Граница

На чтение потребуется полтора часа | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

Среди сотрудников окружного ОГПУ следователь Салатин считался специалистом высокого класса, кто имел классовое чутьё на всех противников существующего режима. Особенно был он приметен в том и в этом году, в пору, когда через Вологду отправлялись на север десятки тысяч крестьянских семей, и нужно было за ними следить, следить и ещё раз следить, выявляя самых смутьянистых и зловредных. В работе своей он был щепетилен. В кабинете его всегда было строго. Портреты вождей, стул, куда садился доставленный арестант, стол служебный с шестью выдвижными ящиками, в которых хранились досье, протоколы и прочие документы, стол столовый, где не было ничего, но могло появиться, как скатерка-самобранка, при нужной беседе с нужным лицом, вешалка с летним плащом и фуражкой-сталинкой с низкой тульей, и даже двойные двери с дежурившим в них супербдительным конвоиром – всё имело свое постоянное место для заведённого здесь расположения и порядка.

Сегодня Салатину не терпелось поставить точку над делом Рябкова. Поэтому он и вызвал его с утра. Дело было из ускользающих, даже скользких. Фактов было достаточно, но все они били не в цель, а рядом. Единственно, что мог придумать Салатин – это заставить Рябкова сделать самодонос – наговор на себя. Но для этого он был должен Рябкова как следует обработать, превратив его в послушное существо, смирившееся с участью жалкого доходяги, который не хочет уже ничего.

Салатин заранее зарядил себя предвкушением превосходства над подарестным, уже и вчера почти сломленном, а сегодня, после бессонной ночи, после того, как целые сутки не ел и не пил, он будет ещё хилее, а значит, сговорчивее и мягче и, потому свою подпись поставит там, где укажут.

Салатин несколько удивился, когда увидел Рябкова почти таким же, как и вчера, даже ещё бодрее, хотя, конечно, сморённый вид его, гусиная кожа лица и безвольно опущенный подбородок говорили о том, что чувствует он себя очень скверно.

 

– Как ночевалось? – спросил Салатин, как только Рябков предстал перед ним, уныло помаргивая глазами.

– Нормально, – ответил Митя.

Салатин взглянул на подследственного с прищуром, как столяр из морга, прикидывая размеры тела, чтоб без проблем поместить его в гроб.

– Присядь, присядь, – разрешил он, уничижительно улыбаясь, словно стоял перед ним калека, и это хотелось сейчас подчеркнуть.

– Тебе, экс-бухгалтер, – заговорил методично, будто вбивая в Рябкова за гвоздиком гвоздик, – надеяться не на что. Так и так ты пропал.

Митя пошевелился. В остро осунувшемся лице, в морщинках около губ, в том, как сжал он свои ослабевшие пальцы, забирая бока рубахи, и откинул к стене беззащитный затылок, было нечто отчаянно-гордое, с вызовом и презрением, как у белого офицера перед расстрелом.

– Но ты же умный, – продолжал заколачивать гвоздики опер Салатин, – не усложняй себе жизнь. Делай так, чтоб такие, как я, тебе были в помощь, а не в страданье. Не заставляй меня мучить тебя. То, что я прочитаю сейчас, не я написал, а ты. А раз так, то и подпись твоя.

Рябков ничего не понял. Однако сообразил, что опер затеял какую-то пакость. И он посмотрел на него, как сказал: «Это ещё поглядим!»

 

Салатин достал из кожаной папки заполненную бумагу и начал читать:

«Подтверждаю, что я родился в 1901-ом году в семье богатого тотемского купца, что старшие братья мои служили в действующих частях Белой гвардии. В 1918 году идти служить в Красную армию отказались. А когда были мобилизованы, то перешли на сторону Антанты. И так же, как мой отец, до конца своей жизни оставались непримиримыми врагами Советского государства.

Лично я поддерживаю своего отца, своих братьев, а также своего тестя Коляду Геннадия Андреевича, арестованного в 1930 г. как противника коммунистического режима.

Меня глубоко возмущает ленинский лозунг 1918 года: «Грабь награбленное!», из-за которого многие зажиточные граждане страны, в том числе и моя семья, потеряли свои дома и имущество. В настоящее время верховные власти страны проводят чудовищный эксперимент над русским народом, заставляя крестьян насильно вступать в колхозы, переселять самые лучшие слои населения на непригодные для нормального обитания земли. Считаю необходимым возвратить гражданам страны отобранные у них дома, имущество, скот и землю, ликвидировать все колхозы, возвратить на родину всех сосланных спецпереселенцев, уничтожить колонии и лагеря для политических заключённых».

– Ну, вот и всё, – улыбнулся Салатин.

 

Митя тоже попробовал улыбнуться, однако не получилось.

– Рискуешь, Салатин, – сказал. – А если раскроют тебя? Узнают, что эту туфту не я написал, а ты. Что тогда будет с тобой? Не боишься?

– Ошибаешься, экс-бухгалтер! – Салатин откинулся к спинке стула. Лицо его стало одновременно весёлым и огорчённым, и это смешение двух разных действий многих пугало, как может пугать нечистая сила, неожиданно спрыгнувшая с лица. – Я, да чтоб рисковать? Никогда! Поверят кому? Мне! Но никак не тебе! Вот так, господин бунтовщик! На вот тебе! Подпиши! – И Салатин широким движением вывел рукой полукруг, забирая в него Рябкова, стол с бутербродами и нарзаном и стол, за которым сидел он сам, двигая к краю его ручку с чернильницей и бумагу.

– Нет! – отказался Рябков.

Глаза у Салатина острые, стали ещё острей, как у птицы, которая высмотрела добычу, но тут же добычу и упустила.

– Себе же делаешь хуже, – сказал он с желчью. – Вчера, говоришь, не ел и не спал? Вот и сегодня такое же будет. Увести его!

Уходил Рябков от Салатина с ощущением ноющего затылка, словно там колупались чьи-то холодные пальцы, пытаясь достать ускользающий мозг.