Граница

На чтение потребуется полтора часа | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

Митя сидел, прислонившись к стене. В горле его полыхало. «Воды мне, воды! – мечтал и сам же себя обнадёживал, полагая: – Вечером, может, и расстараюсь». Он достал из кармашка серебряную цепочку от бывших своих швейцарских часов. Была она грузной. Так и осела в ладони. Когда-то он заплатил за нее полумесячную зарплату. А сейчас был рад поменять за кружку воды.

В голову лезли разные думы. Думал Митя не о себе. Что он теперь? Пылинка, которую ветер, рыскавший по стране, занёс в эту сумрачную каморку. А вот родимая мать, жена его Люба, сыночек Мишутка и доченька Галя – это очень и очень значительно для него. «Одни? – печалился он. – Без меня. Кто их будет кормить? Заступаться за них? О, Боже! Как? Ну, как они там?»

«Дай Бог!» – ответило где-то в груди, и Митя всеми своими кусочками тела учуял заветное время, в каком пребывал когда-то его отец, и больше того, его дед, а возможно, и прадед, и прапрапрадед, посылая оттуда ему эти два смирных слова, в которых почувствовал он соучастие и любовь.

Из щелей оконного переплёта нанесло духом скашиваемой отавы. Оттуда же и приветливым голосом нанесло:

– Поди-ко, Василей, домой! Хватит стараться! Завтра! Завтра докосишь!

Там свобода. Скошенная отава. Женщина на крыльце. «Не моё это всё!» – поугрюмел Рябков, пожалев, что так мало осталось в нём сил. А без сил невозможно было и возмущаться на всё то, что проделывает Салатин, превращая его в государственного врага.

 

Решетчатое окно постепенно из серого с бледными бликами становилось сначала задумчиво-синим, чуть позднее – лиловым с траурной чернью и, наконец, совсем затянулось непроницаемой темнотой, какая бывает в разгаре осени в поздний вечер, перед тем как на землю опустится ночь.

«Пора», – сказал себе Митя и нащупал подошвами пол, чтоб, пройдя по нему, натолкнуться на дверь, за которой был коридор, а в нем, как глухие щиты, двери камер, где кипел человеческий муравейник бывших вольных людей.

Постучал, как будто негромко, но коридор подхватил тихий стук, увеличивая его, и первый, кто услышал его, был тюремный дежурный. Открывая оконце в двери, он сердито осведомился:

– Ну-у?

Митя подал ему цепочку.

– Воды и хлеба, – еле вытолкнул из себя, настолько сухо было во рту.

Ожидание хуже смерти. Митя ждал, прислушиваясь к шагам. Но они ниоткуда не раздавались.

Рассердился. Такое случалось с ним только тогда, когда обнадёживали его. Нынче его обнадёжил дежурный. «Ну, скорее же, мой мучитель!» – торопил его Митя. Но дежурный не думал к нему торопиться. Как исчез. Нет и нет. И не выдержал Митя. Пнул носочком ботинка. Сдержанно пнул, несильно. А потом осмелел – зачастил, и стуки его, разрастаясь, недозволенно громко вырвались в коридор.

 

Замочная скважинка скрежетнула. Дверь распахнулась, впуская в камеру клин коридорного света, и в этом свете – дородного служащего тюрьмы в распоясанной, без ремня военной рубахе со следами снятых петличек в отворотах воротника.

– Чего тебе? – Он сделал к Мите предупреждающий шаг.

– Воды, – хрипло выдохнул Митя.

– Не положено, – молвил тюремщик.

Митя напомнил ему:

– А цепочку брать у меня, что? Положено?

Тюремщик готов был к такому вопросу. Губы его удивлённо скривились, а кончики плеч чуть привстали и остались стоять, выражая недоумение.

– Я? Цепочку? Не понимаю. Ты меня, господин арестант, с кем-то спутал.

– Значит, не брал у меня цепочки? – Митя начал слегка заводиться.

– Не брал, – ответил дежурный, и даже руками полуразвёл, подтверждая свою непричастность к цепочке, которую спрашивают с него.

Но Митя уже заметил, как на одном из его морщинистых пальцев тускло выблеснуло колечко. То самое. Его он запомнил, когда совал в оконце свою цепочку, а за сутки до этого – и часы.

Митя почувствовал, как его прошивает негодование. Он презрительно улыбнулся:

– И часы, может, скажешь, не брал?

 

Тюремщик слегка помрачнел. Понял, что лучше не притворяться. Лучше возвысить себя как силу, перед которой можно и побледнеть. Закиданные бровями стоячие с прозеленью глаза его осматривали Рябкова, будто козявку. А что с козявкой? Козявку можно и раздавить.

– Чего пристал? – В голосе зрело неодобрение. Рука же, качаясь каждым отдельным пальцем, коснулась Митиного лица, как снимая с него паутину.

Митя приотшатнулся. Хотел было сплюнуть. Но не было сил на плевок. И тюремщик, заметив это, требующе придрался:

– Чего плюешься?

Митя кивком головы показал на левую руку служащего тюрьмы, где сидело дешевенькое колечко. Оно-то вместе с ладонью тюремщика и прошлось по Митиному лицу, задевая ещё и губы.

– Брезгую, – Митя смотрел на тюремщика, как на бывалого мародёра.

– Ну, ты и сучка, – сказал тюремщик, – а брезгуешь-то с чего?

– С того, что ты, – шевельнул губами Рябков, – имеешь дело и с ними.

– С кем? – Тюремщик вспыхнул. Было видно, как по его широкому горлу поднялась воспалённая краснота, в один миг захватившая подбородок, рябые щёки и узкий, в трещинках лоб.

– С покойниками, – ответил Митя, – снял у кого-то из них и носишь.

 

Дальше он сказать не успел. Угол света, летевший из коридора, вдруг заполнился чем-то рванувшимся и урчащим. Митя почувствовал ноги свои, отделившиеся от пола. В следующую секунду он был уже в дальнем углу. Хотел, было, голову приподнять, но тут приметил носок сапога, летевший откуда-то сверху ему навстречу. Страха не ощутил. Но ощутил что-то очень тяжёлое, широко ворвавшееся к нему куда-то под селезёнку. Сквозь возникший в ушах резкий свист разобрал:

– Это тебе за покойников и колечко.

И ещё разобрал скрип ключа, провернувшегося в замке.

Было забвение, однако и в нём он увидел не только себя, но и будущее своё. Мрело оно далеко-далеко, может быть, за землёй, в нежилой пустоте, где, помимо огромной, как вечность, ночи, уже не было ничего.

Тут открыл он глаза и увидел окно, а в нём встреч ему – белопёрую тучку. «Хорошо бы, – сказал про себя, – оказаться на этой тучке. Прокатиться на ней, как на лошади, километриков эдак двести, увидеть свой город, свой дом и свой двор, а во дворе – свою маленькую семейку. И крикнуть оттуда: «Я тут! Я сейчас опущусь!»

И, испомедля, опустился. Но не во двор опустился, где ждала его радостная семейка, а в глухое и тёмное забытьё.