Записки Ивана Наумова

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за март 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 7 часов | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Завели нас сначала во двор, потом в тюремный коридор, где быстро «рассортировали». В отдельной камере обыскали каждого, тщательно просмотрели вещи в мешке, ощупали одежду, в том числе и шапки. К моей радости, спрятанную иголку в ней не обнаружили. Конвойный повёл меня на верхний этаж и остановился перед камерой №3. Заключённые обрадовались моему приходу, спрашивали, нет ли у меня курева. Я ответил утвердительно, и все взяли по щепотке табака с моего кисета.

Место мне отвели недалеко от окна, где не было матрацев. Покурив, сокамерники шёпотом поинтересовались, нет ли у меня иголки, и я отдал её желающему починить вещи. Мужики передавали её друг другу, предупреждая, что шею тому свернут, чью работу в волчок заметит конвойный, и отнимет иголку. «Швею», забравшегося в угол, заслоняли приятели.

Не успел я оглядеться, как меня с вещами повели в нижний этаж, где втолкнули в тёмную, холодную камеру. Маленькое, почти под потолком тусклое окошечко было едва заметно. В полумраке я еле разглядел людей, прибывших со мной в поезде. По разговору я определил, что некоторые из них эрзяне из соседнего Сок-Кармалинского района. Когда глаза привыкли к темноте, я заметил на левой стороне высокие деревянные нары. Я понял, что это одиночная камера, но загнали нас целую чёртову дюжину, что явствовало о переполненности тюрьмы. Был вечер. Мы надеялись, что нам принесут ужин, но не дождались, доели скудные остатки в мешках. Когда пришло время ложиться спать, не знали, как нам быть. На нарах всем не уместиться, а на цементном полу в неотапливаемом помещении да в лёгкой одежонке спать было немыслимо. Решено было всем лечь на нарах на правый бок и плотнее прижаться друг к другу. Уместились все, лишь ноги остались висеть в воздухе – нары были короткими. Лежать на одном боку было неудобно, я никак не мог уснуть. Среди ночи кто-то крайний поднялся, и мы перевернулись на другой бок, после чего, пригревшись, я уснул. За ночь мы четырежды переворачивались по команде с боку на бок.

Утром нас повели в баню, а потом я снова попал в камеру №3, где меня встретили чуть ли не с объятиями, как обладателя кисета с махоркой. Рядом со мной на нарах занимал место Каримов Камиджан. Когда его мобилизовали на фронт, он вёз с собой пачки грузинского чая, так как на гражданке работал продавцом. Когда поезд остановился в Соль-Илецке, он вышел с вагона и начал реализовывать свой товар. Его тут же сцапали милиционеры и посадили. Каримову было 24 года, по-русски он говорил с акцентом, но это не мешало ему быть разговорчивым и активно общаться с сокамерниками.

С другой от меня стороны расположился 48-летний мужчина с рыболовецкого колхоза. Он работал в Свердловской области на военном заводе. Но так как снабжение продовольствием было плохим, он без разрешения начальства уехал домой за сухарями, за что и попал на нары. Под самым окном сидела группа киргизов. За кражу белья попал в камеру Вася, 19-летний парень с большими серыми глазами и рябоватым лицом.

– Продукты дорогие, вот я и наловчился таскать чужое бельё, продавал на базаре, пока меня милиция не поймала, – пояснил он хладнокровно.

Запомнился мне лейтенант Карахан, который по дороге на фронт загулял в Чкалове и отстал от своих. Деньги и шинель он пропил – питаться стало не на что. При Чкаловском вокзале был зал для офицеров. Их шинели висели на вешалках, чем и воспользовался Карахан. Накидывал на плечи, сбывал на рынке, а деньги пропивал. На пятой шинели его запутали, как вора и дезертира, и направили в Соль-Илецк. Был он черен, как эфиоп. Я спросил, кто он по национальности. Кара по-татарски означает черный, а хан – царь. Может, потомки были ханами?

– Возможно, предки и были нацменами, – ответил он, – но мы всё же считаемся русскими.

Карахан был весёлым и жизнерадостным, знал много потешных историй, прибауток, анекдотов, которыми смешил нас. Почти каждый день, в отличие от нас, выходил на прогулку и всегда приносил оттуда окурки. Как только переступит порог камеры, даёт команду: «Вася, давай огня!» Тот достаёт дощечку и трет об неё продолговатый комочек ваты, добытый из рваной фуфайки, который начинает дымиться, а потом загорается.

Почти ежедневно устраивали настоящие комедии евреи, сидевшие за кражу. С утра они обычно сидят рядышком и ведут задушевную беседу. К обеду разговор у них уже идёт громче, с пеной у рта. А к часам четырём они уже кричали на всю камеру. Арестанты отходили от них подальше, так как те брызгали слюной, плевались друг на друга, царапались ногтями так, что по щекам у обоих текла кровь. К часам шести они утихомиривались, садились рядышком и снова мирно беседовали.

Дни наши текли однообразно. В восемь утра открывался волчок, и мы вставали в очередь получать ржаной, не всегда пропеченный хлеб. Паёк для подследственных состоял из 450 граммов хлеба и кипятка. Сахара и махорки не давали совсем. За обедом была баланда и большая ложка варёной пшеницы. Вот и всё питание. Сухари, что заготовили и принесли мне родные, я раздал в первый же день. Махорку тоже за два дня скурили. Желающих в 10 утра брали на прогулку. Но с верхнего этажа опускаться и подниматься обратно при скудном питании было тяжело, поэтому на улицу я выходил редко, лишь набирать окурки. Курительную бумагу изготавливали из картона со стелек сапог и ботинок, раздирая на тонкие слои.

В неделю раз нас водили в парикмахерскую. Тюремный фельдшер, седенький старичок в очках, часто делал обход. Тихонько приоткрыв дверь, он спрашивал, нет ли больных. Мы дружно отвечали, что нет. Войдя в камеру, он заставлял одного из нас снимать рубашку и, приставив к глазам лупу, рассматривал швы и складки.

– В баню – есть насекомые, – делал он заключение.

Карахан, по вечерам веселивший нас, однажды «забастовал». Тогда арестанты обратились ко мне с просьбой рассказать что-нибудь. Я согласился, но с условием, что бабай, местный киргиз, у которого не переводился табак, даст всем покурить. Тот охотно согласился на это, а я приступил к рассказу, который слышал от сослуживцев с Гродненской области.

В Первую мировую войну в русском сёле, недалеко от Гродно, стояла немецкая воинская часть, в которой служил офицер Эрнест. Он часто заходил к сельским учителям, у которых была редкостной красоты дочь Татьяна. Родители дали ей прекрасное образование – она хорошо говорила по-немецки. Молодые люди, полюбив друг друга, поженились. Когда в России свергли царя, установилось временное правительство. Военные действия ограничились держанием передней линии фронта. Русские солдаты братались с немецкими – командование противника отозвало часть, где служил Эрнест, в Германию. Он, вежливый, обходительный, на этот раз неохотно сообщил эту весть жене. Та засобиралась с ним – он отговаривал её от этого.

Наступил день отъезда, Татьяна простилась с родителями и уехала с мужем. Но чем ближе становилась родина немца, тем мрачнее становился он сам. Наконец он признался, что женат, ему придётся выдать супруге и родителям-баронам Таню за работницу, которая согласилась поехать к ним на заработки в Германию. Женщина расплакалась, но что оставалось ей делать?

По камням вымощенной дороги их подвезли к двухэтажному особняку. Встречать сына вышли старики-родители и супруга. Выгрузили чемоданы, которые подхватили и понесли слуги. В обширной, хорошо обставленной гостиной накрыли стол, за который уселись домочадцы с Эрнестом и Таней. Её он представил, как русскую девушку, согласившуюся стать служанкой. Мол, в Германии во время войны рабочие руки дорогие, и он согласился взять её с собой для родителей. Старик Отто разливал вино. Эрнест пил не переставая. На вопросы отца отвечал, что ему дали отпуск, что русские бьются самоотверженно, отстаивая Отечество, бросаются на штыки.

– Почему же тогда они отступают? – изумился старый барон.

– Их плохо снабжают вооружением, – говорил Эрнест. – Да и командование у них бездарное.

Выпив рюмку коньяка и поев, Таня порозовела, стала ещё краше. Старики любовались ею, они впервые видели такую красавицу. Барон Отто сказал, что она похожа на богиню. А жена Эрнеста поглядывала на неё с ревнивой подозрительностью. Наконец не выдержала и сказала мужу, что он не работницу привёз, а свою русскую жену. Эрнест рыкнул на неё, мол, ты мне не веришь?! Тут поднялась Таня и, испросив разрешения говорить, рассказала всю правду. Опьяневший Эрнест сидел, повесив голову.

Старушка отвела гостью в отдельную комнату, куда принесли и её чемоданы. Утром Таня надела простенькое платье, подошла к баронессе с просьбой дать ей какую-нибудь работу. Добродушная хозяйка уговаривала её отдохнуть с дороги, ознакомиться с местностью, но гордая Татьяна ушла вместе с работниками в поле. Работала она ловко и быстро – все хвалили её. Женщину удивляло, что нигде не увидишь ни клочка свободной земли, везде посевы и насаждения. Нет, как в России, естественных полевых цветов.

Эрнестова жена старалась нагрузить её тяжелой и грязной работой на скотном дворе и зорко следила за мужем, чтобы тот ненароком не встретился с Таней, которой ничего не оставалось, как подчиниться. В военное время она не надеялась пройти фронтовую линию, чтобы попасть в Россию. Старая баронесса, жалея Таню, как могла, облегчала её участь, но она сама побаивалась злобной и ревнивой снохи. Отпуск Эрнеста закончился, он перед уходом на фронт тайком пришёл к Татьяне в комнату и признался, что любит только её. А Таня открылась, что беременна от него. На слова мужа, что родители не дадут её в обиду, она, зарыдав, возразила:

– Им идёт восьмой десяток лет – сегодня они живы, а завтра – нет!

Эрнест, не выдержав, тоже заплакал. Ему стало жаль себя – российская армия, снабжённая военным снаряжением и людскими резервами, пошла в контрнаступление, а немцы отступают. Он не надеялся выжить, и действительно, в конце августа родители получили телеграмму, что сына тяжело ранило. Со старушкой случился сердечный приступ, она умерла, а самого барона парализовало, отнялась левая сторона тела. Эрнестова жена осталась полной хозяйкой в доме, чего Таня боялась больше всего. Приближались роды, но немка не давала ей покоя, в надежде на выкидыш по-прежнему нагружала тяжёлой работой. Даже служанки стыдили её, мол, Эрнест не похвалит за издевательства над Таней.

В декабре Татьяна родила сына. Служанки достали для него коечку и детские принадлежности. Когда малыш окреп, женщина понесла его к деду в комнату. Тот прослезился, до чего же он, как две капли воды, похож на маленького Эрнеста. Напрягая последние силы, старик дополз до тайника, открыв, достал шкатулку и, отсчитав пачку денег, отдал их русской снохе.

– Береги внука, – сказал он, когда Таня помогла ему добраться до своего ложа. – Приедет Эрнест, он не расстанется с дитём. Растроганная, она поблагодарив его, ушла в свою комнату.

Вскоре Эрнестова жена послала Таню в город за углём и торфом, и пока её не было, отравила младенца. Когда та приехала, ребёнок глаз не открывал, грудь не брал, изо рта шла пена. Потрясённая женщина потеряла сознание, и её вместе с детским трупиком по распоряжению молодой баронессы положили в гроб, понесли в родовую усыпальницу. В склепе она очнулась от холода, который пронизывал до костей, и никак не могла сообразить, что с ней, – куда ни протянет руку, везде стена и пахнет сосной. А рядом нащупала холодный трупик собственного младенца. Значит, её заживо похоронили? Она попробовала поднять крышу гроба – это ей удалось. Второпях его не заколотили гвоздями, и та выбралась наружу. Стала во тьме лихорадочно искать дверь. Когда наткнулась на неё, она не поддавалась – склеп был замкнут на засов. Стала кричать, звать на помощь. В ту пору работник Вальтер развозил поблизости удобрение на озимое поле. Он и помог выбраться женщине с неволи. Таня попросила, чтобы жена-служанка достала из её чемодана деньги, тёплые вещи и принесла ей в склеп, что и было сделано. Отблагодарив супругов марками, Татьяна оделась в тёплые вещи и пошла на восток – она рассчитывала попасть в Россию. Это ей, красивой женщине, да еще с деньгами, удалось, хотя и не без труда. Сначала её подвезла военная машина до железнодорожного вокзала, потом она попала в поезд, который шел на Родину с обменёнными русскими военнопленными. После долгих мытарств Таня, наконец, оказалась дома.

Прошло больше двадцати лет. Татьяна стала учительницей в г. Гродно. Вышла замуж за коллегу-педагога – в семье родилось трое детей. К тому времени с Гитлером был заключён договор о ненападении, в страну приезжало немало туристов из Германии. Однажды, проводив мужа на совещание, она увидела на вокзале среди группы туристов Эрнеста в гражданской одежде и заподозрила неладное. Перебежав дорогу, она очутилась в здании ОГПУ и рассказала, что узнала в одном из туристов бывшего мужа.

– Проверьте его документы, – предложила она. – Может, он шпион, но рядится под безобидного туриста?

Татьяна оказалась права. Паспорт у Эрнеста был поддельный, он прятался под чужим именем. Опознав его, Таня иронией обратилась к нему:

– Эрнест Оттович, надеюсь, на этот раз вы не жениться в Россию приехали? – Тот сделал вид, что не знает её. Но когда обыскали, нашли при нём оружие, большую сумму русских денег, фотоаппарат и флакон с ядом. Так Татьяна разоблачила немецкого шпиона.

Было уже за полночь, но никто не спал. Бабаю понравился рассказ, и он угостил нас табаком. Так проходило наше время. В январе один за другим вызвали куда-то Каримова, «Рыбака», Карахана, Васю-бельевщика. Вместо них в камеру приходило новое пополнение, в их числе 8 подростков, которых взяли за воровство во главе с пожилым бандитом с чёрными усами и маленькими, отёкшими от жира глазками. С приходом этой своры устоявшаяся наша жизнь нарушилась. Иголку, которой пользовалась вся камера, усатый атаман присвоил и куда-то сбыл. Каким-то образом они сумели занести колоду карт. Подростки азартно резались в очко, проигрывая главарю пайки, сидели на одной баланде. Тот съедал по 4 порции хлеба, а истощённых пареньков выводили по распоряжению фельдшера в «исправиловку», где давали по 600 граммов хлеба и сахар. После поправки их возвращали в камеру, и всё начиналось по новому кругу.

В начале февраля к нам завели новичков. Я поспешил с ними познакомиться. Один их них башкир, бывший председатель колхоза, сбежавший с лейтенантских курсов. Якобы ему не по душе выполнять чью-то волю и команды. Второй, шофёр-саратовец, все разговоры сводил к садоводству. Интересовался, разводим ли мы яблони, вишни, смородину. Я заметил, что этому препятствуют заморозки, которые случаются у нас до половины июня, и губят цветущий сад. Да и времени не остаётся у землепашца на садоводство.

Время шло медленно. Я зачеркивал в самодельном календаре (на тюремной стене) палочки, означающие дни. Шла вторая половина февраля, когда во сне явился улыбающийся отец. Я обрадовался его приходу и проснулся. Вокруг храпели товарищи по несчастью. Вспомнил, что отца увезли из дома 6 лет назад, и мы до сих пор ничего не знаем о нём. На следующий день приснился Акшумов с винтовкой в руках, собирающийся расстрелять меня. Я смотрел на него, пытаясь не показать страха. Он выстрелил в меня – проснулся я весь в холодном поту. Подумал, неспроста снятся такие сны, что-то должно произойти. И действительно, 20 февраля, после раздачи баланды, открылась дверь – вызвали меня. Одевшись, сунул ноги в лапти, надел малахай. Атаман шпаны, подбежав ко мне, стал вырывать у меня мешок и кружку, говоря, что мне теперь они не нужны.

– Отойди от меня, бандит отпетый, а то дам по нахальной роже! – не поддавался я. Дежурный, стоявший за дверью, услышав перебранку, вошёл в камеру и грозно произнёс, обращаясь к усатому главарю:

– Веди себя тише, ты у нас на особом счету. Я доложу о твоём поведении начальству – тебе не миновать карцера. – Маленькие жирные глазки того забегали, он мигом отпустил вещмешок. Милиционер, хлопнув дверью и щёлкнув ключом, показал пальцем на камеру, куда я должен войти.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в марте 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: