Мёртвые города

 

 

 

В темноте кто-то плакал. Искренне и безутешно, как плачут только очень маленькие дети. Полина потянулась за слабым, всхлипывающим звуком, как за солнечным бликом, и пошла на него, зажмурившись от внезапно накатившего ощущения дежавю. Впервые в жизни она ни разу не споткнулась на скользкой винтовой лестнице.

На площадке третьего этажа Антон достал из кармана фонарик и посветил, выхватив лучом из густого полумрака вымазанные чем-то коричневым стены, грязный кафель на полу, опутанный паутиной круглый плафон без лампочки. На половичке перед закрытой дверью сидела закутанная в старое войлочное пальтишко с капюшоном фигурка. Приглядевшись, Полина узнала дочку соседей, двухлетнюю Олечку. Похоже было, что девочка плачет уже долго, так покраснели и опухли её щёки и так устало звучал голос, прерывистый и хриплый, словно надтреснутый дверной колокольчик. Рядом с ребёнком стояла грязная холщовая сумка с торчащим из неё мусором – скомканной бумагой, куском ковролина и пустыми бутылками. Повсюду валялись окурки и опасно поблескивали тусклые звёздочки битого стекла.

Полина присела на корточки перед малышкой. Откинула капюшон и увидела, что волосы ребёнка коротко и неровно острижены, только на виске закрутилась в колечко уцелевшая прядка.

– Олечка, что ты здесь делаешь? Где твоя мама?

Девочка не знала. Давно она здесь? Да, давно.

Взрослые растерянно переглянулись. Соседка-алкоголичка постоянно водила к себе всяких асоциалов и напивалась с ними вдрызг. Вероятно, сбежала с кем-то и бросила ребенка или, пьяная, замёрзла на улице.

Антон пару раз сильно пнул деревянный порожек – ответом была презрительная тишина.

– Что же делать? – беспомощно спросила Полина.

Конечно, она знала, что делать. Сергей усмехнулся.

– Ну, вот, теперь нам придётся кормиться впятером. Не надо было тащить с собой этого... – он скривился, точно от зубной боли, и кивнул в сторону мальчика, присевшего на ступеньку. – Какая всё-таки паскуда...

Последние слова относились к так некстати исчезнувшей соседке.

 

Что удивляло Полину последнее время, это как быстро, за час-полтора, квартира успевала не только охладиться, но и приобрести стойкий нежилой запах, который не просто раздражал, но переворачивал всё внутри, заставляя чувствовать себя бездомным, одиноким и неприкаянным. Когда это началось, она не помнила, но с каждым днём становилось хуже. Мир всё энергичнее поворачивался к человеку спиной, а люди всё отчаяннее хватали его за плечи, пытаясь сохранить зыбкое равновесие.

Прежде всего, они развели огонь в самодельной печке – пустой железной бочке с отверстием в боку. На растопку пошли обломки ящиков, фанеры и паркетных досок, которые Сергей вчера притащил со свалки. Маленькое пламя осторожно лизнуло кусок сухого дерева и вспыхнуло – неудержимо и радостно, точно соскучившись по хозяевам. Как будто дремавшая в куче серых углей саламандра встрепенулась, ожила, завертелась, кусая собственный хвост, потом легла, положив голову на лапы, и ровно загудела.

Полина подогрела воду и умыла девочку, расчесала встопорщенный на затылке пух, тусклый и мягкий, как мышиная шкурка. В комнате стало почти жарко. Красные, словно осенняя листва, блики, разбрелись по стенам, устлали пол, расцветили огненными узорами занавески, бледно-жёлтые обои, кушетку и круглый стол у окна. На долю мгновения Полине почудилось, что она опять – как обычно по утрам – причёсывает дочку, просеивая светлые податливые локоны через жёсткий металл гребешка. Её ноздри щекотал знакомый, который не спутаешь ни с каким другим, запах ребёнка – благоухание парного молока и размоченной в нём белой булки, ирисок и карамели. Хотя какие уж там конфеты, малышка выглядела такой истощённой, как будто последние несколько месяцев её держали на хлебе и воде. «Надо её покормить. Чем? Есть немного крупы, сварю кашу». Привычные мысли лезли в голову, вытесняя холод и страх, заполняли чудовищную пустоту. Полина возилась с кастрюлькой, а по щекам текли слёзы.

И странное ощущение возникало – что вот сейчас, стоит только ухватиться за слабый шлейф ароматов, за тонкую, едва различимую ниточку, и она выберется по ней, как по канату, обратно – в яркий мир лета. Туда, где липы стоят в цвету и голуби купаются в лужах, разбрызгивая по газонам сочную радугу. А дети играют в городки и классики на расчерченном цветными мелками тротуаре. Где людно и шумно и нет этой призрачной, невозможной зимы. Вот стоит только посмотреть в окно, а там...

Подобное чувство испытывает человек, увидев проклюнувшиеся сквозь грязный наст голубые подснежники.

 

В комнату робко заглянуло солнце, и ледяные цветы на стекле обратились в мираж. Полина вспомнила о мальчике и резко обернулась. Мираж сгустился. Подросток сидел на полу, возле печки, протянув к ней озябшие ладони, и грелся. Полина поставила кастрюльку с кашей на табуретку остывать и подошла к нему, присела рядом.

– Как тебя зовут?

Он поднял глаза, и снова Полине померещилось, что она заглянула в узкие зрачки какого-то морского животного, обитателя тёмных солёных глубин. Взгляд не детский, но и не взрослый – его выражение было ей не понятно.

– Ростислав.

– Ростик? Сколько тебе лет, Ростик?

– Восемнадцать.

Сергей, услышав его ответ, тихо присвистнул.

– Восемнадцать?! – не поверила Полина. – Но тебе не дашь больше тринадцати!

Мальчик слабо усмехнулся.

– Это только на первый взгляд. Впрочем, у меня нет с собой паспорта – он остался в тюрьме. Так что ваше дело, верить мне или нет, – добавил он равнодушно.

Действительно, для тринадцатилетнего подростка Ростик казался чересчур велик ростом, но сложен субтильно – совсем не как взрослый юноша. Теперь, когда стал известен его возраст, его фигура производила впечатление физической неразвитости. Точнее даже – неполноценности.

– У тебя кто-нибудь есть? – с надеждой спросила Полина. – Родственники, друзья? Родители?

Мальчик отрицательно качнул головой.

– Нет, никого.

– Где ты жил?

– Сначала в интернате, – ответил он, слегка растягивая слова. В его речи ощущался лёгкий акцент. – Там учился. Потом, после школы, в общежитии. Работал на заводе, на мебельном. Гнул скобы по восемь часов в день, – объяснял Ростик, уставившись прямо перед собой. – Потом меня арестовали.

 

Он замолчал, а Полина встала и, налив кашу в жестяную миску, принялась кормить Олечку. Ребенок так жадно ел густую овсянку на воде, без соли и со щепоткой ванильного сахара, что чуть ли не откусывал ложку. Насытившись, успокоившись и согревшись, девочка начала засыпать у Полины на руках, положив под голову кулачок. Её губы кривились во сне и подёргивались, а вместе с ними щека и подбородок – по безмятежному детскому личику молнией пробегал тик.

Полина бережно опустила малышку на кровать и накрыла пледом.

Ростик сидел на полу, всё с тем же странно-отчуждённым видом, время от времени задумчиво поглядывая на спящую девочку. Когда хозяева квартиры устроились за накрытым столом, на котором вместо свечи зажгли палочку плексигласа, мальчик судорожно сглотнул и закрыл глаза.

Вдруг кто-то мягко тронул его за плечо – Антон стоял над ним и протягивал тарелку с одной картофелиной и кружку бледного, но горячего чая.

– На, поешь.

Ростик благодарно улыбнулся:

– Спасибо.

– «Спасибом» брюхо не набьёшь, – заметил Сергей хмуро, но уже беззлобно.

– Я знаю, – ответил мальчик грустно. – Но мне нечем вам заплатить. У меня совсем ничего нет, кроме, разве что, меня самого.

Сергей хмыкнул, остальные предпочли пропустить мимо ушей невольную двусмысленность. Парень не имел в виду ничего такого, это ясно.

 

Ели молча. Темнота закупорила толстым войлоком окна. Придушила звуки, убила свет – даже тусклые, отражённые от снега блики фонариков и шаги одиноких прохожих. Мир за чёрными стеклами умер – до утра, а может быть, и навсегда.

Плексиглас горел неестественно ярко, чадя и разбрасывая по стенам контрастные жёлто-оранжевые отсветы, отчего комната обратилась в пугающий театр теней. Полина ласково коснулась руки мужа.

– Серёженька, ты сердишься? – спросила она шёпотом.

– Нет. Только знаешь, быть добрым в наше время – непозволительная роскошь.

– Наверное, – кивнула она виновато. – Но нельзя же окончательно превратиться в диких зверей. Мы и так живём, как дикари, только в цивилизованной квартире.

– Доброта была роскошью во все времена, – вмешался в разговор Антон, – а не только в наше. Люди эгоистичны по своей природе, и это правильно. Эгоизм – не порок, а выражение самого естественного для любого живого существа инстинкта. Даже двух – инстинкта самосохранения и продолжения рода. Мы и в самом деле мало чем отличаемся от зверей: каждый защищает свою берлогу, свою самку и своих детёнышей. Позаботиться о другом человек способен только постольку-поскольку, и то, если это не ущемляет...

Его разглагольствования прервал тихий, как будто смущённый, стук в дверь. Трое переглянулись с немым вопросом в глазах.

– Попрошайка, – сказал Сергей. – Не вздумайте открывать.

Полина встала.

– Может быть, Тоня вернулась. За Олечкой.

Но это оказалась не соседка. На пороге стояло трясущееся существо неопределённого пола и возраста, худое, лохматое, в сером пальто с чужого плеча. В руках попрошайка держал нечто замызганное и прямоугольное, похожее на книгу в чёрной обложке, с полустёртой вязью золотых букв, и это нечто он протягивал Полине.

Библия? Очень кстати. Роман любимого писателя, последнее – изысканное – напоминание о нормальной жизни, которое несчастный хочет выменять на кусок хлеба? А вдруг этот парень – поэт, который бродит по городу и стучится во все дома, пытаясь навязать – или, как ему кажется, подарить – людям томик своих стихов? Кому сейчас нужны стихи? Полина не видела его лица, полускрытого длинной чёлкой, а только дрожащие пальцы в бурых табачных пятнах и двойной браслет-фенечку из разноцветного бисера на запястье.

Она ничего не успела сказать или сделать, потому что Сергей, подскочив, резко захлопнул дверь прямо перед носом попрошайки.

 

– Это к вопросу о доброте, – прокомментировал увиденное Антон. – Мы сейчас проявили разумный эгоизм, отказавшись помочь этому человеку. Может быть, для него речь шла о жизни и смерти, даже наверняка. Для нас всех сейчас речь идёт о жизни и смерти. Но если мы станем делиться едой с каждым проходимцем, то сами не протянем и пары недель. Поэтому мы вынуждены игнорировать чужие потребности и думать о своих.

– Мы и так не протянем, – мрачно отозвался Сергей, – если чудом не набредём на склад продуктов. Если ничего не изменится, передохнем, как тараканы.

– Чудес не бывает, надо искать. Ты что, считаешь, эта неразбериха будет продолжаться вечно? Что бы там ни стряслось в центре, хоть государственный переворот, но кто-то же пришёл к власти, а значит, должен рано или поздно навести порядок. До нас просто не дошла очередь.

Полина вернулась к столу разочарованная. Ей хотелось взять книгу, и не важно, чем бы та оказалась: романом, Библией или орфографическим словарём – она была частью иной, нормальной жизни. Прикоснуться к другой человеческой душе – может быть, более уязвимой, или более мудрой, или более щедрой, и вслед за ней выйти из замкнутого круга – вот о чём Полина мечтала. Мужчины продолжали спорить, что-то друг другу доказывать, повышая голос и жестикулируя так, что вспугнутые багровые блики веером разлетались по потолку, но прислушиваться к их разговору больше не оставалось сил.

Печка теперь гудела тихо-тихо. Пламя, снова обратившись в ленивую саламандру, свернулось клубочком и улеглось на куче раскалённых углей. Ростик отставил в сторону пустую тарелку и кружку, придвинулся к стене и привалился к ней спиной, сложив руки на коленях и прикрыв глаза. Под его сомкнутыми веками, в тени опущенных ресниц и по скулам двигались вытянутые, чуткие, как пальцы пианиста, тени. Они казались отражением тика, пробегавшего по лицу девочки.

Ребёнок и подросток спали и видели страшные сны.