Жрец

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за июнь 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 8 часов 30 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Ждали жреца.

Тем временем подручные тёмно-зелёные тени несуетно располагали в заданном традицией и жреческой волей порядке блестящие орудия. Ни стука, ни скрипа, ни шороха. Лишь ожидание, напряжённое и тугое – в полёте стрела, пущенная невидимым, за полётом следящим.

 

Он и следил – за беседой, за чаем неторопливой. Что может быть лучше? Не надо бежать, за крыло синей птицы цепляться. Не надо решать, миру ли провалиться или чаю не пить. Хорошо, когда не требует поэта к священной жертве кто бы то ни был. Хорошо. Телефоны молчат, давление, сахар в норме, пульс не частит. Ритм беседы ровен, на экране уверенные зигзаги. Зегзицы, чайки – плавки Господни – низко над землёй не летают, а высоко и над морем. Кукушки ритмично, уверенно, не спеша токуют, воркуют, пророчат: кукуку, Куоккала, Гельсингфорс и Пенаты, кукуку, таракан, Корнейчук, Тараканище, la cucaracha.

О чём мы, однако? Ах да, о беседе. Однако и cucarach-у не гоже на произвол судьбы оставлять. Почему же она (cucaracha) уже не может бежать? Одни скажут, нет задних ног. Передней одной ноги, скажут другие. Третьи, об Амстердаме тоскуя, а может, об Индии, с уверенностью заявят: бежать не может она (cucaracha), потому что нет у неё марихуаны. Как без неё? Хочется покурить.

Вот этот рядом сидящий солдатик, отнюдь не таясь (в своём-то отечестве, от отцов, мать их за ногу, командиров), к остановке своей подъезжая, не обременённый заботами, мыслями тоже, вытаскивает кисет (или как его сейчас и здесь называют) и скручивает с большой палец цигарку. Пахнет сладко и нежно, как сон на рассвете, как вечерний дурманный цветок маттиола, спящий с рассвета и до вечернего чая, к которому не звонок сзывает, но гонг (разбредаются гости и не услышат), звучащий звонко, настойчиво, неотвратимо: дзинь-дон, дзинь-дон, Гон-Конг, Гон-Конг.

И строгие старорежимные джентльмены, прибывшие вместе с престолонаследником, поворачивают головы, взгляды вперяя, по направлению к ползущему вниз британскому флагу: английская соль, Вестминстерское аббатство, Альбион туманно коварный. Лик наследного принца непроницаем, как переборки подводных лодок. Гонконг утонул? God Save the Queen!

Не то что Одна шестая созданной в третий день суши, когда превращалась в Одну седьмую. Ни флага, ни принца, ни королевы, пусть красоты, бензоколонки – да хучь какой. Поговаривали о бане: попарились и помылись, вмазали, порешили и впарили. Какая там баня, хоть с тараканами (они говорят и в атомную войну выживут), хоть с пауками.

– Ладно, оставим и тараканов, и пауков, и баньку с марихуаной, а пуще всего принца и Альбион.

– Что он Гекубе?

– Лучше чая налью

– Конечно. Спасибо.

– Человек – творение Бога, но он же Его соперник. Единственный сотворённый, способный творить. Поскольку любой человек потенциально творец, постольку – потенциальный соперник. Если творить способен, чем я отличен?

– Не каждый такой вызов бросает. Разве испанский крестьянин, католик истовый способен бросить Господу вызов?

– Способен и он. Даже он.

– Почему не бросает?

– Во-первых, мера готовности бросить вызов есть мера способности со-творить, не убитой в детстве и в юности не изжитой.

– Чем человек больше творец, тем больше он богоборец?

– Истинно. Ницше творец гениальный, потому и убил Бога в себе. Преуспел настолько, что убил и в других.

– А Достоевский?

– Достоевский за Бога цеплялся.

– Удавалось?

– Почти.

– Не всегда?

– Почти, почти всегда удавалось. Куда лучше, чем Ницше, который от первого лица говорил, а Достоевский героями-ширмами заслонялся.

– А если раздвинуть, хотя бы дырочку малую просверлить?

– Попробуйте, только не выйдет.

– Почему? Разве невозможно из «них» выудить своё «я»?

– Невозможно. Только начнёте сверлить, пусть не вы и не я, а слесарь опытный и умелый, всё тотчас и рухнет. Поди тогда выгреби, отыщи, где они, а где я.

– Атлантиду не откопать?

– Копайте, воду ситом черпайте.

– А я вот в недавнюю Атлантиду случайно проник.

– Любопытно, поведайте.

– Иду назад пару дней по коридору, над чем-то задумался. Вдруг голову поднимаю: двери открылись, вползает нечто в чёрном ниже колен, в коричневой кофте, плохо причёсанная голова, глазки серенькие подпухшие, губы высохшие бесцветные, возраста бесконечного. Сплошная бесформенность форм, сотворённое не по образу.

– Несчастная женщина. Не издевайтесь. Вам не к лицу. Ведь попадётся, пусть такая, пусть и похуже, всё равно служить будете не хуже, чем белокурой красавице, развратнице, бестии.

– Что-то такие не попадаются.

– Попадаются. Просто не видите. Во время служения белокурость из сферы интересов и наблюдений сама собой выпадает. Не так ли?

– Так. Не до этого твари творящей.

– Творящей или дрожащей?

– И такой и такой.

– М-да. Тварь дрожащая – тварь творящая. Вот такой мысли разбег. Как не надорваться?

 

Ждали жреца.

Тем временем подручные тёмно-зелёные тени несуетно располагали в заданном традицией и жреческой волей порядке блестящие орудия. Ни стука, ни скрипа, ни шороха. Лишь ожидание, напряжённое и тугое – в полёте стрела, пущенная невидимым, за полётом следящим.

 

Застывшие слова прежних радений чешуёй лепились по стенам, соляными фигурами проступая за капищем, в глубине рассекая пространство – женщина из соли, ветрами заласканная. Треснуло, захрипело, провозгласило: «Уважаемые посетители, просьба покинуть…» Впрямь, время позднее. И утонуло в треске. Затихло. Застыло. В тишине слова понеслись, еврейские с греческими сталкивались, сплетались, порождая наречия, языки, говоры, диалекты, наполняя их мудрой силой, разумным могуществом. Одни рождались весело, беззаботно, легко совокупляясь с другими, иные выползали мучительно и тошнотно, обречённые на бездомное одиночество, забвение скорое.

Навстречу по коридору шли уставшие клоуны: разноцветные шарики, из которых воздух ушёл. Руки повисли, морщины – наружу, обвисшие груди и животы. Два клоуна, старый и молодой. Две клоунессы, старая, молодая. Молодые наряжены под старика и старуху в аляповатость прошлого века. Старые – по моде последней, под молодых. У старых обвислые щёки с румянцем сердечками шутовским. Носы нашлёпкой у молодых, буратинистые – у старых. Молодые еле плетутся. Старые держатся. Дудка, бубен, барабан и губная гармошка. Дудка свисает с плеча. Бубен вместе с хозяйкой бренчит. Барабан, втянувший живот, блестит светлым пятном. Гармошка, тоскующая по губам, на шее болтается в такт усталости. Арлекин, Пьеро, Коломбина. Четвёртый? Кто его знает. Пусть сам красный граф. Баба. Продажная шкура. Поравнялись, и донеслось:

– Завтра пойду гонорар выбивать.

– Ты с ними покруче. Второй месяц не платят.

Молодые – о гонорарах. Им нужны деньги.

– Ты видел, как хохотал тот негритёнок?

– Тот с рукой в гипсе?

И оба, вспомнив, во весь рот шутовски улыбнулись.

 

В Дельфах ждали жреца.

Тропа, извилистая и каменистая, змеилась, подбираясь к обрыву и испугавшись, отскакивала. Миг – отважно, заворожено заглянула в смертную пустоту. Вдруг – опомнившись, пугливая серна, дрожа на пороге бессмертия, побежала туда, где под скалами с тех самых пор, когда бессмертные создали мир, раскинулся от края земли до края сад, бесконечный, бессмертный и многоцветный.

Плутарх шёл по этому саду. Близость пропасти не страшила – манила: на миг заглянуть, с головой окунуться в горные воды, и – кровь от ледяной воды застывает – отпрянуть, в сад возвратиться. В нём, словно деревья, подобно цветам, растут, дышат, благоухают слова, и самое влекущее, заветное: Дельфы. Лоно мира, из него, играя с волнами, выскакивают дельфины, разнося славу о Храме, о пифии-прорицательнице и о дельфийских жрецах. На Дельфийские игры со всей Греции, и, конечно, из родной Плутарху Беотии съезжаются борцы и наездники, бегуны и метатели молота, поэты и музыканты, танцоры, певцы. А сколько в мире рождается городов, чьи жители на весь мир самим названием заявляют о своей к Дельфам любви. Филадельфия, φιλαδέλφεια!

Сад роскошен, великолепен, но и безжалостен. Теснит к обрыву тропу, вместе с ней и Плутарха, словно стремясь убедить в тщетности, суетности желания стать пророком храма великого Аполлона. Ветви преграждают дорогу, нависая над бездной. Он идёт, осторожно их раздвигая. Из-под руки плод созревший сорвался, в бездне сокрылся. Другой, третий, малые и большие, спелые и зелёные пропали в бездне, исчезли. Так и слова, едва родились, только поспели и – исчезают. Самоубийцы-слова! Словно римляне, императору повинуясь, уходят из мира, вонзив в горло кинжал.

Такие, вот, времена. Такие, вот, нравы.

 

Жил в земле Вениамина, в поселении Анатот, день пути от Иерусалима сын жрецов по имени Иеремия. Однажды голос услышал:

– Прежде чем создал в чреве, познал Я тебя, и прежде, чем ты вышел из чрева, Я тебя освятил, пророком народам поставив.

Поняв, кто с ним говорит, отвечал жреческий сын:

– О, Господи Боже, я говорить не умею: я отрок.

– Не говори «я отрок», ибо к кому пошлю, ты пойдёшь, и всё, что повелю Я, ты скажешь. Никого не страшись. Я с тобой, чтобы тебя спасать, – слово Господа.

Простёр Господь руку, коснулся рта и сказал:

– Я слова Свои устам твоим дал. Смотри, тебя поставил Я ныне над народами и над царствами рушить, крушить, уничтожать, разрушать, строить и насаждать.

Вскоре снова было слово Господне.

– Что видишь ты, жреческий сын?

Сказал:

– Вижу кипящий котел, к северу обращённый.

Тотчас в ответ:

– С севера откроется зло на всех земных обитателей. А ты, чресла свои препояшь, восстань, говори им всё, что Я повелю, их не страшась, чтобы не поразил Я тебя перед ними. Иди, возгласи в слух Иерусалима: «Так сказал мне Господь. Помню твоей юности милость, твою, невесты, любовь, когда шла ты за Мной в пустыне, землёй незасеянной. Израиль – Моя святыня, пожирающий его будет наказан, – слово Господа».

 

Ждали жреца.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в июне 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: