Жрец

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за июнь 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 8 часов 30 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Нет человека, который, хотя бы однажды, случайно, на повороте на прошлое своё не наткнулся. Но есть и такие – их очень не много – которые на будущее натыкаются. Шёл себе, шёл, вдруг, внезапно свернул, и вот за углом, твоё будущее, пахнущее, зримое и звучащее. Иной не поймёт. Мало ли, лёгкий звон, голова закружилась. На всё внимание обращать? В самом-то деле. Печально: встретив, не узнают.

Ещё предстояла борьба, не день и не два, но чувствовал: самое страшное позади, он победил, неведомой, чужой ему смертью смерть близкую, не чужую поправ. За окном снова тёмно. Среди ночи приехал, среди ночи, под утро уехал. Шёл к двери, за спиной шепотки. Знал, что там творится. Но ошибался. Шептались о том, чего он не знал, чего знать он не мог: чьей смертью он смерть близкую, не чужую попрал. Вчера другой такой же мальчишка пошёл тяжести потаскать, побаловаться на тренажёрах, затем в бассейн заглянул. Потерял сознание. Через пять минут скорая – поздно. Широко, свободно дыша, ощущая победу, он ехал, не торопясь, по городу ночному пустому.

Тогда, при Главном успел обмануться. Служение, тяжёлое и радостное, уже завершал. Мелькнула надежда – прогнал. Возвратилась, луч света в душу вживая. Отгонял – возвращалась. Он сердился – она ликовала. Он оценивал ситуацию – не давал чёрный безумный квадрат разомкнуть, обратить в цвет рассветного неба. Настойчиво билась, стучала, в дверь колотила. Сколько длилось, не помнил. Всю жизнь, его персональную вечность. Бросал быстрый взгляд на мониторы. Привычка вредная, от неё не сумел себя отучить, ведь ему сообщали ясно и коротко, что происходит, и нужды не было для, пусть мизерных, но всё-таки трат времени, внимания, сил. Словно в оцепенение впал. Голова, руки делали дело, но надежда была вульгарно настойчива, беспардонна: пьяная девка, приставшая в баре. Слов не слышала, слов не понимала. На слова наплевать, она их не знала, вычленять из фона, пьяного гула отнюдь не желала. Господи, привязалась. Тряхнул головой, освобождаясь от девки, от надежды, от наваждения.

Тёмно-зеленая подручная тень метнулась поправить намордник, шапочку, вытереть пот. Рассердился, ведь всё было в порядке. Знал: сердиться нельзя. Без подручных теней служение невозможно. Когда одна заболевала или отпуск брала, нервничал больше обычного. Впрочем, нервничал он всегда, но после первого взмаха напряжение не уходило – стихало. Как-то Главному рассказал. «Слава Богу. Не нервничают только роботы. А во время работы лишь те, которым нашенским ремеслом заниматься не следует». Такие словечки в устах Главного были чем-то вроде восклицательного (как тот любил говорить, восклицающего) знака: слушайте, внимайте, запоминайте. Надежда, девка и герр Ольсвангер непрошено вошли в его мысли. Потом прокручивал множество раз, себя обвиняя: соблазнился, отвлёкся, увлёкся. Это было не так. Как ни силился, убедить себя не сумел. Искал путь к отступлению, отречению. Не крик и не стон – хриплый выдох визжащий. Подручная тень зелёного цвета молчала, в монастырь молчальников записавшись. Хотя и был он мужским. Вот где, от шума спасаясь, выращивать, топтать виноград, лелеять вино, нежить маслины. Молча, понимая друг друга лишь взглядом, в крайнем случае жестом. Без общения, пусть и немого, никакой труд невозможен. Его служение тоже почти бессловесно. Когда же не обойтись, слова, как дорогой и редкий продукт, нарезают тоненько-тонко, чтобы на просвете светились. Подручные зелёные тени без слов не могли, и, сняв облачение, начинали их выпускать, словно киты в небо фонтаны.

Тогда тёмно-зеленая выбросила хриплый, визгливый фонтан: «Уходит», – и осеклась, нарушив молчание, закон преступив, обет дерзко порушив. Одновременно со звуком, кощунственно тёмно-зелёным, мозг насквозь пронзающим, увидел и сам, понимая: ничего сделать не сможет.

Виноватая тень метнулась, другая место её заступила, ещё одна подскочила, все делали то, что не делать они не могли. Главный стоял, не шелохнувшись, не внося излишнюю суету. Всё видел, всё понимал, не опасаясь накаркать, твердил: «Quoth the Raven 'Nevermore'».

Nevermore. Nevermore. Nevermore.

Не ворон каркал. Не ворон накаркал – с веером канарейка.

Глупые звуки лезли без спроса, тараканьи ножки сучили и лепетали, плели несусветное, пели, плясали, совокуплялись, изображая слова, но выпростать из какофонии смысл не умели. Чем больше пытались, тем хуже у них получалось: уродцы.

И, заглушая, ревело: «Уходит!!!»

Брат Николай умирает. Брат Константин счастлив и жив. Больше не в силах сидеть с умирающим, устал, спать хочет и есть. Уйти, но умирающий: «Не уходи».

Остаётся. Сидит, мучаясь не надвигающейся смертью – тем, что умирающий не даёт ему жить. Порывается встать. «Не уходи».

Все главы под номерами, а эта названа «Смерть» – коротко, ясно и просто: от Ясной поляны до Астапово путь недалёкий.

А в мозгу, заглушая свирели, поднимая над алмазным сверлом облачко пыли, дрель дребезжит: «Он-у-ходит!!!»

Понятно, что ходит. Непонятно кто ходит. Уходит – куда? Не он, не она: лягушка-зверюшка, тараканий уродец: «У-ходит!!!»

И уродец распался на звуки: ооо, ууу.

Потом сон, реальности подражая, перевирая её, вцепился, набросился, когда завалился, не раздеваясь: боль притупилась, не исчезла, но спряталась, веки слиплись, тело обмякло, готовое погрузиться в спасение. И тут за окном взорвалось, забухало, задрожало. Вскочил: долбили асфальт, рыли землю, извлекая, укладывали. Попробовал лечь, вроде притихло, но было уже не до сна. Одна зелёная подручная тень заметалась, другая истошно в ухо кричала: «Уходит!!! Уходит!!! Ухо…»

Погружённый в служение, отторжения, которого не было, не заметил. Какое может быть отторжение, если сближения не было? Сдержанность? Равнодушие, безразличие.

 

Не падали два башмачка со стуком на пол,

И не было там ночника, и воск не капал.

 

О разрыве никому не сказал. Даже гуру – герру Ольсвангеру. Не сказал – все узнали. Почувствовал за собой шелестение. Шёл по коридору, за ним осенние листья, опадая, кружа, дрожа на сквозняке, шепотки шелудивые шелестели. С точностью наоборот то, что было после женитьбы: шуршащие листья, вопреки законам природы зазеленев, на деревья вернулись.

Вначале подумал: из жрецов в смертные простые разжаловали. Сын полка: он им не показался. С тех пор Катаев надолго, навсегда, казалось, исчез, пока под конец жизни не вернулся совсем настоящим, несмотря на долгие годы, как говаривала тогдашняя пассия, мягкого христопродавства. Разжаловали. Всему своё время. Иные времена, жрецы и песни иные. Подумал: разжаловали, и ошибся. Просто, женившись, оставаясь жрецом, перешёл в иное, для иных неприемлемое измерение, лишив бесплодных, тщетных надежд, неизвестно из чего проросших пустых упований. Теперь всё вернулось. Осень свои права предъявила на дожди, жёлтые листья, на него самого.

До женитьбы не замечаемые раздражали манеры, привычки и жесты. Разговаривая, норовила схватить его за руку, слов не хватало или, по её разумению, были не способны выразить тонкую мысль, передать неизмеримую глубину. Не доверяет словам, норовя, вернувшись, и его вернуть в довербальное состояние? Со временем с этой скверной привычкой кое-как совладал. Не отучил – стал держаться, на людях особенно, на почтительном расстоянии. Несколько раз, не рассчитав, схватилась за воздух, и, уловив, надувшись, хватать за руки перестала. Поначалу казалась красивой. Кокетничая, неумело изображая модель, заявляла: «Я не красивая, я симпатичная». Другая дурная привычка – мизинец. Держа в руке чашку, в сторону отставляла. Этот Анной отставленный пальчик Вронский заметил уже под конец, когда паровоз пары разводил. Сперва неприязнь гасил: воспитана там и тогда – не виновата, но помимо воли раздраженье росло, превращаясь в стойкое отвращение. Замечал всё больше и больше, теперь не только раздражало – отвращало, бесило. Заметил, как одевается: то серо, невзрачно и грязновато, то нелепо, безвкусно, аляповато.

Сына назвал Илья – ей было безразлично и это. В память о деде, которого нарекли пророческим именем. Порвать с ней не мог, на это был не способен, решив, что дотерпит, пока не вырастет сын, дальше, что будет, то будет. Видимо, поняла, решив упредить. Зачем, почему, что или кто за этим стоит, не интересовало. Где сын? Вопрос без ответа. По многолетней привычке, совершенно необходимой в служении, искал ответ на любой возникший вопрос, а не найдя, пытался понять, как обойти, невзначай не споткнуться. Ощущал себя Карениным, Вронским, чаще всего, что было совсем не понятно, и тем и другим, не порознь – одновременно.

Несколько лет глупый, бессмысленный поединок длился, его изводя. Всё время, свободное от служения, было назначено сыну. Она? Говорила, что искала работу: то было ей далеко, то зарплата. Надеялся, отыщет занятие, пусть не наладится – спадёт напряжение. Порой казалось, что, притерпевшись, смогут друг с другом смириться, но проходил день, пролетала неделя, и всё возвращалось на скверные круги своя.

Пытался понять, как у других: удобно на чужих ошибках учиться. Оказалось, опыт чужой бесполезен. Только счастливые семьи друг на друга похожи. Безвыходность угнетала. Жить с ней было никак невозможно. Но выбора не было. Выхода тоже.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в июне 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: