Кипяток

 

...Действительность нашу можно сравнить порой с кипятком, в котором мы совершаем заплывы…

 

Купить в журнале за июнь 2017 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 4 часа 30 минут | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

 

Убийство – такое же призвание, как ваяние, сыск, производство абортов, игра на виолончели, похищение секретов фирм, глобальное самогоноварение или опыты в научных целях над птеродактилями. Начиная с младых ногтей, я старался жить на отшибе, частным образом. Популярность убийце ни к чему. Ничего хорошего, если не успел ты ещё приступить к своим обязанностям, как вокруг уже собралась толпа, кто-то хлопает тебя по плечу и вопит:

– О, Туманский! Решил заняться шатенкой в зелёном плаще?!! А ну, разрежь ей юбку ножом, вполголоса декламируя Бодлера!

Первые такты блюза, предспектакльный озноб солирующего музыканта впервые я услышал и ощутил в богом забытом степном посёлке. Такты, озноб коснулись меня осенним днём, когда небосклон не закрывало ни единого облачка, воздух пах вялеными грушами, а над подмороженной землёй летали куриные перья. Вдруг из-за забора доносится полный неприличнейшей жажды жить визг кабанчика, влачимого на убой – и я, двенадцатилетний мальчиш, помогающий отцу рубить дрова, вздрогнув, застываю на месте.

Вечером после этого мы с отцом сидели на диване, таращась в телек, два бесконечно родных человека, соединённых ещё крепче совместной сегодняшней рубкой. И, по временам отводя взгляд от экрана, я косился на топор – торчащий из отцовского затылка…

Бессмысленно сопротивляться року, всё заранее предопределено, но понимаешь это не сразу! Кое-как окончив десятилетку, я призвался в армию, где меня на всю жизнь научили делать первый шаг с левой ноги. Затем приказали долго жить мои родители, ударники полевой бригады, ровесники Великого Октября. Я у них был поздний ребёнок. Предыдущие не дотягивали и до трёх лет. И вот рак сожрал моих отца и мать одного за другим. Похоронив их рядышком, на местном кладбище с каменными ангелами, оставшимися от немцев, основавших посёлок при Екатерине Великой, я целиком отдался работе. В армии у меня открылись способности рисовальщика. Я срисовывал бледных плоскодонок с фото, приложенных к письмам с «гражданки». На моих копиях щёки солдатских возлюбленных сияли румянцем, а из-под их свитеров с оленями выпирали Монбланы, вызывавшие крики восхищения у адресатов. Я был завален заказами и от криков восхищения буквально оглох.

И вот, не успев оглянуться, оформив наглядную агитацию в поселковых бане, фотоателье, парикмахерской, школе, заводике по производству банок для краски, я, немного переведя дух, создал рекламные плакаты для местного банка, автошколы, швейной мастерской и, в заключение размалевав стены поселкового Дома культуры ликующими толпами, красными знамёнами, изображениями маленького лысого гермафродита, почувствовал себя великим художником, а посему, продав доставшуюся мне в наследство саманную хату, переместился в Запорожье – город контрастов. Там я снял комнату в пролетарском районе с загадочным названием Павлокичкас.

Поначалу мне взбрело на ум встать у сталелитейной печи. Однако моему роману с мартеном помешало то, что прежде чем встать возле него и получать за это большую зарплату, требовалось окончить ПТУ. Сюрприз! Печь отказывалась обойтись легкомысленным романом, поворачивая дело к женитьбе. К столь серьёзному шагу я был не готов.

 

Странные фантазии роились в голове молодого человека. Помню момент, когда я решил поступить на сцену. В Запорожье два еврея держали кукольный театр, а в областной Драме заправлял грек. Я сходил на прослушивание к евреям. Они похвалили мой молодой звонкий голос. Попросили пронести слева направо куклу Мальчиша-Кибальчиша, оговорив, что Мальчиш должен двигаться так, будто охвачен мыслями о нашествии буржуинов, и размышляет над тем, как дать им отпор. Я пронёс. Евреи воскликнули, что я рождён для этой роли! Но предупредили: в театре сплетни, небольшая зарплата, отпуск только зимой, плюс разъезды по колхозам области в маленьком тряском автобусе под названием «Кубань».

Своим молодым звонким голосом я поблагодарил евреев и сказал, что мне необходимо над их предложением хорошенько подумать. Затем купил билет на спектакль Драмы. В зале театра, я не шучу, вместе со мной было три человека. Мы сидели в громадном партере. Над нами сияла хрустальная люстра. Рытый бархат обтягивал кресла. В главной, украшенной позолоченной лепниной ложе дремала контролёрша. Когда погас свет и поднялся малиновый занавес, у меня от скудости декораций заломило скулы. Плетень, картонка с нарисованной хатой и больше ничего.

Давали пьесу из малороссийской жизни. Среди декораций метался в свитке и капелюхе Гнат. Виновницей его любовных страданий являлась Одарка с лентами за плечами. Гнат был изнурён, кривоног, до крайности не уверен в себе. Выступавшая в роли Одарки старуха, как выяснилось впоследствии, жена главрежа, выползала на авансцену, подсвеченная снизу лампочками, и рассказывала, какая она бедовая и сводящая хлопцев с ума. Сцены решительного объяснения влюблённых мне не забыть. Хохоча как безумный, Гнат обвивал руками икры Одарки. Та, прижав возлюбленного к дряблому брюху, выла. Я поднялся и, спотыкаясь пробрался по тёмному залу к выходу, понимая, что ноги моей не будет на сцене.

Вот как получилось, что я начал делать копии с картины «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». Я не пил, не курил, ежеутренне совершал пробежки и, довольно выгодно, продавал свою живопись через комиссионный. Таким образом, восемь часов у меня уходило на сон. Час на пробежку. От десяти до пятнадцати минут (в зависимости от формата) – на производство очередной копии популярной картины. Остальное время я тратил на женщин.

Так я прожил в Павлокичкасе восемь лет. Затем, во время прогулки в районе Днепрогэса, мне встретилась девушка, только что вернувшаяся из Москвы. Там моя новая знакомая пыталась поступить сразу во все театральные вузы. Увы, крошке давали от ворот поворот, едва она раскрывала свой хорошенький ротик. Как выяснилось, в этих кузницах театральных кадров сплошные педанты. Они не могли пропустить в стены своих заведений южанку, впитавшую с молоком матери суржик!

И только один-единственный раз девушке улыбнулся успех. Олег Олегов, главреж Московского Психологического Театра, пригласил абитуриентку с распущенными золотистыми волосами прогуляться по Арбату. Вдруг главреж свернул с Арбата в переулок. А там – во двор. И вот уже маэстро опускается на скамеечку, стоящую под тенистыми клёнами. Жестом приглашает присесть прибывшую для завоевания Москвы. И, положив голову на колени приезжей, велит ей рассказывать сказку. После того, как сказка была рассказана, Олег Олегов поднимается и, пожав плечами, проваливается сквозь землю.

Нет, в самом деле, это была необыкновенная девушка! Когда она от меня ушла, я две недели провёл на острове Хортица. Ночевал у костра. Слонялся. Плевал в Днепр с той самой скалы, на которой по преданию восседал печенежский хан, хлеща самогон из черепа Святослава.

А после этой маленькой истерики, побросав в картонные коробки свои краски, кисти, холсты, я переместился в столицу.

 

Она встретила меня жарой и попавшимся на глаза объявлением: «Проводится конкурс на лучший проект интерьера Общества по экспорту нефти «Нерон»! Воображение мое воспламенилось…

Поселился я, по привычке, в частном секторе. Близ окружной-кольцевой снял комнату в доме четы пенсионеров, помешанных на получении максимальной прибыли от приусадебного хозяйства. Стояли небывалые летние жары. По кольцевой день и ночь ползала железная, пытающаяся укусить свой хвост змея. В распахнутое настежь оконце моего жилища залетали плодящиеся на хозяйском свинарнике мухи. За деревянной переборкой хлопали дверцы – пенсионеры устраивали перманентную ревизию заготовленным впрок консервам, муке, макаронам, крупам, гороху, яйцам, салу, обёрнутым газетами кускам мяса, и прочим произведениям, сберегавшимся в двух холодильниках и четырёх шкафах.

Не скрою, я бедствовал и тайком урывал из хозяйских запасов то десяток картофелин, то пару яиц, то каплю подсолнечного масла.

Целый день я трудился над проектом для Общества, носящего имя одного из самых бодрых головорезов в истории. А перед заходом солнца отправлялся прогуляться по близлежащему сосновому бору. Наполненный духотой и звоном комаров, он давился исторгнутыми столицей кучами мусора. Те жили своей таинственной жизнью, дымясь и расползаясь между сосен.

Как-то в этом бору я поднял то, что называется «иллюстрированный журнал». Отряхнув его от известковой пыли, начал листать. И вот, на первом же фото – девушка с причёской а ля Пэм Андерсен, демонстрирующая маленький розовый костюм. Переворачиваю страницу. И вот вторая модель, Шатенка С Локонами, в комбидрессе из ламе, как сказано в подписи к снимку. Да, «пикантные вставки из расшитого блёстками полотна подчеркнут красоту вашего тела!» Последняя подружка моя одевалась точно так, как эти журнальные дивы, следующие инструкциям Модельера, нуждающегося в костылях бесстыдных, вызывающих, сексуально агрессивных одежд…

Я выкинул журнал и, возвращаясь к себе, заслышал доносящееся из кабинки садового душа фырканье. Стараясь, чтобы не скрипнула перекладина приставленной к душу лестницы, я осторожно взобрался по ней и, придерживаясь за раскалённый солнцем бензобак, используемый в качестве водяного сосуда, бросил взгляд вниз. Над МКАД висло сизое облачко, солнце медленно проваливалось за горизонт. Глядя в закат, я поливал струёй из своего крана топчущуюся внизу хозяюшку.

 

С проектом для «Нерона» дело между тем подвигалось легко. Основой я избрал стиль многажды виденных мною в кино интерьеров канцелярий Великого Рейха. Преобладание черных, белых и красных тонов. Свастики предполагалось заменить фресками в духе картин Ватто, с торговцами нефтью в качестве основных персонажей. А чугунный бюст фюрера трансформировать в золотую статую величайшего оратора, песнопевца, актёра, чьё имечко присвоила себе объявившая конкурс фирма.

Мучительно размышляя над обстановкой кабинета главы «Нерона», я в конце концов пришёл к выводу, что все эти столы и кресла из красного дерева, украшенные намалёванными половой краской инвентарными номерами, необходимо похерить. А вместо них установить семидесятиметровую скалу из чёрного вулканического стекла-обсидиана. На этой-то скале и будет стоять почтенный глава, с отеческой улыбкой взирая на толпы жаждущих русской нефти!

Ознакомившись с моим рукодельем, генеральный директор «Нерона» изрёк:

– Ты сделал замечательный проект! Думаю, именно ему мы отдадим предпочтенье! Иди, погуляй пока, а недельки через две позвони.

На радостях я завернул в первый попавшийся ресторан и, когда покидал его, мой бюджет находился при последнем издыхании. Так плавает в луже крови скромный банковский клерк, растративший тысячу долларов и, ни о чём не жалея, полоснувший себя бритвой по горлу.

Ослепительным полднем подкатил я в такси к окружённому забором дому у кольцевой. Проник в особняк через окно кухни и, застукав там обоих домовладельцев, лепивших пельмени, выложил старичкам всё, что о них думаю. Набрав воздуха в грудь, крикнул, что становлюсь большим человеком и покидаю их навсегда! Затем, протопав в свою светёлку, рухнул и заснул. Приснился мне странный сон. Будто вхожу я на кухню, а там в углу сидит, протянув ко всем своим припасам невидимые нити, хозяйка. «Добрый вечер», – говорю я. «Добрый вечер», – отвечает она. И, поскольку больше нам говорить не о чем, я беру лежавший справа от разложенных на столе пельменей, запачканный в муке нож…

Утро, и, открыв глаза, едва успеваю рвануться в сторону, как в подушку, где только что находилась моя голова, впечатывается колун. Кровать от удара вздрагивает. В следующую секунду я уже на ногах, а хозяин, пытавшийся зарубить своего сонного квартиранта, роняет топор, поворачивается и – стремглав выбегает из комнаты.

Бледная от ужаса спина пенсионера мелькала посреди испещрённой солнечными пятнами зелени сада... С топором в руках я нёсся за стариком, и ветви яблонь, ломящиеся от тяжести плодов, молотили меня по плечам… Вдруг два маленьких, одетых в чёрное горбуна вынесли нам навстречу кумачовый транспарант, на котором страшные потёки белил слились в лозунг: «ДАЁШЬ!!!» Старик ныряет под лозунг. Я – следом. Споро и дружно пробегаем мы через сад. Стремительное приближенье к заветной, воспетой в стольких песнях садовой калитке…

И – внезапно, из струящих солнечные потоки небес, из-под земли, слева и справа, дикий, как школьный оповещающий о начале уроков звонок, раздался визг кабанчика, почуявшего в сердце железо!

Взмах топором. Безглавое тело, пробежав по инерции несколько шагов, ударяется о ствол яблони и валится в траву. Остановившись, перевожу дыхание. Выхожу за калитку. Приставив правую ногу к левой, замираю на краю глиняного откоса. Экое тут, наверное, раздолье зимой для любителей покататься с гор! Вниз по откосу, подскакивая, несётся голова. И, словно к глазам мне подносят стократный бинокль, вижу, как, подскочив на очередной кочке, она взвивается в воздух...

Полет стремителен, но недолог, мелькнув над обочиной, брызжущий соком болид врезается в лобовое стекло мчащейся по дороге белой «короллы»...

Усевшись, свесив ноги с края откоса, смотрю на происходящее посреди МКАД. Похоже на кинотеатр. Не хватает мороженого в вафельном стаканчике и вечного загораживающего экран зрителя в переднем ряду.

…Водитель «короллы», которому брякается на колени мёртвая, осыпанная хрустальной крошкой голова, совершает непроизвольное резкое движение рулём – машинка виляет и оказывается под колёсами следовавшего ей навстречу, впряжённого в платформу с лесом «КамАЗа».

Итак, с «короллой» покончено. Шофёр, управляющий лесовозом, принимается тормозить. Мудрый, хотя запоздалый манёвр! Оставив на асфальте чёрные широкие полосы, «КамАЗ» замирает как вкопанный – при этом срабатывает эффект катапульты: платформа, взбрыкнув, даёт залп брёвнами, те несутся вперёд, словно стрелы, поражая зачарованно летящие по кольцевой автобусы, легковушки, грузовики…

И две недели – срок, отпущенный мне гендиректором «Нерона» (он же председатель конкурсного жюри) – дом у кольцевой оставался в моём распоряжении. После состоявшегося переворота и прихода к власти нового цезаря в крае произошли перемены. Покинув курятник, весело рылись в пыли куры, истошно горланил петух. Свиньи, вырвавшиеся из своих застенков, праздновали свободу, пируя на огородных грядках. Ворота усадьбы были распахнуты настежь. Однако никто в них не заходил. Покойники отучили соседей таскаться в гости. И вот теперь ни один из них не заглядывал на огонёк.

 

Время от времени я забредал на кухню. Опустив голову, хозяйка продолжала сидеть в углу. Компанию ей составляли мухи. Отмахиваясь от этих летающих будильников, я затаривался из холодильника шоколадными сырками, колбасой, банками абрикосового компота. Присаживался за стол и ел, ел, ел.

Над газовой плитой висело радио, включённое на полную громкость. Голоса официальных лиц перебивали голоса журналистов, подбрасывавших вопросы насчет катастрофы, состоявшейся на МКАД. Официальные лица были на высоте. Клялись не посещать никаких лореток с камелиями, покуда каждому покойнику, ставшему таковым на окружной-кольцевой, не будет предоставлен отдельный еловый ящик, несколько узковатый в талии, но зато широкий в плечах – по моде нашего времени, уважаемые радиослушатели!

– А каковы причины аварии? – вякал какой-нибудь журналист, кажется, проспавший всю беседу.

Ему отвечали, уже несколько утомлённо, что как раз в это самое время, когда некоторые борзописцы ошиваются здесь, в уютном, оборудованном микрофонами гнёздышке, причины аварии выясняет Комиссия. Собрав все имеющиеся в её распоряжении факты, Комиссия морщит исполинский, уходящий в заоблачные выси лоб…

Ночевал я в саду. На заросшей муравой поляне, под сенью яблонь, разводил костры яркие, высокие. Сухие сучья, в изобилии заготовленные моими предшественниками, горели с треском. Полулёжа на расстеленном в траве бараньем тулупе, я щурился на пламя, не чувствуя его жара, не испытывая боли от падающих на меня искр. И, следя за танцующей в огне ящерицей, незаметно засыпал.

Однажды чёрный с белыми пятнами боров подкрался и, забрав в корытообразную пасть мою босую ступню, принялся её жевать. А я стонал, дёргаясь, словно в горячем капкане, и не мог проснуться. Наконец, вырвавшись из объятий Морфея, обнаруживаю себя среди бродящих по саду свиней. Тулуп подо мной тлеет. Кое-как высвободив ногу из пасти чёрно-белого сладкоежки, вдруг вспоминаю: две недели минули!

 

…Телефон-автомат в ржавой будке находился неподалёку. Был горяч от солнца и пах пылью. Жуя вырванную из грядки морковку, я накрутил на раздолбанном диске номер. Длинные гудки... Я размышлял о том, как ко мне, популярному и любимому в народе художнику, приходит подстриженная под мальчика авангардистка. Она нуждается в моей помощи и совете. Отложив палитру, подвожу посетительницу к подиуму для позирования и слагаю её на плахи, надраенные до блеска спинками миллионов её предшественниц…

– Алло? – раздалось в трубке.

– Мне Артура Демьяновича!!!

Щелчок.

– Слушаю!

Я представился, напомнил, зачем звоню.

– Прое-ект?! – неожиданно удивляется председатель. – А-а, этот… Можешь его забрать! Мы это делать не будем. У нас, видишь ли, изменились планы! Прости, дружок, мне некогда… Прощай!

Отняв трубку от уха, осматриваю её. Уже слышались звуки свирели. Ещё немного – и Милош Обилич с двуручным мечом за пазухой проникнет в ставку турецкого султана… И вдруг: «Мы это делать не будем». О, зола костра, следы на песке, пена морская! Прощай, маленькая авангардистка! Кто-то другой, моргая, падёт на тебя, как на покрытое льдом Чудское озеро свалившийся с луны крестоносец.

Мыла в душевой не водилось. Вместо него хозяйка, хозяин, а следом за ними и я предпочитали стиральный порошок. Сбросив прожжённую искрами рубаху, осыпаю себя «Лотосом» и лезу под точащиеся из бензобака затхлые струи.

…После омовения выволакиваю из-под кровати дождавшийся, наконец, своего часа, «запорожский» чемодан, и достаю из него свои боевые одежды.

Треснувшая поперёк зеркальная полоса трюмо отобразила брюнета в кожаных чёрных джинсах и куртке, в тон им остроносых сапогах.

Я расчёсывал перед зеркалом влажные волосы, когда за дощатой перегородкой прозвучало это радиосообщение. Комиссия в составе (следовал длинный, тот же, что всегда, перечень фамилий) установила причины катастрофы на МКАД.

– Причиной, – бушевал диктор, которому поручили зачитать вердикт, – явилось опьянение одного из погибших! Не справившись с управлением на окружной-кольцевой, по праву считающейся одной из лучших трасс Восточной Европы, нетрезвый водитель допустил выезд на встречную полосу…

Итак, причина катастрофы была установлена. Тривиальный зеленый змий. Великие дела творились под небом. Нетрезвые водители, сжимая рули, неслись по лучшим в Восточной Европе дорогам, разбиваясь в пух и прах.

Закурив, роняю спичку. Пол сразу вспыхивает. Причина этой аварии – небрежное обращение с огнём. Подумать только, дом загорелся лишь оттого, что его подожгли, облив керосином! Вспыхнули потолок и стены моей келейки. Рыжая змейка, скользнув мимо меня к двери, легким толчком распахнула её и, взвившись в воздух, настоянный на керосиновых парах, пошла трещать и щёлкать по комнатам, расшатывая дом…

Выхожу из гудящих потоков пламени лёгкой походкой, с сигаретой в зубах. И куда, спрашивается, направился подобный тип? К автобусной остановке.

 

…Офисы торговцев нефтью, как и лесопромышленных баронов, и новоявленных финансистов, не говоря уже об энтузиастах сплава русского золота и мехов по западным бурным рекам, в ту пору располагались чёрт знает где. Вот и фирма «Нерон» свила гнездышко на киностудии. Проходя мимо сидящего на стуле у турникета инвалида, я принял вид опаздывающего на съёмки старшего осветителя. И злобный носитель фуражки с зелёным околышем не посмел даже схватить меня за шиворот. Единственное, на что привратник отважился (такова уж была его церберская натура), это пробурчать под нос:

– Ходят тут без пропусков…

– Что?

Невинный вопрос производит на почтенного держиморду чудесное действие. Он вскакивает со стула и, подволакивая ногу, ретируется в караульное помещение. Захлопывает за собой дверь. Постучав в неё, тихо спрашиваю:

– Ты здесь, моя радость? Отвори, я хочу показать тебе свой Золотой Ярлык.

Ответом мёртвая тишина. Должно быть, привратника в караулке уже не было. Должно быть, он покинул её с обратной стороны, через дырочку, прогрызенную в стене мышкой и, беспечно насвистывая, отправился в Третьяковскую галерею.

В бесконечных, как тоннели метро, коридорах киностудии оказалось довольно пустынно. Изредка мне навстречу попадалась мелкая сошка, тащившая испачканную краской стремянку, либо мушкетёрские сапоги. А некоторые, держа перед собой, несли покрытую таинственной машинописью бумажку, украшенную свежей лиловой печатью и длинной, с росчерком, подписью. Стены коридоров от пола до потолка покрывали чёрно-белые фотографии, увековечившие рабочие моменты съёмок, актёров и актрис в ролях. По фото этим можно было проследить все вехи киноискусства, вымершего как динозавры, историю карьер, судеб столь же ослепительных, сколь жалких.

Оставив коридор, я брёл чредой павильонов, уставленных декорациями, напоминающими странного рода лабиринт. Таким образом, войдя в варьете, где кордебалет лупит чечётку, вы выходите в тишину магазина готовой одежды, затем оказываетесь в операционной, из неё попадаете в молельню, а вывалившись оттуда, обнаруживаете: угодили в парикмахерскую. Вы ускоряете шаг, почти пробегаете через подворотню, спальню и, конечно, тюремную камеру, освещённую софитом, в луче которого сидит, глядя на вас, один из самых денежных актёров столицы…

Очередной павильон почти полностью занимала гигантская декорация бального зала. У колонны из папье-маше, на наклеенном бумажном паркете стояла в белом полупрозрачном платье Наташа Ростова. Дымящаяся сигарета в руке. Справа под ухом засос. За спиной Наташи кучей лежали доски и оставленные без присмотра рубанок, молоток, клещи, гвозди.

Я взял было рубанок. Но тут мой взгляд упал на прикрывающий нечто брезент. Откидываю его, под ним – бензопила.

Среди бензопил есть бульдозеры, танки, комбайны. Произведение финской фирмы, оказавшееся в моих руках, было гоночный автомобиль весёлого жёлтого цвета. Именно такой пилкой в начале своей солдатской карьеры я пилил на даче у одного старого злобного генерала дрова. А в промежутках между этим заходил в дом и, подставив табурет, взбирался на генеральскую половину, заслужившую среди солдат прозвище Камнедробилка.

С пилой продолжаю шествие вглубь заведения, пока, наконец, не оказываюсь в декорации: «Приёмная фирмы «Нерон».

Здесь, справа от кабинетной двери, в пене белой кружевной кофточки сидела за столом секретарша. Оторвав голубой взгляд от журнала «Вог», изучением фантастических картинок в котором занималась, она вопросительно уставилась на меня. Должно быть я, в своём костюме Мефистофеля, произвёл на неё впечатление.

– Вы… кто?! Вы… к кому?! По какому вопросу?..

– Дед Мороз. К Артуру Демьяновичу. По неотложному делу.

– Идите скоморошествовать в другое место!

С оранжевой молнией под мышкой делаю шаг вперёд и – оказываюсь прямо перед хозяйкой приёмной, кажется, привыкшей на посетителей орать.

– Ну, что, охрану вызвать?! – проревела девушка и осеклась, чуть внимательнее посмотрев мне в глаза.

В установившейся тишине беру лежащую на столе сумочку из кожи кенгуру. На далеком континенте бедняга сдуру сунул голову в петлю, привязанную к согнутой пальме. Петля захлестнулась, пальма выпрямилась, пару раз взбрыкнули на воздухе тощие ноги – и всё для того, чтоб секретарша Артура Демьяновича имела сумочку на ремне. Достав из неё ключ с фирменной биркой, я запер на замок входную дверь. Опустил ключ в свой карман и, ещё раз дружелюбно взглянув на красавицу, произнёс маловразумительную, на первый взгляд, фразу:

– Не потом, а сейчас!

Тем не менее читательница «Вог» меня поняла и не издала ни звука, когда я лягнул дверь её босса.

Моё появление оторвало Артура Демьяновича от изучения одной из тех самых бумажек (лиловая печать, кудреватая подпись), на которые я насмотрелся по дороге сюда. Гендиректор «Нерона» прекратил любоваться бумажкой и сквозь большие в золотой оправе очки воззрился на меня. Приветствуя босса, поднимаю руку с растущей из неё бензопилой и шепчу лишь одно только слово:

– Беги…

Большой палец нажимает стартер. Произведение бывших подданных Российской империи, ласковых и удоистых, как северные олени, гудит не громче бытового вентилятора.

Прокувыркавшись по загромождавшей кабинет мебели, я и босс выкатываемся в приёмную. Причём босс (ах, какая рассеянность!) по дороге теряет свои роскошные очки и правую руку.

– Ой, Демьян Артурович, – взвизгивает, перепутав имя-отчество начальника, секретарша, – что с вами?!!

Махнув призраком правой кисти, окропив брызгами секретаршу, мой недавний кумир ткнулся было в запертую входную дверь, а потом побежал и закрылся в туалете. Управляя бензопилой, как «Фордом Скорпионз» несущийся по трассе отвязный гонщик, проезжаю дверь туалета насквозь и, пока Артур Демьяныч брыкается, пытаясь пролезть сквозь отверстие в раковине, отпиливаю от славного босса левую руку.

– Сынок, – бормочет, обращаясь ко мне, человек, чьи вены, как оказалось, были наполнены всего лишь мазутом, – послушай…

О, что мне хотели сказать напослед?! Какую тайну поведать?! Гоночный автомобиль с разгона ныряет в тёмный тоннель и, взревев, устремляется в душные багровые недра…

Выехав из тоннеля на свет, торможу у обочины. Там стоит изящный письменный стол. Через него мокрой простыней перевесилась секретарша. Я вытер руки о бело-кружевную девицу, оставив на ней отпечатки черных котят и, негромко насвистывая, пошагал прочь по ведущей в сторону от шоссе еле видимой тропке.

 

…Итак, я продвигался по тропке, время от времени прерывая ход для того, чтоб поуютничать в известной широкой, но низковатой больничке. И там мне снился один и тот же сон – про Аспида Гвидонтыча Мягкоедова. Миленькое имя, не правда ли?

Этот Аспид Гвидонтыч в жизни не прочёл ни одной книги, боялся спать в темноте и каждое воскресенье ходил в церковь. Уж что он там говорил своему духовнику – Бог весть. Волосы на голове у героя моих снов были редкие, белые, толстые, как свиная щетинка. Мягкоедов никогда не был женат. Никогда не смотрел никому прямо в глаза. Очень много курил, но не употреблял спиртного. В пище был неразборчив, часто менял нижнее бельё, товарищей не имел, начальники говорили ему «вы».

И вот являлся мне этот господин. Иногда весьма не в духе. Прибывал частенько издалека. Входил, объясняя, что в мой уютный заснеженный форт добирался сквозь мороз и вьюгу. А самолётик, на котором он прилетел, не выключает двигателей и ждёт его на секретном аэродроме.

Во время утомительных перелётов к Мягкоедову вечно цеплялся насморк, привязывалась мигрень. Местное начальство Аспид находил бестолковым. Климат ужасным. Однако к своим обязанностям относился с всегдашней обстоятельностью и, приняв лошадиную дозу анальгина, капли в нос, раскрывал чёрный кожаный чемоданчик.

Ах, чемоданчик этот, впрочем, как и сам Аспид, был сплошной бальзам и утешение для глаз! Чего там только не было. Кофеварка-турка, бежевый шерстяной напульсник, черепаховый гребень, пачка туалетной бумаги, целлофановый кулёчек с грязным бельём, селёдка, фотография голой женщины, сапожная щётка, будильник, резиновая надувная подушка, санаторная путёвка в загадочное Чернолучье, пропуск в администрацию президента Удмуртии, грецкий позлащённый орех, берёзовый веник, тридцать восьмого калибра «парабеллум» морского образца, с удлинённым стволом…

Снится мне, что, достав со дна чемодана маленькие стальные тиски, Аспид укрепляет их на спинке кровати, к которой я привит, как моток колючей проволоки к рельсу. Затем в руках моего гостя появляется лобзиковая пила. Маэстро склоняется над тисками и, затаив дыхание, делает на круглой тупой головке зажатой в них пули два глубоких распила крест-накрест…

Открываю глаза и – вот он, Аспид! С просвеченными лунным светом ушами, стоит надо мной, потупившись, как врач-окулист, вынесший на колхозный рынок морфий. Пауза. Мы оба с Гвидонтычем взволнованы. Мы прислушиваемся. Чу! Где-то в глубине окружающих нас со всех сторон коридоров родилось оно, это эхо. Эхо топота серебряных копытец по мраморному полу. Оно всё ближе. Растёт, ширится, заставляя дребезжать поделенные решёткой на мелкие квадраты стёкла в моём окне, превращается в шквальный грохот. Он внезапно обрывается у двери моих отдельных апартаментов. Слышится вежливый стук.

– Не заперто! – кричу. – Входите!

Дверь распахивается настежь, ударившись об стену. В белом халате, наброшенном на чёрный кожаный плащ, входит… Словом – тот самый. Он радостно улыбается и негромко говорит:

– Получен приказ провести вашу повторную, герр Туманский, медэкспертизу.

– О, какой дельный получен приказ! Ну что же. Я – всей душой.

– А-га. Раз такое дело… Прис-ту-па-ем! – хлопает в ладоши этот печальный клоун.

Из-за его спины выступают двое геркулесов в голубом трико. Силачи изо всех сил напрягают свои, действительно внушительные, мышцы, дышат натужно, с присвистом. Даже смотреть на них тяжело. Сии любители физических упражнений вынимают меня из кровати, ставят на ноги, ведут…

Всей гурьбой мы покидаем палату № 6 и начинаем стучать ногами по коридору, начала и концы которого теряются во мраке.

– Доктор! А вы будете смотреть у меня горлышко?

– Молчать!!! – по-солдафонски гаркает чёрный плащ – он шагает впереди уже сам по себе, под ручку с белым халатом. – Идти прямо!!! Не оглядываться!!!

Колотящиеся под голубыми трико сердца бухают в меня слева и справа колотушками в барабан. Кажется, геркулесы более моего взволнованы предстоящей медэкспертизой.

Нарушая приказ, оглядываюсь. Вижу семенящего за мной Мягкоедова. Он вставляет в глаз монокль, вынимает из кармана своего клетчатого пальто пустую пистолетную обойму, на ходу ловко суёт в неё тот самый, обработанный лобзиком, патрон. Вслед за этим в руке моего спутника появляется «парабеллум». Соединив его и обойму в одно целое, умелец, высунув от старанья язык, отводит пистолетный затвор… и, перехватив мой взгляд, смущенно хихикнув, спускает курок.

Пока жужжащий шмель разгоняется в стальной двадцатисантиметровой трубке, я успеваю подумать, что Мягкоедов, в сущности, очень счастливый человек. Недаром через десять лет, в первой половине января, вечером, во вторник его обнаружат в собственной кровати, стоящей в глубине квартиры, полной пыли и тишины. Приглашённый коллегами покойного врач, немолодой, вздрагивающий от малейшего шума логопед, едва взглянув на Аспида, из груди которого будет торчать рукоятка отвёртки, констатирует: «Причина смерти – инфаркт – бич ХХI века»!

В следующее мгновение разрывная пуля устраивает в моих мозгах нечто подобное тому, что производит бетономешалка в стакане с вьюгой. И каждый раз я просыпаюсь с душераздирающим криком...

 

…Очередную мою хозяйку звали Амалия Ивановна. Она принадлежала к той когорте, которая, после всех движений, связанных со смертью ближних и дальних родственников, после всех этих разводов, повторных женитьб и прочего, получает в награду пару домов в Подмосковье, а также квартиры в районе Преображенки, Сокольников, ну. Всю имеющуюся у них недвижимость Амалии Ивановны сдают – исполнителям классической музыки, беженцам, студентам МГУ, проституткам, юристам, брокерам, массажистам, дрессировщикам бойцовых собак. И мне, мне тоже Амалия Ивановна сдала мансарду одного из своих загородных шале, полного паутины, плесени, мебели, на которой рубили дрова. Сама хозяйка занимала первый этаж этого жилища и дни напролёт копалась в саду. А каждую последнюю пятницу месяца, сменив лыжные шаровары и траченный молью свитер на модный плащ, брала ридикюль и отправлялась собирать дань с квартирантов.

Память моя не удерживает точных дат. Помню, однажды, когда я готовил кофе на кухне, через порог, тяжело вздохнув, переступила Амалия Ивановна.

– Доброе утро…

Я поклонился в ответ.

– Цены, – выдержав паузу, пробормотала хозяйка, упорно глядя на покачивающуюся за окном цветущую яблоневую ветвь, – опять подскочили в два раза.

Во-первых, это была ложь. Цены, действительно, скакали тем лукавым маем. Однако не так высоко, как бы Амалиям Ивановнам хотелось. Во-вторых, по улицам нашего городка шатался весенний туман, прохожие, обменявшись взглядами, торопились прошмыгнуть друг мимо друга, а на давно не метенных асфальтах чаще обычного попадались веточки елей и пихт, традиционно отмечающие путь покойников от родных домов к кладбищу. Однако Амалии Ивановне, судя по всему, было на это плевать! Дни её лопались, подобно пузырям на воде, а хозяйку интересовал сущий вздор…

Погружённый в мир своих фантазий художник, даю этой твари понять, что она может продолжать драть с меня три шкуры. Амалия Ивановна светлеет лицом, но потом украдкой бросает смущённый взгляд на квартиранта. Всё-таки ей было немножко стыдно обжуливать такого растяпу. Кофе мой вскипел. Я снял турку с огня, выключил газ и собрался было подняться к себе, однако тут явилась соседка с известием, что неподалеку, в парке, наткнулись на очередной труп.

Кто объяснит, что заставляет людей в глухую ночь оставлять уют и тепло своих жилищ? Что нашёптывает людям? Что гонит их с залитых электрическим светом улиц во тьму, полную шорохов и опасных тайн? Люди находили гибель на усыпанном хвоей берегу пруда. В забитой окаменевшим навозом старой конюшне. У подножия никогда не посещаемого солнцем холма, где шумела трёхсотлетняя дубрава. Что-то неудержимо влекло убитых к этим жалким подлым гиблым местам!

 

…Когда она выступила из-за парковых клёнов, я вздрогнул. Потом болтали, что эта большая пышноволосая женщина покинула квартиру в три часа ночи якобы для того, чтобы позвонить по таксофону. Домашний телефон, мол, бездействовал, а требовалось вызвать «скорую» немощному отцу. Однако таксофоны находятся не в уединённых кленовых аллеях, и не надо лгать, будто бы за врачом отправляются женщины накануне своей зимы! С мокрым от слёз лицом, губами, кривящимися в улыбке, она приближалась ко мне и, вдруг затрепетав, с тихим стоном обняла меня. Нож был – финка, сработанная из выпускного клапана автомобильного движка, а весу в крале оказалось никак не меньше шести пудов. Разрезанная силой земного притяжения, она рухнула на колени. И, склонившись, я успел коснуться губами её лба, запечатлев на нём поцелуй прощальный, невинный. Знаю, некоторые будут меня осуждать! Но когда моя седая невеста, соскользнув с клинка, раскинулась на земле, сделавшись нереальной, словно летящий в облаке дух, я почувствовал, как внутри меня дрыгнуло ножкой то, чего слаще нет на этой планете…

После визита соседки я оделся и отправился на прогулку. Маршрут мой пролёг на сей раз не по пустырям, а через сердце города. На крышах зданий, мимо которых я продвигался, дежурили, под видом дышащих свежим воздухом котов, агенты спецслужб. Они толклись и в местном кафе, ресторане-стекляшке, пивбаре, на автовокзале, железнодорожной станции, даже в бывшем Доме культуры, переоборудованном в Центр досуга и развлечений «Циник».

Свернув в парк, я брёл по тянущейся параллельно главной аллее тропинке. Такие есть в каждом парке, вероятно, их натаптывают те, кому не по нутру прогулочки на людях. Пустынно и тихо здесь было. Лишь со стороны «железки» доносилась суматошная молотьба колёс о рельсы. Вдруг между цветущих розовым яблонь-дичков показалась молоденькая брюнетка. Нахохлившись, она сидела на спинке деревянной скамьи, покрытой резьбой каким-то местным умельцем. Майские вечера бывают в Подмосковье прохладны. Вот и этот выдался одним из таких. Несмотря на свою «парку», незнакомка озябла, я слышал, как постукивают её зубы…

Как и следовало ожидать, она ничего не имела против знакомства. Поколебавшись немного, отказалась от роли шлюшки, и вот уже она – студентка, заканчивающая журфак.

– Приехала сюда на выходные, повидаться с тётей!

– А где живет тётя?

– На улице Школьная, 66/ 2.

– А! Знаю этот барак! Там двор охраняет громадная рыжая собака!

– Что вы… Она кроха! И вовсе не рыжая, а белая. Кличка Нерка. Ей восемь лет…

Легенда была отработана, как учили. Звали девушку Валерия. Имя было, конечно, подлинное. Легко ведь по молодости забыться и спустя полчаса брякнуть, что ты Зулейка Диего Мендоза.

Мы зашли в «Циник». Посмотрели на отрывающихся под рэп юнцов. Затем обратились к стоявшим в вестибюле бывшего ДК игральным автоматам. На автомате «Охота» Валерия молниеносно перестреляла всех без исключения уток, зайцев, лосей, и лишь когда вспыхнула надпись: «ПРИЗОВАЯ ИГРА», спохватилась, бросив быстрый испытующий взгляд на меня. Притворившись, что ничего ровным счетом не понял, увлекаю мастерицу скоростной стрельбы к соседнему автомату. Там одному из игроков следовало стать Принцессой, а другому Злым Волшебником. Во мне проснулось ретивое. Я лишил Принцессу коня, загнал её к черту в болото и сплясал на берегу танец «Злой Волшебник В Экстазе». На третьем автомате требовалось сыграть в покер. В покер девушка играть не умела, и мы, оставив «Циник», спустились с крыльца. Здесь, возле памятника человеку, при свете уличного фонаря что-то пишущему на гипсовом пне – вероятно, заявление на очередной бесплатный ремонт собственной персоны – беру Валерию за руку. Помедлив, она свою руку отняла, я ответил прерывистым вздохом.

Минут через двадцать мы сидели в зальце местного кинотеатра. Шёл последний сеанс. Разглядывая на фрачной сорочке де Ниро пуговицу размером с двухэтажный дом, я повторил свой опыт, а когда окончился фильм и поздние пташки-зрители, сбиваясь в стайки, потекли из душного, пахнущего казармой зала, попридержал девушку в проходе. После поцелуя, вздрогнув, она повисла на мне срубленным деревцем, в падении цепляющимся ветками за что придётся, но, уже в следующее мгновение овладев собой, отпрянула от чересчур рьяного ухажёра. Однако этого мгновения, хотели мы или нет, хватило, чтобы соединить нас теми неизъяснимыми узами, которыми, например, день и ночь соединены друг с другом.

Обнявшись, мы брели по городу, наполненному мёртвой тишиной. Молчали даже собаки. А слева и справа, впереди и позади мелькали неясные призраки – то коллеги Валерии сопровождали нас.

Дом Амалии Ивановны полыхал всеми огнями, двери были распахнуты настежь, и на уличку, вырываясь из моего включённого на всю громкость магнитофона, неслись звуки голоса гениального чернокожего музыканта:

– Я и дьявол ходим рядом!

О-о!!!

И я изобью свою женщину

всласть…

Он выступал по кабакам, а в двадцать семь лет приказал долго жить, корчась на полу и напрасно умоляя вызвать «скорую» того самого рогоносца, который и поднес певцу стаканчик отравленного виски. Под страстные завывания фальцета, яростные удары по струнам я и моя спутница сворачиваем к особняку. Судя по всему, Валерия не понимала примитивного английского, на котором пел мой отравленный брат. Слова песенки, обнажающие воспалённые мужские тайны, не задели её…

– Вы не запираете дверь? – только спросила она, и я ухмыльнулся – мол, вот такой я чудак.

Наверху помогаю гостье раздеться. Вешаю на вбитый в стену гвоздь «парку», пахнущую изнутри незатейливыми «Санта-Лючи». Предлагаю кресло, выглядевшее, как, впрочем, вся украшавшая дом Амалии Ивановны мебель, словно оно подобрано на свалке. Усевшись, Валерия принимается рассматривать мою мастерскую, заставленную оконченными и начатыми холстами. На них я изображал преимущественно голубое небо и румяные облака. Это на тех, что были повёрнуты лицом к зрительнице. Но была серия полотен, до поры скрытая от посторонних.

В синих, слегка косящих глазах Валерии пульсировало по знаку вопроса. Капли дождя блестели в коротких волосах.

– Я спущусь за шампанским! А ты пока можешь полистать – они лежат на этажерке – дневники покойной свекрови моей хозяйки! На склоне лет свекровь обезножела и последнее время провела здесь, в этой комнатке. При помощи простого карандаша заполняла тетради убористым почерком, адресуя грядущему сообщения о том, кто жарким полднем 23 июля 1989 года посетил дом. Кто прошёл мимо него, насвистывая. Сколько щенков принесла собака Дуська. Что произошло, когда отключили свет вечером 9 февраля. Какие чувства вызывает у автора записок невестка. Как прохудились водопроводные трубы, потрескался потолок, сошла краска с оконных рам, и появились боли лютые в позвоночнике, и невестка обнаглела, и чуть не прибила летописца, и кошку извела. О сынке обезножевшей ты прочтёшь! Признаюсь, я не мог сдержать слёз. Сын! Святой человек! Оставил мать и жену, сгорев в расцвете шестидесяти восьми лет от непрерывных запоев…

В ответ на мою речь Валерия предприняла поистине героическую попытку улыбнуться.

Притворив за собой дверь мастерской, кидаю взгляд в оконце кладовой. За ним, в кустах сирени, вырисовывается силуэт невинного любителя постоять в сумерках под стенами чужого особняка. Стараясь ступать бесшумно, поднимаюсь на чердак и выставляю голову в слуховое окно. На крыше, за печной трубой, скорчились ещё двое таинственных незнакомцев. Кроме того, парочка интеллигентного вида томилась в тени дома у парадного крыльца.

Оставив чердак, использую довольно пошлую уловку. Подкравшись к двери мастерской, припадаю к замочной скважине. Наградой мне сценка из жизни специальных агентов. Гостья моя, судя по всему, и не думала упиваться манускриптами почтенной свекрови. Вместо этого стояла перед настежь распахнутым славянским шкафом, в котором висела на плечиках одна вещь, но какая – плащ-накидка, стачанный из чёрной, благородно мерцающей материи. Протянув руку, Валерия дотронулась до плаща, затем быстро поднесла пальцы к глазам и, вскрикнув в голос, зажала рот свободной рукой… У меня затекла шея. Немного размяв её, продолжаю наблюдение.

Превозмогая себя, девушка отодвигает накидку в сторону и видит развешанные на привинченных к задней стенке шкафа крючках лассо, финку в простых кожаных ножнах и топорик с рукояткой, снабжённой ременной петлёй – инструменты художника, неведомого миру, страшащемуся всего, что не укладывается в рамки привычных представлений и догм...

На цыпочках спустившись вниз, распахиваю холодильник, нагружаюсь апельсинами, виноградной гроздью, связкой бананов, бутылкой шампанского. В ту пору я работал дизайн частного магазина по продаже спортивной одежды и благоденствовал.

За время моего отсутствия гостья успела покрыть лицо белилами и теперь сидела в изодранном пантерами кресле, боясь пошевелиться, чтоб не отпала краска со щёк. Я обрушился фруктами на стоящий слева от Валерии колченогий стол. Хлопнул пробкой в потолок. И принялся разливать бьющее из меня вино по фужерам.

– Не двигаться, – вдруг послышалось рядом.

Что-то случилось у Валерии с голосом. Какие-то трудности при произношении самых простых слов. Оборачиваюсь. Девушка уже не сидит, а стоит на широко расставленных, как учили, ногах. В обеих руках, это тоже очень удобно и правильно, она стискивает согревшийся в кобуре под свитером «бульдог».

И, как всегда в таких случаях, возникает неловкая пауза.

– Представь, что перед тобой уточка в автомате «Охота», – заговорил я, приближаясь к Валерии, глядя на неё печально и мудро. – Надави спуск! С прощальным кряканьем человек сложит крылья и упадёт…

– Ты не человек!

Впрочем, когда ствол «бульдога» упирается в мой пупок, красавица бабахает в пол и падает в объятия развалившегося в кресле Обморока. Наклоняюсь, чтобы поднять револьвер, а по лестнице уже грохочут чьи-то бешеные, как палочки в руках бьющего зорю барабанщика, ноги. Выпрямившись, стреляю в показавшегося в дверном проёме мужчину. Словно приезжий родственник, некстати вошедший в хозяйскую спальню, незнакомец восклицает:

– А-а… – и ретируется.

Вытянув вооружённую руку перед собой, кружась по часовой стрелке, не спеша расстреливаю все имеющиеся в «бульдоге» патроны. Затем кладу эту игрушку на подоконник. Стою, в одиночестве, тишине, судорожно зевая и, наконец, зову:

– Ну, где вы там, шуты гороховые? Идите, вяжите меня! Уговорили. Сдаюсь…

 

 

 

(в начало)

 

 

 

---

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за июнь 2017 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт магазина»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите доступ к каждому произведению июня 2017 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.