Записки Ивана Наумова

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за март 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 7 часов | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

В посёлке, напротив моего дома, переговариваясь, стояла молодёжь, и мне пришлось дожидаться, когда она разойдётся. Я с замиранием сердца подходил к своей избушке. Тихонько отворил дверь сеней. Когда переступил порог избы, тихо поздоровался. На приветствие ответила мать. Порывисто подойдя ко мне, она крепко прижала к своей груди и несколько раз поцеловала. Поднялись с постели взволнованная жена и дети – я всех перецеловал. Богатов Иван, родом из посёлка Сходнево, как я ушёл с шахты, тут же написал домой письмо об этом, и молва уже облетела и наш посёлок. Увы, долго дома без воинского учёта нельзя будет оставаться. А так хотелось после трудного пути отдохнуть, отоспаться! Зажгли керосиновую лампу, висящую на проволоке под потолком, собрали мне на стол, налив сметаны и достав просяного хлеба. Между тем светало, жена натащила на чердак одежды, подушку – я лёг спать. Но мне не спалось, вспоминал, как мы 18 дней шли пешком из Домбаровки. Во дворе горланили петухи, напротив посёлка в лесочке куковала кукушка, на речке, в кустах, защёлкал соловей – милые сердцу звуки. В природе всё идёт своим чередом, а в жизни народа этот порядок нарушается проклятыми войнами, от которых Русь-матушка много выстрадала, и стонет по сей день. Немного погодя, совсем стало светло. Захлопали двери, заскрипели ворота. Бабы доили коров, затопляли печи, потом погнали скотину в стадо. Подъехал бригадир, распорядился, кому, куда идти на работу. На кровати в сенях лежала мать, я, высунув голову, стал с ней разговаривать. Она поведала, что с фронта идут плохие вести, враг подошёл к Сталинграду, то тем, то другим приходили извещения о гибели мужей и сыновей – в посёлке стоял плач и стон. А я рассказал, что побудило меня самовольно уйти с шахты, – задыхаясь под землёй, кашлял, болезнь лёгких замучила меня! Излив душу матери, я, наконец, уснул и проспал почти сутки.

Выспавшись, на чердаке нашёл удочки и приготовился на рыбалку. Под утро вышел из посёлка и направился вниз по течению реки Дымка, где рос густой кустарник. Занималась заря. Восток горел, как при пожаре. Перистые облака пылали в огне, переливаясь ярким пурпуром. Только запад оставался тёмно-синим. Солнце было уже высоко, а я поймал только три голавля. Рыба не клевала, я решил переменить место. Но тут заметил, что с противоположного берега за мной исподтишка наблюдает коренастый мужичок из Зубаревки. Поздоровавшись, я попросил, чтобы нашу встречу он пока держал в секрете.

– Не беспокойся, из меня слово дубинкой не вышибешь! – заверил здоровяк. – Я тут, недалеко, пасу общественный скот с женой – она отпустила меня половить рыбку.

На новом месте я поймал ещё два голавля, три окуня и язя. Мне надоело сидеть, я забрался в густой кустарник, лёг на траву. Кто-то кашлянул недалеко, что насторожило меня. Разглядев сквозь кусты Якова Абрамовича из Новодомосейкино, окликнул его. Знал, он человек хороший и не болтливый. Положив удочки, тот подошёл ко мне поздороваться. Улыбаясь, рассказал, что моя Даша приходила к нему, купить табаку, но рот на замке держала, не призналась, что для отца.

– Я слыхал, что ты приехал с Калининского фронта по болезни, со снятием с воинского учёта. Как же ты попал на шахту в Домбаровку? – удивился он. Я ему рассказал, как всё было.

– Отдохну немного, пойду в НКВД – их воля, что со мной делать! – свернув в газетный обрывок купленную Дарьей махорку, я затянулся глубоко, впуская в себя горький дым. Протянул кисет Якову Абрамовичу. Тот отрицательно мотнул головой.

– Меня тоже недавно вызывали в военкомат, да вернули из-за грыжи, – проговорил высокий, но начавший грузнеть собеседник. – Кстати, утром заря горела, да и росы не было, жди дождя, – кашлянув, добавил Яков Абрамович. – Тогда перебирайся в нашу караулку на пасеке, а то здесь укрыться негде, – положив мозолистую руку на моё худое плечо, предложил он.

Ближе к обеду высунулся из-под берега – ко мне по дороге шла Даша с котомкой. Я окликнул её. Свернув в мою сторону, дочка с детской простодушной улыбкой подала еду. Освободив посуду, я наложил туда рыбу, чему она была очень рада.

– Быстрее иди домой, деточка, – поторопил я её, – кабы дождик не застал в пути.

К часу дня на западе, в самом деле, начали формироваться грозовые тучи, а потом послышались глухие раскаты. Огромная мрачная туча, занявшая весь горизонт, надвигалась на меня. Но днём домой я поостерёгся идти, собрав и отложив удочки, начал посматривать то на небо, то к переходу на другой берег, который состоял из двух перекинутых брёвен. Может, туча пройдёт стороной, как это часто бывает. Но вдруг налетел ураганный ветер, синей змейкой сверкнула молния, с треском ударил оглушительный гром – на меня, землю, кустарник, воду, зарябив её, упали крупные, холодные капли дождя. Опережая друг друга, они падали гуще и гуще, наконец, разверзлись хляби небесные – дождь полил как из ведра. К тому времени я, укрывши голову стареньким пиджаком, уже перебежал через мосток и не заметил, как очутился в караулке, где сидели Левашкин и Яков Абрамович.

– Можно у вас переждать дождь? – запыхавшись, спросил я.

– Да, сколько угодно! – ответил Левашкин, отодвигаясь и уступая место на скамейке.

Не успели мы разговориться, в окошко мелькнула чья-то тень. Я насторожился в ожидании, кто зайдёт. Хотел спрятаться, но некуда, и я, как ошпаренный, остался сидеть там, где был. В караулку вбежала Мария Артамонова, мокрая, как курица, в подмышках держала сумку с почтой. Почтальонка уставилась большими немигающими глазами на меня. Несмотря на отпущенную бороду, она явно узнала меня. Она та ещё балаболка; я понимал, что через день обо мне будет знать весь сельсовет, военкомат и милиция, и сожалел, что укрылся здесь. Пока ничего не готово к уходу из дома – ни сухарей, ни денег, ни тёплых носок с варежками. «Ладно, решил я, семь бед – один ответ! Буду скрываться до тех пор, пока, как следует, не подготовлюсь. Я сам должен придти с повинной головой, тогда и материал на меня составят не такой страшный».

Наконец ливень закончился, я вышел из укрытия. По оврагам текла дождевая вода, во впадинах земли стояли лужицы. Пришёл домой я поздно ночью, встретили, накормили меня мать с женой. Под досадное оханье близких рассказал о встрече на пасеке с Артамоновой, наказал поторопиться, готовить всё необходимое со мной и ушёл в липовый овраг. Когда нас выгнали из дома, отец скрывался в этом мелком, но очень густом липняке от ареста, а я приносил ему еду. Пришёл я на место, захватив с собой старой соломы с омёта, и лёг отдыхать. Была не умиротворяющая, а убийственная, зловещая тишина, нигде ни звука. Долго не мог уснуть, перебирая в памяти прошлое. Задремал, когда на востоке заалела заря. Сквозь чуткий сон услышал возню в кустах. Это Наталья Куманеева, приветливая и улыбчивая женщина, набирала из липовых побегов веточный корм для коз. Надеясь на её порядочность, я подошёл к ней. Она не смутилась, дружелюбно поздоровалась. Мы потолковали о моём положении, и добрая женщина посочувствовала мне.

– Ты, Иван, на меня можешь положиться, – складывая в кучу зелёный корм, сказала тетка Наталья и предложила свою помощь. – В дождь или сильный ветер приходи укрыться в сеновале, где и постель есть. Детей у меня нет – балабонить некому.

Поистине, мир не без добрых людей! Повеселев, я вернулся на место. Солнце стояло высоко, освещая неописуемую красоту местности. На солнечной стороне оврага, на склоне, в розовом покрове рос густой бобовник, на его фоне выделялся жёлтым цветом чилижник. Между ними цвела дикая вика. В чаще липняка, в тени, укрылись ландыши с тюльпанами. Вокруг стоял опьяняющий аромат. Я направился к краю лесу, высматривать Дашу, которая шла по дороге, разглядывая цветы, – вышел к ней навстречу. Пока ел, она рассказала мне, что бывший бригадир Алексей Бородин убит на фронте. Вчера семья, получив извещение, оплакивала его. Даша быстро ушла – мать наказала полоть картошку. Мне стало стыдно перед дитём за свою бездеятельность. Сходив за лыками, стал плести лапти.

Тем временем участковый милиционер Божеволин, средних лет мужчина, посетил караулку на пасеке, расспрашивая обо мне, но ничего толком так и не смог узнать. А я, пробыв весь день в липовом овраге, задумал поспать под крышей. Ночью задами добрался до сеновала тётки Натальи, забрался по лестнице наверх. Немного погодя в сарай по нужде вышла сама хозяйка, и я попросил, чтобы она сходила к нам за едой. Вскоре ко мне пришла жена с ужином и ушла от меня, когда занялась заря. Мы крали у судьбы сладкие моменты запретного счастья.

А в это время участковый рыскал на своём тарантасе в моих поисках. Когда он постучал к нам в дом, отворила мать. Он вошёл в сени, зажёг спичку, осмотрел углы, кадки и кровать, где спали малыши. В избе он начал допрашивать мать, куда делась Анна, на что мать, коверкая русские слова, ответила, что ушла к своим, в Домосейкино. Про меня от неё от тоже ничего не добился, она сказала, что от сына, кроме одного письма, сообщений не было. Божеволин оставил для Анны записку, в которой вызвал её в Жмакино, в правление колхоза. Она, боязливая от природы, тряслась, как в лихорадке, когда пришла сообщить об этом мне на сеновал. Я обнял её, пытаясь лаской вселить в неё уверенность, убеждал, что ничего плохого он ей не сделает.

Когда она робко вошла в правление, расположенного в конфискованной у «кулака» избе, там, кроме Божеволина и сторожихи, никого не было. Милиционер усадил её на стул. Вынув из кобуры пистолет, положил его на стол перед собой, отчего Анна поёжилась, словно от холода.

– Анна Мироновна, где ваш муж? – строго спросил он, уставившись на неё выпуклыми неприятными глазами.

– В конце апреля взяли его из дома, и с тех пор от него пришло только одно письмо – не знай жив, не знай нет! – с дрожью в голосе отвечала она.

– А люди говорят, что он у тебя дома скрывается, многие его видели, – не спуская глаз с неё, допрашивал Божеволин.

– Люди многое могут наговорить – не всем же верить! – сдерживая волнение, виновато проговорила Анна.

– Якобы его видели на Домосейкинской пасеке, – продолжая наблюдать за реакцией женщины, сказал милиционер. – Хотите с очевидцем этой встречи увидеться? Вы и тогда будете отрицать действительное?

– Я рада буду встретиться с человеком, видевшим моего Ивана!

Божеволин встал, распорядился, чтобы сторожиха вызвала Артомонову. Скрипя половицами, в начищенных до блеска сапогах начал ходить по избе. Хлопнула дверь, вошла почтальонка – балалайка бесструнная! – подтвердила, что видела на пасеке мужика, похожего на Наумова, но он или нет, этого сказать не может.

– Вот видите, почтальонка могла и ошибиться, – сказала Анна с трогательной наивной хитростью. Божеволину осталось только посоветовать, чтобы я добровольно пришёл в НКВД, и отпустил её.

– Я и сам не дурнее его, знаю, как мне быть! – вспыхнув, сказал я, когда при очередной встрече жена обо всём рассказала мне. – Сколько дней потребуется, чтобы быть готовым в дорогу?

– Через неделю всё будет готово, но они за это время тебя поймают, – жалобно произнесла Анна. – Народ болтает, мол, осудят на расстрел.

Я крепко обнял желанную мою Анну, лаской и нежностью пытаясь успокоить её, сказал, что причин для расстрела нет. Решив, что в полночь я уйду в Матвеевский деляночный дол за лыками, договорился с ней, куда мне принести поесть. Несколько раз за неделю я менял место своего пребывания, потому что за Дашуткой и женой, приносивших мне еду, следили любопытные, в их числе был и Красный Прокофий, которому страстно хотелось увидеть своими глазами, где я скрываюсь. Не успела однажды жена развязать узелок с едой, он с топором подмышкой подошёл поздороваться.

– Бригадир послал рубить оглобли, – радуясь смущению Анны, весело объявил он, высморкавшись одним пальцем.

– Какие оглобли, тут к граблям черенки и то долго выбирать надо! – вспыхнул я факелом. На эти слова ответить ему было нечего – большой, толстый нос, который он везде суёт, покраснел, как свёкла. Повернувшись, он ушёл.

– Я уйду в Икчинский овраг с поперечным густым лесочком, – отдав готовые лапти жене, сказал я. – Пусть Дашка с Верочкой принесут мне серп.

Когда пришла с обедом Даша и привела с собой пятилетнюю Верочку, я насыпал им спелой земляники, набранной на полянке, находящуюся под солнечным пригревом. Я не мог наглядеться на малышку, поедающую ягоду и радостно щебетавшую при этом. Потом повёл их к полянке, где ещё набрали землянику с собой. После их ухода я порезал чилигу, возле шалаша навязал 270 метёлок для сдачи в Бугульму на элеватор – денег взять в дорогу больше неоткуда. В колхозе за трудодни платили натурой и то не всегда.

На следующий день ко мне пришла жена и сообщила, что мешок со всем необходимым для меня готов. Осталось лишь постричься, побриться и в бане помыться. К двоюродному брату Сергею, по брони работавшему трактористом, я пришёл не таясь. Тот отдыхал в амбарушке и не сразу узнал меня, бородатого. Он хлопал растерянно глазами на симпатичном молодом лице, порозовевшем со сна, потом постриг меня. У него же я побрился – домой пришёл уже другим человеком. Мать сидела дома с детьми, по полу, падая и поднимаясь, училась ходить младшенькая Надя, кудрявая, с большими голубыми глазами. С кармана пиджака достал дочуркам ягоды – не последний ли раз угощаю их? Чтобы отогнать терзавшие меня мысли, я стал играть с Наденькой. Бегали с ней друг за другом, остальные, глядя на нас, смеялись.

Вечером, когда жена пришла с колхозной работы, я пошёл вместе с малышами в баню, помыл их, отправил домой. Сам мылся последним. Мать собрала на стол. Это был последний наш семейный ужин, все тягостно молчали – увидимся ли ещё когда-нибудь? Почти никто, кроме малышей, ничего не ел – у всех на глаза наворачивались слёзы. На лавке стоял мой походный мешок, напоминая, что час мой близок. Я сказал старшим девочкам, Мане, которой было 16 лет, и Даше, чтобы они слушались и помогали матери с бабушкой, особенно на огороде. Он у нас большой – 92 сотки. Половину засевали картошкой, остальную часть – зерновыми – на колхоз и трудодни в военное время надеяться бесполезно. Легли спать, но мы с женой всю ночь проговорили о домашних делах. Я просил Анну беречь детей и позаботиться о старенькой матери. Поднялся я чуть свет. Обошёл двор, подошёл к вольной карде, где мирно жевали жвачку корова с годовалым бычком. Затем пошёл к капустнику, расположенному возле речки Дымка, которая спокойно несла свои воды – хотелось все запечатлеть в памяти, чтобы отчётливо вспоминать об этом. Так дорого и мило всё было для меня, что слёзы хлынули из глаз, а потом и вовсе зарыдал. Я ушёл в сарай и долго там плакал. Услышав, как Анна вышла во двор доить корову, я поспешно вытер слёзы и вышел к ней.

После завтрака мать по старинному обычаю зажгла свечи, и все стали молиться. Потом моя старушка села на лавку, чтобы благословить любимого сына перед дорогой. Я поклонился ей в ноги. Она трижды осенила меня крестом и дрогнувшим голосом заговорила:

– Не забывай, сынок, Бога, и Он не оставит тебя в беде! – она перевела дыхание. – За нас сильно не беспокойся. Как бы ни было нам плохо, мы дома, на воле и все вместе. Как-нибудь переживём войну.

Настала минута расставания. Я обнял мать. Она была очень худая – кожа да кости, и сердце моё полоснуло острой жалостью. Дождётся ли она моего возвращения, ведь ей уже больше 70 лет, или я её больше не увижу? Поцеловал её трижды и детей всех перецеловал. Я старался удержать слёзы, но это не удавалось – они текли из моих глаз капля за каплей и маленькими ручейками катились по щекам. Саму меньшую Надю я поцеловал спящую в постели, роняя на неё слёзы – больше я её не видел. Пришла проститься тётка Наталья, принесла на дорогу каких-то гостинцев в котомке.

Мы с женой вышли со двора и пустились в дорогу, а дети с бабушкой встали на пригорок и провожали нас глазами до тех пор, пока были видны. Шли мы полевыми дорогами, не заходя в деревни. Перейдя речку, пошли лугом, где косили женщины. Одни прощально махали мне издали руками и кричали вслед: «До свидания», другие крестили: «С Богом!».

Как только мы ушли с Анной, к нашему дому подкатила бричка с председателем колхоза и секретарём сельского Совета – их интересовало, где я. Мать ответила, что ушёл с женой в Секретарку, в милицию. Те не поверили. Видя, что жертва из рук ускользнула, решили взять заложницей Дарью – старшая Марья успела уйти на работу в колхоз. Мол, Иван сам тогда явится в НКВД. А их похвалят за бдительность, может, и в чине повысят. Когда девочку привезли в милицию, все начальство было на совещании в райисполкоме, и они сдали её беззубому дежурному Варфоломею Аганину. Были уже сумерки, когда начальник Государственной службы безопасности по Секретарскому району Алексеев увидел Дарью в дежурке.

– Ах ты, осёл, как мог без моего распоряжения арестовать малолетку? – разгневался он на Аганина. – Вот уж действительно, услужливый дурак опаснее врага. Накорми девочку, а утром отпусти её домой.

Солнце было ещё высоко, когда мы дошли до Фомичёвки – отсюда рукой подать до Секретарки. Бабы метали в омёт сено. Когда проходили возле них, одна, молоденькая, озорная, шаловливо обратились к Анне:

– Тётенька, продай нам своего мужика! – все весело засмеялись.

– Продала уже, вот веду его, – поддержала шутку моя Аннушка.

– А за сколько? – не унималась проворная, бойкая молодица, успевающая и речь свою пересыпать шутками, и сено кидать наверх.

– За килограмм слёз, – ответила жена, и у самой закапали росинки из глаз. Я приобнял её, вытер вынутой из кармана пиджака чистой тряпицей обильную влагу, текущую из её милых серо-голубых глаз. Женщины приумолкли, провожая нас всё понимающими мудрыми глазами.

В Секретарке мы встали на квартиру в доме напротив НКВД. Хозяйка посоветовала нам сегодня туда не ходить.

– Переночуйте на свободе, успеет ваш муж на голых нарах наваляться! – проговорила добрая женщина, и, заметив, как заискрились ласковыми лучиками большие серо-голубые глаза Анны оттого, что ещё ночку сможет провести с любимым мужчиной, добавила: – Секретарские мужики Косяков и Бектяшин уже неделю сидят в арестантской. Они тоже на шахте были?

– Да, – подтвердил я, эгоистично порадовавшись, что встречу старых знакомых, – только они чуть пораньше ушли оттуда.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в марте 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: