Записки Ивана Наумова

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за март 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 7 часов | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Однажды меня вызвал Железов, у него сидел и командир полка.

– Сержант Наумов прибыл по вашему приказанию! – доложил я.

– Лейтенант Коткин не нахвалится вами! – улыбнулся лысый и сухощавый командир полка, майор Волков.

– Хвалить меня рано, – ответил я озабоченно. – Мы ещё не были в бою.

– Товарищ Наумов, вы с Герасимовым, у которого врачи признали самострел, земляки? – спросил вдруг начальник штаба Железов. Я напрягся, но кивнул утвердительно. – Через несколько дней будет военно-полевой суд, на котором его приговорят к расстрелу. Мы хотели бы, чтобы изменника Родины, расстрелял его же земляк.

Я отшатнулся, кровь схлынула с лица, но ответил уверенно:

– От меня пусть этого не ожидают – никогда этого не будет!

– Вы не подчинитесь ни командиру полка, ни мне, начальнику штаба? – Железов недовольно выпятил полную, сочную губу. – Выходит, вы такой же изменник, как и Герасимов? Тогда вместе будем судить и расстреляем!

– Делайте со мной, что хотите, – собрав всё своё самообладание в кулак, с достоинством ответил я, – но вам не сделать из меня убийцу безоружного человека!

– Что мы с ним рядимся, когда за одно неподчинение его можно приговорить к расстрелу! – произнёс сухопарый Волков, вытирая платочком вспотевшую плешь.

– Вы хотите напугать меня расстрелом, – закусил удила я. – Разве неизвестно, жизнь – есть страдание! Только смерть приносит покой человеку.

– Это вы сейчас такой герой! Посмотрим, как запоёте, когда будут расстреливать! – подобрав кроваво-красную губу, начальник штаба кликнул старшину, веля отвести меня в подвал к Герасимову. – Пусть подумает, стоит ли жертвовать с собой? И пожалеет своих шестерых детей!

– Дети проклянут меня, если узнают, что я стал палачом! – я, не веря, что всё это происходит со мной, вышел на улицу.

Старшина отвёл меня к каменному подвалу, открыл висящий на дверях огромный замок и впустил туда. Было темно и сыро. Я не вдруг заметил лежащего на соломе Герасимова, который, уйдя в себя, даже головы не поднял при виде меня, не поинтересовался, что происходит вокруг. Очнулся он только тогда, когда я с ним заговорил. Я хотел соврать, как я очутился в подвале, чтобы не расстраивать его ещё больше словами о расстреле, но, подумав, рассказал правду. Выслушав, он окончательно раскис.

– Осудят на расстрел, а отправят в штрафной батальон – таких примеров немало, – успокоил я его, после чего он немного ожил, а я лег на солому и углубился в свои мысли. Что будет, когда в семье получат известие, что я расстрелян, как изменник? Вспомнил, как я женился на сироте, которую не советовали брать родители. Я так хотел осчастливить Аннушку, был весел, жизнерадостен, и её приучал уверенно смотреть в будущее даже тогда, когда нас раскулачили, выгнали из дома, жили по квартирам, в бане. Я считал себя удачливым, ибо уверен, что всё необходимое в жизни я заработаю своим трудом, – было бы здоровье! Она в том убедилась и была спокойна, опираясь на моё надёжное плечо. Анне не под силу будет пережить страшное известие. И мать умрёт в тот же день. А дети останутся круглыми сиротами!

Когда старшина пришел в подвал за мной, Герасимов лежал, как мёртвый. Я сказал ему, чтобы он не унывал, семь смертей не бывает, а одной всё равно не миновать.

В штабе было много незнакомых мне лиц, в том числе и подполковник, видимо, приехавший из штаба бригады. Он сразу взял меня в оборот, сказав, что моё упрямство погубит меня.

– Нам некогда возиться с тобой! – сердито добавил он, выпятив тучный живот. – Готовься к расстрелу!

– А это сделать, товарищ подполковник, всего легче, – защищаясь, сказал я зазвеневшим голосом. – Но как на это посмотрят мои солдаты?

– Ну, как быть с такими, как вы, которые не хотят признавать никого? – вмешался в разговор капитан, тоже приехавший со штаба бригады.

– Вы ошибайтесь, товарищ капитан! – горячо заговорил я. – Дайте мне любое задание, я выполню с честью, а убийство безоружного человека выше моих сил. Я вырос в маленьком посёлке в окружении дикой природы и живности, может, это сделало моё сердце таким чувствительным? – «А может, тому виной порок сердца, – подумал я. – Но не будешь же козырять своими болячками!», поэтому продолжал: – Когда подрос, отец заставлял меня резать овец. Я, бывало, наточу нож, поймаю во дворе овцу, стою над ней, а она смотрит наивными, по-детски незащищёнными глазами, и нож у меня из рук выпадает. Объявляю отцу, что лучше мясо никогда не буду есть... Что хотите делайте, не хочу быть всеми презираемым убийцей в полку!

– И все же, мы ваше упрямство сломим! – сурово и категорично заявил подполковник и велел старшине снова отвести меня в подвал.

Там, ощупью дойдя до своего угла и упав рядом с Герасимовым, я зарыдал – не выдержали нервы. Когда рассказал о разговоре с начальством Герасимову, он тоже заплакал, как малый ребёнок. Каким бесконечно длинным показалась мне ночь после обрушившейся на меня напасти. Прошло несколько десятилетий после этого, а я до сих пор не могу без содрогания вспомнить, как не хотелось мне расставаться с жизнью, в 36 лет быть расстрелянным из-за отказа быть палачом! «Пусть убивают, – решил я. – Дети будут гордиться, что я не захотел выступить в роли мастера заплечных дел!» Одного я не понимал, зачем офицерам нужно ломать меня через колено? Ведь солдат со сломанной волей, боясь наказания, уже никогда не проявит инициативу и смекалку в бою. Неужели для них важнее честь мундира?

На следующий день меня снова вызвали штаб и спросили, каково моё последнее слово?

– Им можете считать отказ убивать безоружного человека! – заявил я, но, надеясь переубедить офицеров, доказать свою правоту, торопливо продолжал: – Расстрел не принесёт пользы обществу, лучше Герасимова отправить в штрафную роту, чтобы смыл позор кровью в борьбе с фашистами, искупил вину перед Родиной. Такой приговор будет встречен с одобрением солдатами.

Помолчав, Железов велел выйти на улицу, что я и сделал поспешно. За мной последовал русоволосый Коткин. Мы сели на зелёный лужок.

– Будут совещаться, как с вами поступить, осудить или простить, – сказал лейтенант, закуривая и предлагая мне папиросу. – Все поражены твоим великодушием. Такого солдата им жалко терять.

– Меня не за что прощать – я ни в чём не провинился, – задымив папиросой, с горечью проговорил я.

Немного погодя вышел Железов, сказал, что я свободен, могу идти в своё подразделение. Когда я подошёл к своей землянке, солдаты отделения перед входом чистили и смазывали оружие на столике, который я им соорудил. Увидев меня, обрадовались, окружили, расспрашивали, где я так долго был? Я ответил, что в больнице.

– Это видать по вашему лицу, – сказал наблюдательный Турсунов.

Вечером пришёл к нам лейтенант Коткин, объявил, чтобы мы готовились выступить в поход к юго-востоку от Лимана.

Песельники встали во главе колонны и, когда дали команду трогаться, запели, грозно, с чувством, так, что мурашки по телу пробежали: «Идёт война народная, священная война». В 12 ночи мы дошли до места назначения. Кое-где местность покрыта мелким лесом, кустарниками и дикими яблонями, что меня порадовало – можно укрыться от пуль при выполнении задания, остаться незамеченным для врага. Командиров взводов и рот посыльные собрали к начальнику штаба полка. Я понял – будет делёжка территории обороны.

Часа через два нас начали бесшумно разводить по назначенным местам. На рассвете Коткин привёл нас на берег Северского Донца. Кустарник здесь был редким. Место было низменное, болотистое, кишащее личинками малярийного комара. Не было ходов сообщения, землянок и, вообще, никаких укрытий, хотя до нас стояла здесь какая-то часть. Лейтенант показал, где надо соорудить блиндажи – сторожевой и для отделения. Я тут же взялся за работу. Солдаты, хотя и неохотно, тоже принялись копать. Построив блиндаж, установили в нём ручной пулемёт. Стрелять из него я обучил Турсунова. Чтобы не выпускать из виду реку и противоположный берег, установил круглосуточное дежурство. Немного дальше от берега выкопали блиндаж для отделения. Дней 10 мы работали в упор, не покладая рук. Потом стало легче, но ходить днём было рискованно – с немецкой стороны ловко действовали снайперы, поэтому стали рыть ходы сообщения вдоль Донца и в тыл. Когда работы были закончены, явился Коткин с начальником штаба. Я им доложил, что в отделении, которым командую, всё благополучно – больных и раненых нет. По ходу сообщения они осмотрели наши постройки, проверили ручной пулемёт, и Железов, похвалив меня за порядок, велел выдать нам ракетниц и ракет. Я осмелился спросить, что стало с Герасимовым?

– Исполнили ваше желание, товарищ Наумов, – ответил он, улыбаясь алыми, сочными, словно спелая земляника, губами, – отправили его на 6 месяцев в штрафной батальон.

Вскоре в отделении появилась первая потеря. Молодой боец Юнусов, нёсший очередное дежурство в открытом блиндаже на берегу Северского Донца, высунул голову за бруствер, с любопытством осматривая противоположный берег. Снайпер выстрелил и попал прямо в лоб – он даже не успел вскрикнуть. Одного из нас уже нет, закручинился я. И это в обороне. А что будет, когда начнётся бой?

Болотистая, малярийная местность преподнесла мне неприятный сюрприз. Видимо, пережитые потрясение и нервный срыв из-за угроз расстрелять меня, ослабили мой иммунитет. До этого мне приснился сон, будто нахожусь у кого-то на свадьбе. Много народа. И вдруг слышу: «Пропустите, дочь Ивана идёт!» Я обернулся, вижу, бабочкой ко мне летит по воздуху Верочка. Я обрадовался, крепко прижал её к груди, заплакал от волнения. Проснулся – глаза мокрые от слёз. Видеть ребёнка во сне – к болезни. Время было раннее, зари ещё не было. Но я уснуть больше не смог. Вышел с блиндажа и пошёл к берегу реки, где стояли часовые с ручным пулемётом. Кругом стояла тишина. Лишь в воде плескалась рыба. Часовые бодрствовали. Днём почувствовал, что зябну, поднималась температура – понял, заболел малярией. Болезнь развивалась стремительно. Температура доходила до 40 градусов. Аппетит пропал – я начал быстро худеть. Через день я ходил в санчасть, где пичкали хинными порошками. Давали освобождение, но кто возьмёт на себя мои обязанности? Коткин обещал прислать замену, когда придёт новое сержантское пополнение. Мои «нацмены» боялись этого, доказывали лейтенанту, что я «хороший командир, не надо меня менять». В одно прекрасное утро пришёл в отделение украинец по фамилии Сивоед с сержантскими нашивками. Я вздохнул с облегчением. Но не тут-то было – явился Коткин, сказал, что поручает мне ручной пулемёт.

– Но я же больной, мне нужно лечиться! – застонал я, чувствуя себя донельзя ослабевшим и беспомощным.

– Но сейчас тебя перед боем всё равно никто не направит лечиться. Что мне оставалось делать? Я стал пулемётчиком.

Властолюбивый Сивоед не давал покоя бойцам – заставил копать себе землянку, расширять ходы сообщения. Изо всех сил старался понравиться начальству. Узбеки никак не могли выговорить фамилию новоиспечённого командира и называли его Сывой дед, за что тот очень сердился на них. Вёл он себя франтом и вооружился до зубов. Ему не положено иметь при себе наган, так он повесил на ремень взведённых гранат-лимонок.

– Смотрите, товарищ сержант, ходите в кустах, легко задеть за сучок и готово дело – вас разнесёт на куски, – предупредил я об опасности.

Он гордо усмехнулся на моё замечание и ответил презрительно:

– Не будь, Наумов, таким трусом – а ещё был командиром отделения!

– А взорвётесь своими гранатами, героем вас никто не будет считать! – съязвил я, не желая остаться у чванливого сержанта в долгу.

Я день и ночь стоял на дежурстве с пулемётом, от чего стали отекать ноги, во время малярийных приступов поднималась высокая температура.

Командование на одном из участков решило форсировать Северский Донец. Пытаясь обмануть немцев, создавалась видимость подготовки к форсированию реки с нашего отделения, что вызвало бы у противника стимул укреплять берег напротив нас и ослаблять там, где на самом деле задумано преодоление водной преграды. Коткин приказал приготовить больше пулемётных дисков и, как только вылетит красная ракета, открыть и поддерживать огонь в течение двух часов. Я проверил пулемёт – он был в исправности. Проходя вдоль хода сообщения, облюбовал себе место между двумя молодыми дубками, ветки которых хорошо маскировали меня. Когда был подан сигнал красной ракетой, я навёл пулемёт в сторону противника и стал строчить очередь за очередью. С полчаса так вёл огонь, пока вражеский пулемётчик не засёк меня и не дал по мне очередь. Однако он ошибся прицелом, взял немного выше меня. Дубочки были срезаны, словно пилой спилены, и повалились на меня. Возьми немец прицел чуть ниже, головы на плечах у меня не было бы. Я упал на дно хода сообщения и больше обстрел не возобновлял, так как врагом обнаружен и пристрелян. Только высунь я голову, прицелились бы в меня.

Болезнь начала разрушать мой организм. Селезёнка увеличилась, приступы повторялись ежедневно, но лечиться в медсанбат меня не направляли. Я не понимал, какой толк от больного солдата? 19 июля утром нам дали команду собираться в поход с вещами и полным снаряжением. Из 120 человек роты осталось в строю 97, остальные, пока стояли в обороне, вышли из строя убитыми и ранеными.

Погода стояла сухая, песок на дороге был превращён по колено в пыль. Я на плечах тащил пулемёт, рядом со мной узбек нёс диски. Пройдя километра три, я совсем выбился из сил, начал отставать от колонны. Подойдя, Сивоед строго сказал, чтобы я подтянулся. Я еле выдохнул:

– Доложите лейтенанту – я болен, нет сил, тащить пулемёт.

Котов ждал меня у дороги с рослым казахом, переложившим пулемёт на свои сильные плечи. Они с узбеком и лейтенантом быстро догнали колонну. А я плёлся позади, думая – больше вы из меня вряд ли сделаете пулемётчика. Колонну я так и не сумел догнать, спасибо, не отстал окончательно.

Павшие бойцы, что снопы на поле

Когда колонна остановилась и заняла оборону, было объявлено, что завтра, на рассвете, будем форсировать Северский Донец, а ротный фельдшер, наконец, написал мне направление в сан-роту. Но здесь на меня никто не обратил внимания – мол, не до тебя, иди обратно в отделение, придёшь завтра. Оказалось, привезли раненных разведчиков. Им давали распоряжение переплыть на лодке на вражеский берег с тем, чтобы узнать слабые места противника. Не успели шестеро разведчиков доплыть до середины реки, как фашисты выстрелом из миномёта попали прямо в лодку. Двоих убило наповал, троих тяжело ранило. Один остался в живых, с большим трудом доставив товарищей на берег. Молодые разведчики были до того перекалечены, что трудно было их узнать. Санитары вышли с носилками, чтобы занести раненых, а я, подавленный увиденным, побрёл к себе. Меня трепала малярия, я всё мёрз, потом стало до тошноты жарко. На месте я никого не застал – все были на сборах в лесу, где учили, как использовать плащ-палатку, на котором можно плыть без боязни утонуть, делать плоты, чтобы переправиться на противоположный берег. Вернувшись, Сивоед поинтересовался, почему я не в санроте. Я рассказал об увиденном – он смутился.

На следующий день форсирование реки отложили, объявив, что переходим на другой участок обороны. Через 3 дня, к вечеру, мы снялись с места и остановили нас за Красным Лиманом в редком, но крупном сосновом лесу. Не успели разойтись побатальонно, как немцы из тяжёлых орудий дали залп. Вековые сосны взлетели на воздух.

После приступа малярии я чувствовал себя очень плохо. Кроме температуры, беспокоило сильное учащённое сердцебиение. Я еле нашёл санинструктора, чтобы он повёл меня к фельдшеру.

– Сейчас не время лечиться, – был ответ. – Вот тебе хинных таблеток 5 штук, выпей все, к вечеру будешь здоров.

Едва дошёл до отделения, поступил приказ, двигаться в сторону врага. Мы уже шли лесом, когда к Сивоеду подбежал молоденький, веснушчатый, с рыжими волосами санинструктор и сообщил об издании командиром санроты приказа об отправлении «маляриков» на лечение. Мне рыжий паренёк велел оставаться на месте, ждать остальных больных, – я поведу их в санроту.

– Скоро стемнеет, где я найду санроту? – вяло проговорил я.

– Ищите в лесу! – был ответ, и я остался ждать пополнения.

В течение получаса ко мне подошли ещё 5 больных, и мы побрели в санроту. Вскоре убедились, что в условиях светомаскировки нам её не найти. Наткнувшись на пустую землянку, решили в ней переночевать. Видимо, здесь зимовали наши солдаты. Со стенок и с потолочного настила осыпалась земля, но мы были рады и этому убежищу. На рассвете нас разбудила артиллерийская канонада – наши части форсировали Северский Донец. К часам восьми набрели на санроту, устроившуюся на поляне. Зарегистрировав, сделали нам уколы, выдали одеяла и уложили на брезенты, под которыми была застелена солома. После уколов образовались шишки – долго пролежать я не смог, встал. С просьбой приготовить дрова для приготовления обеда ко мне обратился старшина. Когда я принёс дрова, с переднего края пришли первые легкораненые и контуженные. Узнал от них, что погиб наш санинструктор. Взорвался на своей гранате Сивоед. Убит нетрезвый командир полка, который шёл впереди солдат, воодушевляя их храбростью и отвагой. Когда форсировали Северский Донец, немцы не произвели ни одного выстрела. Но сколько было убито наших солдат при взятии высоток, расположенных на вершине голых, лишённых растительности холмов, что тянулись на вражеской стороне! Фашисты укреплялись здесь 6 месяцев, везде зияли амбразуры, дзоты были забетонированы. Но наше командование решило без помощи авиации, на одном энтузиазме бойцов, с криками «Ура!», «За Сталина!» взять такую боеспособную оборонительную линию врага.

Когда после 5-дневного лечения меня выписали, и я перебрался на подводах вброд на противоположный берег Донца, я узнал, что с нашей 8-й роты из 97 человек остались четверо. За 4 дня боёв наша отдельная стрелковая бригада была на голову разбита. Ценою многочисленных жизней мы отодвинули немцев лишь на его же, следующую, хорошо укреплённую линию. Они по-прежнему занимали господствующее положение по всему Северскому Донцу. Стоя на высотках, фашисты поставили всю низменность под строгий контроль батарей. Невозможно было даже приготовить еду для солдат. Увидев дым с высоток, немцы наводили на то место дула своих орудий и стаями летели, как грачи, мины и снаряды. Вскоре у нас не осталось ни кухни, ни поваров. Еду стали готовить за Северским Донцом, но кухню с приготовленной пищей яростно обстреливали по дороге в часть. В таком неприглядном положении оказались мы после форсирования Северского Донца. Лишь с наступлением сумерек на плацдарме начиналось оживление. Взад-вперёд сновали подводы, подвозя всё необходимое для фронта.

Коткин был ранен. Временно заменял его усатый добряк Загуменный, командир миномётного взвода. Он обрадовался к моему приходу и, как я не отнекивался, ссылаясь на слабое здоровье, назначил пулемётчиком. Правда, обещал сменить, как только появится возможность.

Комроты Загуменный явился в сумерках, таща с двумя бойцами, станковый пулемёт. Мы с ними должны были занять оборону на горе, где прошлой ночью выкопали для этого место. Передвигаться по такой круче с пулемётом было тяжело. Весь склон до немецкого проволочного заграждения был заминирован – везде были дощечки с надписями об этом. Не зная проходов, ходить по склону было опасно. Загуменный добросовестно проинструктировал нас, предупредив о соблюдении осторожности, – шли бесшумно, не кашляли. Вдруг взвилась ракета с немецкой стороны, мы упали камнем, лежали не шевелясь.

Наконец, добрались до места, где в яме был сторожевой пост. В подозрительных случаях мы должны пускать ракеты. Если немец полезет на нас, открывать пулемётный огонь. Одним словом, привели нас к чёрту в пекло. Но, как ни странно, фрицы не беспокоили нас, видимо, не видели наш окоп из-за мелкого леса, маскировавшего его. Мины и снаряды летели мимо, лишь пугая воем и шипением. Паёк приносили нам рано утром и поздно вечером, в темноте. Однажды Загуменный пришёл навестить нас. С вражеской стороны на него полетела граната, но прежде чем она взорвалась, комроты успел запрыгнуть к нам в окоп. Пригладив щёточку усов на бледном, как полотно, лице, расспросил об обстановке, доходит ли до нас солдатский паёк, сообщил о новом пополнении. Я напомнил ему об обещании, сменить меня. Он остался верен своему слову – через 2 дня, утром, пришёл высокорослый казах-пулемётчик. Мне велено явиться к лейтенанту.

Спускаясь с горы, заметил, минные поля обезврежены. На дощечках – надписи «разминировано», значит, скоро наступление. Загуменный назначил меня связным. Получив продовольствие, я ушёл в распоряжение штаба батальона, где мне прочитали инструктаж, потом послали с пакетом в штаб полка. Дорога шла лесом – земля вся исковеркана минами. Попала под артиллерийский обстрел и санрота – около дороги на носилках лежала женщина и жалобно стонала. Из брезентовой палатки вышли санитары и направились к раненой.

Придя в штаб, сдал пакет под расписку, вернулся обратно. Заместитель комбата по политчасти капитан Кузьмин, высокий, стройный молодой человек, предупредил, чтобы я без его ведома не отлучался от штаба ни на шаг, велел вырыть себе укрытие. Я уже лежал в своей норе, когда меня снова вызвали в штаб батальона и поручили отвести сапёров к Загуменному. Тот покажет, где удобнее делать проход через немецкие проволочные заграждения, – сапёрам предстоит разминировать нейтральную полосу. Луна ещё не выходила, было темно. Я шёл впереди, сапёры гусиным строем за мной. Уйдя от Загуменного, они пропали. С переднего края не было ни одного выстрела. В штабе недоумевали, пытаясь разгадать причину вражеского молчания. Позже выяснилось, что немцы на этом участке, боясь оказаться в мешке, отступили, покинув свои укрепления без боя.

Через два часа батальон под руководством майора Дрогина пошёл в наступление, а мы с капитаном Кузьминым следовали за ними. На востоке заалела заря. Мы нашли сделанный сапёрами проход и вышли на гору, где натолкнулись на немецкий блиндаж.

– Наумов, а вдруг там фрицы? – нерешительно проговорил Кузьмин.

Держа наготове автомат, другой рукой он отворил дверь – блиндаж был пуст. Меня удивило его убранство: потолок забетонирован, стены заколочены досками, обклеены обоями. Стояли трёхъярусные койки, наверху – полки для чемоданов. Словом, воевали с удобствами. Много было раскиданных вещей, как свидетельство, что немцы торопились убраться восвояси. На одном из коек лежали новые суконные брюки, я их взял – мои давно прохудились. С пола я поднял новые немецкие сапоги. Положив трофеи в вещмешок, догнал капитана. Когда прошли железную дорогу, местность пошла под уклон. Вдали горела деревня, подожжённая отступающими гитлеровцами.

В 12 часов мы были уже на северной окраине Славгорода. Немцы отстреливались. Наши войска шли на сближение с врагом и скоро выбили их из города. Я был вызван к комбату. Увидев меня в немецких брюках и сапогах, чубатый Дрогин, смахнув со лба спадающую прядь, улыбнулся:

– Наумов уже обновил гардероб!

Я смутился, пробормотал, мол, брюки рванные, я сменил их, найдя вещи в блиндаже врага. Майор приказал мне найти кухню, чтобы повара заложили обед, накормили солдат. Надо, мол, продолжать с боями наступление. Но командир полка, когда я пошёл искать кухню к Северскому Донцу, среагировал иначе на мой вид. Гарцуя верхом на сивой красивой лошади, он поравнялся со мной, презрительно посмотрел на меня:

– Где это вы успели переодеться во всё фрицовское? – Я объяснил, почему воспользовался трофеями, он бросил мне уже на скаку: – Брюки можете носить, а сапоги бросьте!

«В них и ходить-то нельзя, – подумал я. – Слишком тяжелы и жёстки». Выйдя из города, я переобулся в свои ботинки. Сапоги оставил у дороги и быстрым шагом пошёл на север. Когда дошёл до склона, идущего к Северскому Донцу, в нос ударило нестерпимое зловоние. С высотки до Красного Лимана, километра на три, насколько хватало глаз, были видны горы, усеянные трупами наших солдат, как в урожайный год снопами сжатое поле. С подножья гор трупы были реже, но, чем ближе к немецкому проволочному заграждению, тем гуще. А вдоль проволоки была беспорядочная свалка тел. Я так и ахнул – сердце моё дрогнуло и сжалось от нестерпимой боли, встали дыбом волосы! Бойцы были убиты с 24 по 26 июля, а сегодня было уже 7 августа. Пока высотка была в распоряжении немцев, собирать и хоронить бойцов не было возможности. Я снова окинул взором массу перебитых людей – на глаза навернулись слёзы. Сколько же осталось вдов, сирот и осиротевших родителей! Они всё ещё надеются, что муж, отец или сын вернется живым. Подавленный обилием людских потерь и горя, я начал спускаться с горы. Увидел сапёров. Возле них грудами лежали немецкие мины. Меня предупредили, чтобы не сворачивал с дороги. Может, вся гора рассована ими.

Только спустился с горы, навстречу – на ходу дымившиеся кухни. Я передал поварам наказ комбата и поехал с ними обратно в Славгород. Здесь слез с кухни, пошёл тротуаром осмотреть центр, где увидел толпу людей. Когда поравнялся с ними, перед взором предстал празднично накрытый стол с хлебом, помидорами и молоком. Меня окликнули – я пошёл на зов.

– Сядьте, поешьте, что у нас есть, – пригласив к столу, сказал худенький и подвижный старик. – Мы так встречаем своих освободителей.

Я присел к столу, с удовольствием поел и, низко поклонившись, поблагодарил за угощение. Одна из женщин набила мои карманы тыквенными и подсолнечными семечками. Старик снабдил махоркой.

Свой батальон я нашёл на южной окраине города. Комбат Дрогин назвал меня молодцом, что так оперативно доставил бойцам обед, и поинтересовался, угостили ли меня жители Славгорода? А капитан Кузьмин снова напомнил, чтобы я без его ведома никуда не отлучался.

После обеда и небольшого отдыха тронулись дальше. Славгород остался позади. Через несколько часов остановились в какой-то пустующей деревеньке, окружённой высокими холмами. Солнышко садилось, солдатам приказано устраиваться в домах на ночлег. Часть бойцов отправлена занимать оборону за деревней. Штаб расположился в крайней избе. Я отпросился за овощами на огороды. Найдя виноград, набрал котелок, угостил капитана.

На следующий день на деревню с высоток с воем и шипением посыпались мины и снаряды. Из избы я побежал к подвалу, но он был переполнен людьми. Я снова перебрался в дом, с двумя бойцами встали вдоль стены со стороны обстрела. Вдруг раздался страшный взрыв, и часть противоположной саманной стены рухнула. Обломками завалило дверь. От пыли и дыма нельзя было ничего разобрать. Ошеломлённые, мы не знали, что делать. Первым пришёл в себя я. Пинком вышиб окно, и все выпрыгнули во двор. Но укрыться здесь было невозможно – фрицы беспощадно лупили по штабу. Я пополз к кирпичному дому, который был недалеко, но и там не было защиты. Били по нему без передышки – было много убитых и раненых. Нужно было перебираться в безопасное место. Дождался я конца залпа и, стремглав, бросился к соседнему дому. Около жердяного забора тоже валялись убитые и раненые. Один из них успел предупредить меня:

– Товарищ, не ушиби меня, раненного.

Я молниеносно перескочил через него и забор. Очутившись в соседнем дворе, прилёг возле стены. Огляделся – среди двора погреб, боец головой приподнял его дверцу. Я ужом подполз до него и бойко произнёс:

– Товарищ, пусти меня – я попал под обстрел.

– Лезь быстрей, – услышал я. Камнем упав вниз, облегчённо вздохнул.

Артиллерийский обстрел не прекращался до вечера. Потом нас собрали, повели через мостик к кирпичному заводу. Враг перевёл огонь на мостик. Нам была команда: «Беги, не обращай на огонь внимания! Впереди бежавший упал, прыгай через него. Опять беги!» Так и делали. Ночевали мы на кирпичном заводе, где было полно гражданского населения. Ночь провели спокойно – были на недосягаемом расстоянии от врага.

Утром дали команду идти вперёд через ту же деревеньку, в которой нас немилосердно обстреливали. Выйдя из неё, поднялись на возвышенность, откуда фашисты били по нам. Здесь я впервые увидел их трупы и разбитую крупнокалиберную пушку. Видимо, наши батареи «ущупали» их и дали ответный удар.

В населённом пункте, расположенном в низине, возле леса, немцы, сопротивляясь, яростно отстреливались. Мы с капитаном Кузьминым оказались возле артиллеристов – я с интересом наблюдал за боем. Старший лейтенант, держа бинокль, не спускал глаз с немцев, выкативших из леса пушку и наводивших её в нашу сторону. Он дал приказ быстрее заряжать орудия.

– Я им покажу, сукиным детям! – весело грозился он, дав прицел.

Прозвучал залп. Вражеская пушка оказалось в дыму от взрыва – немцы бежали в лес.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в марте 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: