Граница

На чтение потребуется полтора часа | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

От боковой стены кабинета, где стоял стол с напитками и едой, и впритык к нему ещё один стол, но с листами бумаги, кожаной папкой, чернильницей и стаканом, откуда торчал веер ручек с карандашами, оторвался кряжистый, в чёрной форме, лет сорока пяти человек с высоко подстриженной головой.

– Следователь Салатин, – представился он Рябкову.

Мите стало забавно. Где это видано, чтоб к арестованному такое почтение проявляли? Однако и он представился, чтоб не остаться в долгу:

– Бухгалтер Рябков.

Салатин тут же его поправил:

– Не бухгалтер, а экс-бухгалтер.

К встрече с Рябковым Салатин был подготовлен. Целый день вникал в документы, какие ещё с утра передал ему Тепляков.

 

Был Салатин следователем бывалым по части процеживания людей. Большинство, попадавших к нему в кабинет, или были невиноваты, или виновны по пустякам. Но встречались и те, кто насквозь был пропитан антисоветчинкой и крамолой. К этим последним он испытывал интерес, как к натурам стоическим и опасным, которых ему предстояло сломать.

Документы, какие лежали в папке, обещали дать впечатляющий результат. Правда, они не состыковывались друг с другом. «Пускай», – ухмылялся Салатин. На то он и опытный комбинатор, чтоб все фамилии, акты и факты скомпоновать, построив тревожащую картину, в которой бы был задействован спрятанный враг.

Вот она, с виду такая обычная папка. А в ней – протоколы допросов двух служащих Верхнего леспромхоза, письмо выселенца Вагулы, телеграмма о том, что Вагула сбежал, сообщение о письме, какое всё тот же Вагула передал служащим леспромхоза и, наконец, подробный, на двух с половиной страницах донос Краснолобова на Рябкова. Оставалось последнее – выбить повинную от Рябкова, который бы рассказал о своём сочувствии к выселенцам, как дошёл до такой он жизни, что предшествовало тому, и на чём держалась и держится связь его с кулаками.

Салатин, как только увидел подавленного Рябкова, едва того ввели в кабинет, так и понял, что много возиться с ним не придётся: арестантик устал и сделает так, как подскажут. Уверенность придавал Салатину опыт. Где-то там, за плечами его стояли долгие годы разоблачений и тех фантастических обвинений, после которых похожий на ангела подарестный терял свою кротость и становился вскипчивым, как кипяток, а тот, кто был твёрд, превращался в послушный студень, расплываясь по формам, подставленным под него.

 

Высоколобый, с насмешливыми губами, подтянутый узким ремнём поверх форменной гимнастёрки, Салатин ходил в своих гладких, бутылями, сапогах по обширному кабинету, то и дело, вглядываясь в Рябкова, чьё невыбритое лицо, неопрятная, в складках рубаха подсказывали, что он не только не выспался и устал, но ещё и растерян.

– Краснолобов кто тебе будет? – спросил Салатин.

– Никто, – ответил Рябков, – просто мы работаем вместе.

– Работали, – поправил Салатин. – А что он за человек?

– Очень даже хороший.

– Конфликтовал, быть может, с тобой?

– Нет. Всё у нас с ним нормально. Никаких там конфликтов.

– А почему он тебя так не любит?

– Этого быть не может!

– Душа у тебя, Рябков, благородная. Сам тонешь, а губителя своего выручаешь.

– Какого губителя? Не понимаю. К чему это вы?

– К тому, что он тебя предал!

– Краснолобоов? Да не-е. Не может такого быть. Да и в чём предавать-то меня, если я незаконного ничего такого не делал.

– Хорошо говоришь, экс-бухгалтер Рябков. Деликатно, я бы сказал. Но ведь это слова. И только. А вот твой Краснолобов, в отличие от тебя, умеет слова доводить до дела.

– Какого дела?

– Такого, где грандом, как выражались когда-то испанцы, являешься ты! Садись! – Салатин тылом ладони махнул к стене, на которой висел портрет чекиста Менжинского, а под ним стоял тяжёлый, на толстых опорах коричневый стул. – И слушай! Без комментарий!

Усаживаясь, Рябков повёл скептически носом, как бы заранее подвергая сомнению всё, что сейчас ему прочитают.

 

«Знаю Рябкова давно, – заговорила бумага, над которой склонился следователь Салатин, – казалось бы, с виду такой аккуратный, добрый, а на деле – скрытный-прескрытный. Характером весь в отца. Отец вёл торговлю, имел два дома. Один – обычный, другой – двухэтажный. Двухэтажный советская власть реквизировала, передав его неимущим. После этого он обиделся на неё. Зло затаил. Сыновей своих воспитывал в буржуазном духе, с глубокой верой в религию и царя. Жили они припеваючи. До революции Рябковы устраивали в городе духовые концерты. Любимой песней была «Боже, царя храни». Дмитрий Рябков и сейчас поёт этот гимн. Не открыто, а так, чтоб никто не слышал…

«Это ж про братьев моих, про отца! – не сразу поверил Митя. – Теперь про меня. Зачем это он? Кто просил?»

…Старшие братья Рябковы служили у белых. Служил бы у них и Дмитрий, если бы возрастом был, как они. В Красную Армию идти они наотрез отказались. Но увильнуть от неё все-таки не смогли. Стали служить. Но как? В Шенкурске перешли на сторону англичан, которые их содержали в бараке. Почему в бараке, точно не знаю, но то, что они не сделали ни одного выстрела по интервентам, это истинный факт...»

 

В голове у Мити вдруг неистово закружилось. Он взглянул на бумагу в пальцах чтеца и увидел, как из неё словно бы вылезли уши – настороженные, с завиточками из хрящей. Краснолобова не было в кабинете, но уши его торчали, слушая собственный труд, который читал выразительным голосом следователь Салатин. Митя тряхнул головой – и видения как не бывало. И с этой минуты он слушал чтеца уже безучастно.

 

«…И тесть у Рябкова с таким же нутром. Звать его Геннадий Андреевич Коляда. Командовал сплавом. До того докомандовал, что пять тысяч кубов молевого леса оставил гнить на склонах реки. За это был признан вредителем и арестован. Было это три года назад. Рябков в ту весну обращался ко мне: не знаю ли я в верхах человека, который бы мог за его Коляду заступиться? Я и знал бы, так не сказал. Вредителю нечего делать в советском хозяйстве. Его место в лагере или тюрьме.

Братья у Дмитрия Рябкова поумирали. Отец тоже умер. Однажды Дмитрий поведал мне, будто тайну, сказав, что в смерти отца и братьев считает повинными эсэсээровские порядки. Как он их проклинал! Считал, что колхозы надо все немедленно распустить. Кулаков возвратить на родные земли. Экспроприированные дома и хозяйства вернуть законным владельцам. А большевистскую власть заменить властью, какая была при последнем царе.

Спецпоселенцев, которых в прошлом и в этом году отправляли баржами по реке, он жалел. Называл их кормильцами русской земли. Рвался помочь им, только не знал, каким образом это сделать. Сравнивал их даже с птицами. Улетают, мол, птицы на юг, а весной назад возвратятся. Выселенцы же, говорил, уплывают на гибельный север, все, как есть, околеют в холодной тайге. Он и того кулака, который с письмом к нам совался, как отца, пожалел. Я наотрез взять письмо у того кулака отказался. И ему, Рябкову, брать запретил. Да он не послушался. Взял. И меня хотел подключить к этому гнусному делу. Отдавал мне кулацкое то письмо, чтобы бросил его я в почтовый ящик. Но это уже ни в какие ворота. Я тут же расстался с Рябковым, как с контрой. И с этого дня я знать его не хочу.

Бронислав Краснолобов.

18 сентября 1932 г.»

 

– Ну и как он тебя? – бодро высветился Салатин, вставая из-за стола.

– Да никак. Блеф всё это, – ответил Митя.

– Значит, ты с писателем не согласен?

– Не писателем, а писакой, – чуть не сплюнул Рябков.

Салатин прошёлся по кабинету в своих бутылочных сапогах, чёрная кожа которых проблёскивала, и Митя вдруг увидел на ней самого себя. И зажмурился, как от солнца. Потом он увидел плечистого, в галифе, с деревянным лицом немолодого бойца из тюремной охраны, который стоял в дверях, выражая всем своим видом: «Есть!»

– Увести его! – дал команду Салатин.

Конвоир отвалился от косяка:

– Куда его? В общую, номер восемь?

В общую, это значило, в камеру, где трёхэтажные нары и где вместо двенадцати человек все тридцать шесть. Однако есть одиночка. Вчера в ней было шесть заключённых, а сегодня – ни одного. Такое случалось редко. Однако вчера было отправлено в Котлас более ста сорока выселенцев, и многие камеры поредели. Поэтому следователь сказал:

– В номер четыре. Для избранных, – и задумчиво улыбнулся.