил. Пусть растет великуُщим, как тятя!

Настасья смеётся, в подскульях лица её вьются весёлые ямки, зубы блестят, пробежавший рекой лёгкий луч порхает по россыпи светлых волос, точно гладит красавицу, поощряя и голос её, и смех, и всё то, что она сейчас говорит.

 

Утром, чуть свет, Еживин уже на реке. Ловит рыбу крючками, которые наковал ему Филимон. Ловит на быُстере. Рядом – плетёная ивовая корзина. В ней – десяток лещей.

Слышно, как по траве подступают шаги. Настасья! Ефимко справляется:

– Антоша-то там один. Ничего?

– У него на заре, – отвечает Настасья, – сон, как яма. Не выберется оттоль. – Тут она притрагивается рукой до скуластой щеки супруга. – Ой! Ефимко! Это чего у тебя: как буздыُрь?

Усмехается рыболов:

– Оса цикнула по лицу.

 

Спокойно и росно на косогоре. Река от скользящих по ней волоконец тумана – зыбкая и седая.

На западе, где слободка, по-над берегом, как картинки, аккуратно подправленные дома. Самый крайний из них с оُхлупнем и крутой головой коня – дом Еживиных, весь в древесных узорах и полотенцах, с огородом, хлевом, коровьим загоном и баней.

Шагах в ста от слободки на границе двух рек громоздятся бревнистые стены детинца, а за ними – часовенки, храмы и терема.

Солнце выше и выше. И вот уже блещут чешуйки осиновых крыш, и вода в темных рвах из пепельно-тусклой становится алой и плывущая в ней строчка уток так и вспыхивает пером.

С юга, где хвойное обереُжье, пробежало нервное эхо.

Трава, как прижалась, и вскоре из ельника, как тараканы, выползли темненькие фигурки. «Конница», – понял Еживин и побледнел.

– Живо в лодку! – велел Настасье. – Забирай Антошу – и в Устюг!

– Как? – испугалась она.

– Вятичи или татары! Идут на нас с боем! Скорей!

– А ты?

– Я – туда! – показал на детинец.

 

Провожать семейку было уже недосуг. Настасья с ещё не проснувшимся сыном бежала к реке. Эхо топота быстрых копыт приближалось, как летний ливень. Еживин отпер ворота и хлев, выпуская на волю быка и корову. Сам вскочил на сивого в яблоках пошатнувшегося под ним молодого коня.

Где-то блеяли овцы. Из зелёных рябин на кауром, пригнувшись, вылетел вершник. Ефимко узнал кузнеца Филимона.

«Авось и успеем!» – Еживин моргнул, разглядев пролетевшую возле щеки стрелу. А потом – и вторую. И третью. Целое сеُево стрел. Одна из них все же вкололась чуть выше шеи, но кость не пробила, и он доскакал до крепости целым. А Филимону не повезло. Уже за воротами крепости, обернувшись, Ефимко увидел, как кузнеца достала стрела, и он, как ныряя, грудью грохнулся о дорогу.

Гледен был застигнут врасплох. Перед стенами крепости горстка людей. И все с опущенными мечами, точно ждали богатыря, кто весь бой возьмет на себя, и тогда что-то может перемениться.

Не слезая с коня, Ефимко из рук молодого, в лаптях, с крестом на груди расторопного стража ворот принял копье. Развернувшись, спросил:

– Где воевода?

– Не знаُтко, – ответили за спиной.

 

Он и несколько горожан, кто верхом, кто пешком бросились за ворота, на подходе к которым висел над копаным рвом бревенчатый мост. И сбились с летевшими на аргамаُках конниками незванцев.

Была суматоха и свалка. Ефимко ударил копьём в переднего вершника в глухо застёгнутом доломане. И тот, не успев ответить ему на удар, громоздко рухнул с конём под мост. Кто-то ещё свалился, да так, что брызги воды окропили Ефимку.

Наступавшие развернули коней. И защитники развернули. Была минута нечаянной передышки. Кто-то спросил:

– Кто они?

Кто-то ответил:

– Поганцы из Вятки.

Через пару минут, как волна, покатила на Гледен главная сила, впереди которой свистели горящие стрелы.

Тут и там загорались от стрел древесные крыши. Кто-то маленький с жидкой, как у Батыя, бородкой сунулся было с хоругвью к мосту. Но сразу же был затоптан десятком коней.

Еживин потерянно оглянулся. Из тех, кто был в вылазке, – никого. Куда подевались? Неужто попрятались по дворам?

 

Вятские вершники точно в таких, как у гледенцев, летних кафтанах, вломившись в ворота, рванули не прямо, где прял ушами сивый в яблоках конь, а на нём восседал готовый к отпору Еживин, а вправо, по переулку, наверно, увидев сбегавших от них безоружных людей и решили себя потешить в погоне.

Ефимко мешкать не стал. Дёрнул уздечкой, и конь поскакал по западной улице к стыку двух стен, под которыми мирно несли свои воды Сухона с Югом.

Возле терема воеводы сивый резко осел, и Еживин, ломая копье, свалился пластом на дорогу.

В животе молодого коня чадила обвитая паклей стрела. Рядом, где боковой переулок, просыпалась дробь торопливых копыт. Ефимко понял свою обреченность. Бежать было некуда. И зачем?

Он устало поднялся, сделал пару шагов.

– Голодُырь! – услышал свирепый оклик.

Он обернулся. Прямо над ним возвышался с саблей в руке юный вершник. Узкощёкое личико вершника было сухим и надменным и выражало ту самую власть, от которой сейчас зависел Ефимко.

– Хочешь жить?

– Не хочу, – ответил Еживин.

Вершник ему не поверил.

– Ты – кто?

Еживин с насмешкой:

– Пихто!

– Ах ты, мурло!

Ефимко пригнулся под саблей, сверкнувшей возле его головы и, схватив руку с крыжем, навалился всем туловом на нее. Всадник съехал с седла, опрокидываясь на землю.

Убивать Еживин его не стал. Заскочил на белого с грязной гривой коня и помчался к реке.

 

До берега Сухоны было ещё далеко, а Ефимко уже разобрал стук копыт за спиной. «Авось и уйду», – подумал, влетая в створ приоткрытых ворот, выходивших к реке. Однако конь был хромой и скакал многим тише, чем те, которые сзади.

– Не стреляй! – раздалось за спиной. – Живьем заберём!

«Ну, уж нет, – покривился Еживин. – Живьем не получите!»

Берег, где змеилась тропа, был крутой, и Еживин, спустившись к реке, что есть мочи ударил коня по бокам. Конь заржал, даже встал на дыбы. Но почувствовал снова пинки и, взъярясь, как слепой, поскакал на плоты. А с плотов с диким храпом – в реку!

Треск мостков. Холм воды на взметнувшейся гриве коня. И оборванная уздечка.

– Ведь уйдёт! Ведь уйдёт! – завопила погоня.

Отвалился Ефимко от крупа коня. Погрузился в реку. И поплыл под водой. Синева. Кое-где покрытые слизью и зеленью гладкие камни. И огромным куриным желтком проползавшее в омут реки матёрое солнце.

Послышался скрип уключин и буханье весел. «За мной, – догадался Еживин, – хотят меня потопить...»

Через пару минут, когда воздух иссяк и удушье схватило, как смерть, за горло, он метнулся наверх, угадав под самую лодку. Тут и яростный бульк, с каким три пики нырнули в реку. Одна из них соскребнула кожу с плеча. Ефимко, не чувствуя боли, выпрыгнул из воды, ухватился руками за борт. Лодка тут же перевернулась, и ловцы, как один, громыхнулись в реку. Никого топить Еживин не стал. Пусть спасаются, кто как может.

 

Он поплыл к пологому берегу, не оглядываясь назад. Забирала угрюмая думка: где Настасья? Где сын? Всяко лодка не подвела, и они успели выплыть из этого ада?

Охолонуло сердце Ефимки, когда он нечаянно обернулся и увидел горящий Гледен. Никогда он не видел такого пожара. Языки огня прошивали не только крыши, но и плывшие где-то над ними ленивые облака, отчего, казалось, горит и небо.

Выбредая на берег, Еживин не обнаружил на теле своём ни берестовых на босу ногу ступнُй, ни рубахи, ни даже портов. Слишком долго он бился с рекой, и она его пощадила, но взамен за это взяла одежу. Пришлось задержаться возле берёзы, сдернуть с неё пластину коры и, изладив цилиндр, отправиться в нем, глядя на ночь, к семье.