Жрец

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за июнь 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 8 часов 30 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Вечерело. Минуя сумерки, стало темнеть быстро, стремительно, неотвратимо. Жрец опаздывал. Жрец торопился. Ночью не спал. Утром пришлось заняться делами, которые привык откладывать в долгий ящик. Ими поздно ли, рано, но приходится заниматься, как всегда, в самый неподходящий момент. Сморило к полудню. Завалился без сил голодный, не успев ни позавтракать, ни пообедать. К вечеру из сна выдернул телефон. Выбора не было: призывали. По многолетней привычке вскочил, остатки сна отряхивая по-собачьи. Стоя под душем, горячим, затем холодней, вытаскивал из памяти зацепившееся: гора, огромная, во весь горизонт, очень близко подходит к самой кромке воды, то ли озеро, то ли море. Гора обрывается в воду, зверь на водопое, покрыта травами и кустами, как животное шерстью. В горе дыры-пещеры, глубокие, давно зажившие раны сквозные, за ними огромная полость внутри горы, в которой часовой механизм: зубчики, шестерёнки, всё движется вращением круговым, друг с другом всё сцеплено, движение передавая по кругу. Не гламурно-беспечно – реалистично-угрюмо. Всё движется, всё вращается, дышит, живёт. Он призван движенье постичь, разобраться, призван смотреть, наблюдать, при необходимости регулировать и чинить. Хочет спросить, как это действует, главное, для чего. Но нет никого. Оглядывается по сторонам, ищет глазами, тихо вопрос задаёт, не чая ответ получить, и вдруг откуда-то тот проникает, слух минуя, в сознание. Слышит внутри. На каком языке? Не понять.

Хочется постоять под душем ещё, может, что-то припомнится. Но железное многолетнее правило выталкивает и гонит. Призвали, времени терять он не вправе. Обязан действовать, как автомат, слаженно, точно. Голоден – обязан поесть, что сокращает время на действия остальные. На ходу вытираясь, холодильник открыв, пытается выудить то, чего там не было никогда. Остаётся испытанное: яичница, три минуты готовим, съедаем за две. Свитер – в ожидании лифта.

Через пятнадцать минут после звонка выруливает со стоянки, забыв гору с часовым механизмом, проникающий в сознание голос, представляя репризных, зелёные подручные тени, то, чем занят будет он до утра, если всё пойдет гладко, тогда днём сможет вернуться, лечь спать, сон досмотреть.

Ехал быстро. Рабочий день только закончился, дорога свободна. Светофоры ублажали добрым знаком зелёным, и он мысленно пошёл, не спеша, словно в гору, по этапам ему предстоящего. Обычно это делалось позже: поднимаясь на лифте, вышагивая по коридору.

Промелькнули на разделяющей движение, засеянной травой полосе творения неизвестного скульптора, уломавшего местные власти раскошелиться на грибы с красно-белыми шляпками – явные мухоморы, и разнообразные фрукты. Это значило, подъезжает. Вырулив на стоянку, выламываясь из ритма езды, неторопливо вынул ключ зажигания, дверь не спеша затворил и медленно двинулся внутрь. Всё. Теперь заповедь «не спеши». С этим словом пройдя все коридоры, выслушал краткий доклад.

Не спеши. Отворил дверь, начиная служение.

 

Не холодно, а если холодно, то не слишком. Всё равно дрожь пробирает. Да что пробирает, трясёт, как в малярии. Трус, трясучка, основ потрясение. Малярия основ, всех и всяческих оснований, болезнь, от которой лекарства нет и не будет, значит, нет исцеления.

Что такое лекарство? Нечто внешнее, чуждое и чужое, которое, став внутренним, потрясает, организм возвращая на круги своя. А если внешнего нет? Как тогда? Кто поможет? Никто. Самому себе помочь невозможно. Как выработать противоядие, если яд – это ты, отрава вечная, беспросветная. Потому и холодно. Восходящий поток, исчезающий в вышине. Вот, воздушным течением подхвачено самое тонкое восходящее слово, и оно, обретя истинный смысл и значение, на землю, вниз устремляется. И уже не трясучка, но – малярия, не трус – землетрясение.

Кто знает, кто ведает, как там холодно в вышине. Казалось бы, свет, солнце, как бы не опалило, а на самом деле, чем выше, тем холодней. Змеем, ребёнком запущенным, слово поднимается в высоту, и тот расправляет бумажные крылья: летит, парит, радуя глаз, вселяя уверенность и надежду. Ребёнок уверен: его рук это дело, это он полетел, это он превозмог. А на самом-то деле? Не он управляет, но им. Это змей, добравшийся до облаков, милым и светлым ребёнышем управляет. Благо, если не обожжёт холодом неземным.

Так и повязаны: он идёт по земле, в руке кончик верёвки, а слово, в змея оборотившись, летит, вниз ныряя, в небеса круто взмывая, рассекая молочное и студёное, проваливаясь в прорубь небесную, голубую.

Устал следить за полётом, рука с трудом держит верёвку, хочется отпустить. Куда делся азарт, движением упоение? Скрывается с глаз, и жалко, и боязно, главное – холодно и промозгло. Вдали от чужих, от глаз завистливых, непрощающих отпускает верёвку. В первое мгновение змей не чувствует долгожданной свободы, но нырнул, полетел. Летит и парит, печалясь о нарушенной связи, радуясь долгожданной свободе, зная: ещё миг, и начнёт свободу свою проклинать.

 

Самое лучшее средство от холода – в постель, с головою укрыться, отгородиться от глупых забот, пустоты за бортом, досужести, глупости, от всего от того, что, если укроешься с головой, исчезнет, сгинет, останется за горизонтом, где слоны на черепахе хоботами мир охраняют. А черепахе не в тягость под миром лежать, панцирем его подпирая. Слонам тяжелей. Их могучая плоть жаждет движения, разъярённые несутся, сметая, дороги не разбирая. А тут стой и держи: не уронить. Ты с головой в постели укрылся, а они, могучие, тебя охраняют. Ты забился, заботы избыл, а они, не шелохнувшись, стоят неподвижно.

Забившись, забыться, в сон затвориться, отгородиться, не спать, но дремать, себе внимая – не миру. Словно в детстве, зажмуривая глаза, притвориться спящим, пусть думают, что ты, как другие: сказали спи – спишь, сказали вставать – поднимаешься. И рад, как другие, стараешься – не выходит. Потому каждый раз натыкаешься на возмущение воспитательницы: «Що за дитина!»

Иногда удавалось избежать участи общего строя, улизнуть, спрятаться, притвориться. Но удавалось не часто. Обычно все попытки были обречены, и его возвращали в очередь, в строй, в общий порядок.

Сугубо важным по тогдашней медико-воспитательной моде был приём рыбьего жира. То ли наварили его, некуда было деть, то ли впрямь тогдашняя медицина посчитала его крайне полезным для растущего организма, но велено было давать всем подряд, без разбора. Жертв строили в очередь, двигавшуюся стремительно, неотвратимо. Подошедший с последним шагом рот раскрывал навстречу ложке жирной отравы. После чего туда запихивался кусок солёного огурца, рот закрывался, и пред экзекутором следующий рот открывался. Очередь продвигается, надо шагнуть, рот отворяя. Но рот отворяться не хочет. «Що за дитина!» – лошадиные пальцы воспитательницы щёки сдавили, рот открылся, влилась отрава и задрожал размокший от сочувствия огурец.

Среди великого множества запомнилась высокая, лошадино-мосластая, не с лицом чистокровного, как у поэта, похожего на араба и его скакуна, а беспородная, тускло по грязи, по мокрому снегу себя волочащая. Не Фру-Фру, но лошадёнка, которую злобный мужик хлестал по глазам. И то сказать, когда не было грязи, многопудово налипающей на копыта?

 

Вспоминая ожиданье жреца, он пришёл к выводу, что тогда вдруг, мгновенно, внезапно изменилось отношение к жизни: выдернуло из течения времени, швырнув в омут, в поток восходящий, несущий в незримые облака, не считаясь ни с волей, ни с долей. Желать ничего не хотелось. Ведь это только казалось – обман зрения или пиррово пиршество воли – что его воля его судьбой управляет. Повороты судьбы пролистав, не нашёл ничего, о чём мог бы сказать: вопреки обстоятельствам сделал то-то и то-то, победил, утвердил, превозмог. На самом деле обстоятельства, его победив, условия бытия предписали, продиктовав каждый пункт до заключительной точки.

Конечно, приятнее сознавать, что тобой управляет не сумма человеческих воль, а воля богов или Бога. В то время «богов или Бога» было ему всё равно. И единый Бог иудеев, и непонятно тройственный христиан одинаково стушёвывались под весёлым напором греческих небожителей, деяния которых запивались дешёвым вином – другого ведь не было – аромат которого пропадал в клубах восходящего дыма. Теперь от этого вроде вина его бы стошнило, а от дыма бы задохнулся. Но молодость, тамошняя, тогдашняя, была терпелива: выбора не было. Тогда внезапно, мгновенно и вдруг не способный облечь чувство в слова ощутил: прежнее отношение к жизни, когда «сегодня» имело смысл и значение, потому что за ним будет «завтра», такое отношение умерло, и место покойника заняло тонкое, пухлогубое: сегодня, ныне, сейчас. Будет завтра, не будет – исчезло, за облако крылом уцепившись, поражённое безмолвно властной сапфировой волей. Сегодня, ныне, сейчас, оступившись, исчезало в глубинах, там, где по представлениям иудеев времён хтонических, танахических было подземное царство.

Как ощущение мгновенности обрелось? Откуда явилось, придав горько-сладкий вкус бытию?

 

Это был один из многих его ночных диалогов. Собеседники уходили и приходили. Он оставался.

– Иногда слова открывают, чаще скрывают, и, как ни прискорбно, почти всегда не значат совсем ничего, пустое обозначение пустоты, пар из уст на морозе. Что делать? Как вернуть слову истинный смысл и значение?

– Истинный смысл. Куда вы хватили.

– Какой же иной?

– Хоть какой. Истинный, ложный, любой. Любой смысл почти невозможен.

– Но в ваших словах…

– И в моих смысла не много, даже, великодушно простите, и в ваших.

– Но мы с вами ведь говорим, понимая друг друга, значит, пусть малый, крошечный, мизерный смысл существует?

– Разве что мизерный, уступаю, и то из уважения к вашей настойчивости.

– Обойдусь без подачек. Может, всё-таки объясните, а то бросили реплику…

– Соблазнили и бросили…

– Пусть будет так.

– Обиделись?

– Да.

– Извините. От вашего имени себе отомщу. Понимаете, у слов есть автономная память, не связанная с памятью личности.

– Как у сердца?

– Именно так. Как у сердца. Память сердца не связана с личностью человека, она автономна.

– Значит, при пересадке она сохраняется?

– Этого я не знаю. Вопрос не ко мне. Правда, боюсь, и врачи на этот вопрос не ответят. Я о памяти слова.

– Значения? Смыслы, которые обрело на протяжении бытования в языке?

– Во-первых. А во-вторых, те встречи с другими словами, которые определили его историю, изменения, и смысловые, и фонетические, и грамматические.

– Кофе помнит, что был кофий когда-то?

– Пример очень точный, но, простите, совсем на поверхности. Всё глубже, серьёзней и не столь очевидно. Вот является Велимир, из Владимира или Виктора, уж не помню, вылупившийся, как из кокона бабочка, поскрёб русское слово, а там не татарщина вовсе, а Русь, праслово, голое Божье творенье. Земля пустынна, и вот день шестой, Адам рот открывает, хочет криком мир огласить, а из уст вырывается слово, по Еве тоска, по плоти женской томление, дух голодный взывает…

– С человеком рождается слово, а затем умирает.

– Умирает? Ну, нет. Слово бессмертно. Просто не всегда его можно узнать в безобразном потомстве.

– Почему непременно уж безобразном?

– Потому, что новое слово, новорождённое, порождённое, всегда безобразно, словно человечий младенец. Как младенец на человека похож, так и слово. Новорождённое отвратительно, омерзительно, безобразно. Не слово, даже ещё не словечко, но звуки, похожие на голос чревовещателя. Чтобы стать словом, должно развиться.

– Не забывая умершее, его породившее?

– Конечно.

– Но где гарантия, что словечко или ещё-не-слово, или там недо-слово подлинным станет?

– Никакой. Больше того, скорее умрёт, не став настоящим.

– Детская смертность в Средневековье…

– Почему так давно? Лет назад этак сто детская смертность была такой, какая сейчас в странах третьего мира. Смертность же слов всегда была и будет высокой. Более того, сейчас она даже выше, чем раньше.

– Почему?

– Дело в высокой рождаемости. Рождается много, а слов нужно мало. Самые главные, самые важные вообще даны однажды и навсегда.

– Жизнь, смерть, хлеб, вино, дом, дитя.

– Именно. Десятка три, ну, четыре. Остальное – без чего и вовсе можно бы обойтись.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в июне 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: