Жертвенник. О сакральном и профанном литературного творчества

На чтение потребуется 12 часов | Скачать: doc, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

А теперь – поговорим откровенно, без сентиментальной романтики. Судьбы писателей, наложивших на себя руки, нас, конечно, тревожат впечатляющей жутью. Вот только вся эта масса трагедий – действительно ли она обусловлена вхождением человека в пространство-время литературы?

Если вместо «писатель и самоубийство» взять, к примеру, такие предметы исследования: «художник и самоубийство», «музыкант и самоубийство», «артист и самоубийство»... Не правда ли? – не приходится сомневаться, что и эти профессиональные срезы соберут не менее убедительный «урожай». Ученый, исследователь, путешественник, военный… Врач, инженер, архитектор, изобретатель… Менеджер, бизнесмен, финансист, правительственный чиновник… Чернорабочий… Домохозяйка… Да мало ли кто.

Не правда ли? – у каждого человека, не зависимо от условного места, которое он занимает в социальном распределении ролей, найдется причина задуматься о своевольном уходе из жизни. И многие не только задумываются, но делают это… Так стóит ли говорить о какой-то писательской исключительности в этом, безусловно, самом страшном, экзистенциальном вопросе?..

Стóит.

Его исключительность – в миссии. Он должен сказать миру нечто. Сказать так, чтобы люди это услышали.

Ни одна из других человеческих ипостасей не несет в себе этой мисси сообщения – напрямую, в словах, в обращении к мысли, один на один, и пока главным инструментом коммуникации остается, все еще, слово, писатель остается его главным проводником.

Писательский основной инстинкт подчинен этой сверхзадаче. А раз так, то самоубийство писателя – это убийство литературы в себе; литературы как сообщения, литературы как формы существования мысли; и если писатель в силу разных причин так и не сказал миру свое слово – вот это и есть настоящий литературицид.

Пришло время кое-что уточнить. Чхартишвили трактует «литературицид» как «самоубийство посредством литературы». Такая трактовка морфологически некорректна. Если сравнить, к примеру «пестицид» (химическое в-во для уничтожения вредителей растений) или «геноцид» (истребление групп населения по расовым, национальным или религиозным мотивам), становится очевидным, что термин «литературицид» должен быть истолкован не иначе как «убийство литературы».

Самоубийство посредством литературы – вовсе не литературицид. Как раз-то наоборот, писатель себя убивает литературой, чтобы литература жила. Самоубийство посредством литературы – это такая линия жизни, следуя которой, человек жертвует многим профанным во имя сакральной задачи. Это многолетние бессонные ночи в дыму сигарет и бодрости крепкого чая. Это изнурение глаз от бесконечной фиксации на буквах и строчках. Это гиподинамия, загустение крови, и в перспективе не такой уж далекой – целый ворох болезней, приближающих раннюю старость, усталость, предельную изнуренность. Это и отказ от разумной карьеры в какой-нибудь из надежных профессий. Это и провал в семейном благополучии по обывательским меркам. Это и бедность, граничащая с нищетой, и депрессии, и нервные срывы, и алкоголизм, и всякие прочие спутники притяжения смерти.

Литературицид – совершенно другое. Это направление противоположного знака. К литературициду следует отнести не писателей, «кончивших плохо», – а писателей очень даже благополучных, однако всей своей писаниной не сказавших миру ничего такого существенного, что стимулировало бы читателя мыслить. Именно эта каста серийных специалистов строчит вал жанровых серий. Именно их продукция заполняет поле массового внимания. Именно вследствие такой литературной политики формируются поколения человеческих стад, чья ментальность не простирается дальше штампов «среднего класса», а произведения, хоть на шаг отступающие от лояльности приемлемым жанрам, объявляются «неформатом» и отправляются погибать с их безвестными авторами.

Под литературцицид подпадают все те, кто жаждал сказать, но не смог. Под то же уничтожение – и те, кто сказал, но не был услышан. Под него же – и те, кто смирился, сошел с дистанции, сдался.

Но сдаются не все.

Чтобы, наконец, быть услышанными иные используют последний предел.