Мёртвые города

 

 

 

Во сне Полина видела дочку – разрумянившуюся, белокурую, одетую в то же самое голубое, с пояском, платье, в котором несколько недель назад ее нашли мёртвой. «Мама, я жива! – лепетала малышка, протягивая к ней пухлые, с короткими обгрызенными ногтями ручки. – Это ты умерла, мама».

Как и в тот страшный день, она собиралась играть в песок, поэтому из кармана у неё торчал пластмассовый совок в виде рыбки, а у её обутых в новенькие белые сандалии ног стояло ведёрко с набором разноцветных формочек. Полина пыталась её удержать, отговорить от роковой прогулки – ведь казалось, так просто развеять кошмар, всего-то и нужно, что остаться дома – но у неё ничего не получалось. Она не могла запретить девочке выходить на улицу, она вообще ничего не могла, потому что малышка как будто находилась за стеклянной стеной и её не слышала.

Каждую ночь одно и то же. Полина проснулась в слезах, на мокрой и холодной подушке. С трудом разлепила набрякшие за ночь веки. Как быстро всё ушло – облачно-лазоревое лето, пряное липовое цветение вдоль утопающих в золотом свете улиц и её, Полины, короткое счастье. Словно и не было ничего. Она и не успела заметить, как сменились декорации. А может, это тоже сон, мучительно чёрно-белый, изломанный и резкий, как полотна кубистов? Сон, от которого Полина когда-нибудь очнётся, и всё опять будет хорошо?

 

Если долго лежать с закрытыми глазами, можно выдумать в полусне что угодно, и даже целую жизнь. Хорошую или плохую – кто как сумеет.

Вчерашний день медленно воскресал в памяти: мрак и вонь тюремных камер, забеленный морозом карьер и тёмная полоса крови на снегу. Потом этот мальчик, оказавшийся на самом деле почти взрослым – жалкое и странное существо, которое они, неизвестно зачем, привели в свой дом. Потом соседская девочка.

«Буду заботиться о ней», – прошептала Полина, чувствуя, как теплеют ладони, а в груди становится тесно и больно. Накинув шубу, встала с постели и пошла в соседнюю комнату, где спала Оля.

На кровати сидел Ростик, съежившись и обхватив себя руками за плечи. Он поднял голову и кольнул Полину недоверчивым взглядом.

Девочка уже проснулась и передвигала по одеялу цветные пластмассовые кубики, тихонько что-то лопоча на своем детском языке.

– Я дал ей игрушки, которые нашёл под кроватью, – объяснил Ростик, проследив взгляд Полины. Она не ответила, а убедившись, что всё в порядке, принялась поскорее растапливать печку, чтобы малышка, не дай Бог, не простудилась. Из дров остались только два грязных куска фанеры и обломки стула.

Завтракая, беседовали о продуктах, которые почти на исходе, о том, что сильные морозы могут грянуть в первых числах января (а сейчас, – тревожно спрашивала себя Полина, – какой месяц сейчас?), о лопнувших трубах центрального отопления и воде, которая больше недели не течёт из крана.

 

Антон и Сергей допили чай и встали из-за стола, собираясь сходить поискать что-нибудь на растопку. Полина тоже поднялась:

– Погодите, я пойду с вами. Надо принести воды. Там, на реке, проделали прорубь во льду.

– Если ещё не затянулась, – заметил Сергей.

– Вряд ли, ночью было не очень холодно. В крайнем случае, тонкий лёд можно пробить. Присмотришь за Олей? – повернулась она к Ростику, который опять забился в угол и сидел, вытянув ноги – тот чуть заметно кивнул. Девочка, устроившись на ковре, складывала из кубиков домик – кособокое, неправдоподобное сооружение с двумя башнями – и чуть слышно напевала, то ли заклинание, то ли колыбельную для сказочных героев. Полина в который раз подивилась невероятной способности детей играть в любых условиях – где бы они ни находились, как бы плохо и одиноко им ни было.

А может, они никогда не чувствуют себя одиноко в их волшебном – им одним доступном – мире? В их нелепых разноцветных замках живут маги и принцессы, в садах резвятся дриады и похожие на стрекоз крохотные крылатые дюймовочки, прозрачные и юркие, как солнечные лучи, а по зелёным полянкам скачут – лишь детским глазам видимые – зайцы и олени. Ростик больше не был ребенком. Он смотрел на играющую девочку молча, без улыбки.

 

Шли тяжело – по раскисшей дороге, хлюпая снежной кашей, оскальзываясь и чертыхаясь – с толстыми сучковатыми ветками на плечах, выломанными из какого-то забора досками и ведром ледяной воды, которая при каждом неловком движении выплёскивалась на ноги. Ещё у подъезда ощутили смутное дыхание беды – трудно сказать, как: по смутным обрывкам чужого запаха, по чуть изменившемуся освещению, по более длинным, чем всегда, и более контрастным теням, по грязным следам на крыльце – уродливым и резким, затерянным среди десятков других, нормальных следов. Несчастье всегда оставляет метки, едва различимые, почти на грани человеческого восприятия, но от того не менее отвратительные и пугающие. Как будто издевается над нашей беспечностью.

Торопливо передав брату полное ведро, Полина рванулась вверх по ступенькам, сквозь тёмные лестничные пролеты. Распахнула дверь и, побледнев, замерла на пороге. Возможно, даже вскрикнула – в шоке люди порой не замечают своих невольных, инстинктивных действий.

На окровавленном полу, среди разбросанных кубиков, лежала Оля и тихо стонала. Не плакала, а именно стонала, как раненое или до полусмерти замученное животное. Ростик сидел в своём углу, все так же вытянув ноги и уставившись в пространство.

На Полину накатило странное оцепенение, как в кошмарном сне, когда хочешь бежать, но не можешь шевельнуть ни рукой, ни ногой. Она не в состоянии была ни подойти к ребенку, ни позвать на помощь. Не могла сдвинуться с места, как будто ступни приросли к зелёному ковру и пустили корни, такие глубокие, что никаких человеческих сил не хватило бы вытянуть их из пола. Потом жизнь вдруг как-то сразу покинула её, и, судорожно вздохнув, Полина оперлась плечом о косяк, бледная, с закушенной губой и остановившимся взглядом.

Сергей подбежал к девочке, склонился над ней, и лицо его исказилось. Выпрямился и, обернувшись к Ростику, бросил ему с яростью, точно выплюнул:

– Это сделал ты!

Но тот устало прикрыл глаза и покачал головой.

– Я тут ни при чем. Вы не затворили дверь, и сюда ворвался какой-то тип, огромный, под два метра, и озверевший, как все сейчас, и надругался над ней.

– А ты сидел и смотрел? – спросил Антон.

– Что я мог сделать? Я не силен физически, он свалил бы меня одним пинком. К тому же, – он затравленно и, как показалось Полине, злобно, взглянул на Сергея, – вы вчера отбили мне почки, а может, и ещё что-то. Я встать не могу.

Гримаса боли – вполне убедительная, хоть и слегка утрированная – скривила его губы.

– Вы что, не видите, что он лжет? – задыхаясь от злобы, Сергей повернулся к Антону и Полине. – Прекрасно ты можешь встать, подонок! Я сам запер дверь, на два ключа, никто не мог сюда войти. Жаль, что я сразу не убил тебя, извращенец!

Он подскочил к Ростику, сжавшемуся в испуганный, сердитый комок, и наотмашь ударил его по лицу. Потом ещё раз и ещё – тот слабо защищался, отворачиваясь и прикрывая голову рукой.

– Брось, за что ты его бьёшь? – устало сказал Антон.

– Он знает, за что, – огрызнулся Сергей, но отошёл и, подняв с пола девочку, отнес её на кровать. – Я с ним ещё разделаюсь, когда вас, защитники, рядом не будет.

Антон пожал плечами и обратился к Ростику:

– Ты мог бы узнать того человека? Как он выглядел?

– Да, мог бы. Он... – мальчик задумался, – высокий, грузный, как шкаф, и какой-то громоздкий, как бы угловатый. В тулупе и валенках, а на голове кепка – не по сезону. Рыжая щетина на подбородке и усики... тонкие... как у клопа. Шрам под левым глазом в форме перевернутой «г». Да не собираетесь же вы его искать?

– Посмотрим, – буркнул Антон.

– Бесполезно. Все звери разбрелись по берлогам.

Это было правдой. Опустившиеся и одичавшие, полубезумные жители мёртвого города притаились за дверьми квартир, лишь изредка совершая осторожные крысиные вылазки за продуктами или дровами. Ненароком столкнувшись, шарахались друг от друга – безмолвно или перекинувшись парой недобрых, торопливых фраз.

 

День прошёл, точно в бреду – в холодном и безнадёжном бреду отчаяния. Девочке становилось всё хуже. Она стонала, сдавленно и тихо, не разжимая губ, металась во сне, то и дело сбивая одеяло на сторону и тут же начиная трястись в ознобе. Полина до ночи просидела подле неё, словно надеялась отогнать ангела смерти. Брат и муж, сумрачно пошептавшись, удалились и, очевидно, легли спать, и у неё против воли начали слипаться веки. Тогда на кровать неслышно перебрался Ростик, уселся, поджав под себя ноги, и шепнул Полине:

– Я побуду с ней. Вы можете идти отдыхать, я вас позову, если что.

Усталость заглушила слабенькую боль недоверия. Полина молча встала и ушла в свою комнату. Сон навалился – странный, тяжкий, не сон, а прогулка по туманом окутанному болоту. Полина бродила по гнилым кочкам, по тёмным лужицам не то воды, не то крови, и на ощупь искала что-то важное, вот только проснувшись, не смогла вспомнить, что. Сквозь туман кто-то звал её, окликал издалека голосом дочки, но не звонким по-детски, а низким и тёплым, похожим на её собственный. Бывает такое в сновидении, когда сознание расширяется, а чувства вспыхивают, как вязанка хвороста, освещая гиблое место, на котором ты стоишь. В этот момент становишься не собой, а кем-то другим, иногда даже несколькими людьми сразу. Себя видишь и слышишь со стороны, а мир держишь на ладони, как мудрёную игрушку, пытаясь разобраться, как он устроен.

После таких ночей долго не можешь себя вспомнить. Лежишь в перламутровых сумерках и выкладываешь своё «я», будто мозаику, по крупицам, а иначе, как ни напрягай память, восприятие остаётся радужным и нечётким, точно растекшаяся по стеклу акварель.

 

В сон Полины неожиданно ворвался посторонний звук, как будто приглушённые рыдания, заставив её распахнуть глаза и сесть на постели. От приторного ощущения нереальности кружилась голова. Обрывки тягучих, сюрреалистических видений попрятались по углам. Стараясь не шуметь, Полина скользнула на пол, приблизилась к двери в соседнюю комнату, заглянула в щёлку.

В тусклом ночном свете увидела Олю, неподвижно лежащую ничком. Девочка обвила руками подушку, словно птица-подранок, припавшая к земле. Рядом скорчился, уткнувшись лицом в ладони, Ростик. Его худенькие плечи вздрагивали, сводимые мучительной судорогой, лопатки напряглись и выпирали, как уродливые зачатки крыльев.

– Что с тобой, что случилось? – Полина присела на кровать и обняла подростка. – У тебя что-нибудь болит? – и тут же поняла, что так не плачут от простой физической боли.

Ростик вздрогнул, словно обожжённый её прикосновением, и затих, присмирел. Только слёзы бессильно катились из его широко раскрытых глаз, оставляя на щеках скользкие дорожки.

– Что с тобой? – повторила Полина. – Тебе плохо?

– Я не жаловался, – возразил он, отстраняясь.

– Могу ли я тебе чем-нибудь помочь?

– Помочь? – удивлённо переспросил Ростик. – Вы и так очень много для меня делаете. Вытащили из камеры, где я подыхал, взяли в свой дом, кормите... Чем ещё вы можете мне помочь?

Его попытки освободиться от рук Полины были неловкими и по-детски угловатыми, а зрачки, точно мелкие блестящие насекомые, убегали от ее взгляда.

– Хочешь, – неожиданно для себя самой сказала Полина, – я буду любить тебя... как сына?

– Любить? Меня? Вы шутите, наверное, или... – он осёкся и замолчал, словно поперхнувшись чем-то важным, готовым сорваться с языка. – Смешно, в самом деле, – в его голосе не чувствовалось даже тени улыбки.

Полина заметила, что мальчик дрожит в хлопчатобумажной тенниске. «Как быстро уходит тепло», – подумалось ей. Курточка Ростика лежала поверх Олиного одеяла.

– Как она? – спохватилась Полина, с тревогой всматриваясь в спящую девочку и не решаясь её разбудить. На один – чудовищно долгий – миг ей показалось, что ребенок не дышит. Но нет... край одеяла едва заметно и равномерно вздымался.

– Не знаю, – ответил Ростик. – Но лучше ей умереть. Нам всем лучше умереть, – добавил он с гримасой страха – того безотчётного животного ужаса, который Полина видела на его лице накануне, у карьера, – но я очень боюсь смерти. – Ваш муж обещал расправиться со мной. Он меня убьёт.

– Нет, нет, – поспешила успокоить его Полина. – Серёжа погорячился, он, вообще, очень вспыльчивый. Но не бойся, мы не дадим тебя в обиду. Ты ни в чём не виноват.

– Он хочет меня убить, – упрямо повторил Ростик. – Пожалуйста, не оставляйте меня с ним наедине, он...

– Да, конечно, – пообещала Полина. – Ты только не плачь. Этот кошмар скоро кончится, и все станет, как раньше. Всё будет хорошо, – уговаривала его, сама себе не веря. Таким слабым был этот полувзрослый-полуребёнок, так нуждался в защите, что инстинктивная неприязнь к нему постепенно угасла, сменившись острой болезненной жалостью.

– Для меня уже не будет, – ответил Ростик. Его губы кривились, как у плохого артиста, который – напоказ публике – силится улыбнуться, но улыбки не получается.

 

Полина привлекла его к себе – тепло, почти по-матерински, заглянула в глаза.

– Не надо так говорить. Ты просто устал, мы все устали. Долго тебя держали в тюрьме?

– Месяца два. Нет, больше... Не знаю, у меня там не было календаря. В таких местах не замечаешь, как идёт время.

– С тобой плохо обращались?

Ростик взглянул на неё – отчуждённо, словно не понимая вопроса.

– Да нет. Если не считать того, что вначале поместили в общую камеру, где меня по очереди изнасиловали семь человек.

Полина содрогнулась.

– Как?

– Вы что, не знаете, как насилуют? – спросил он с циничной усмешкой, нервно передёрнув плечами. – В тюрьме это, в общем-то, обычное дело.

Холод, сочившийся сквозь промёрзшие стены, тонким ледком дополз по ковру до ступней Полины, пробрал до самого сердца, охватил жестоким ознобом. Слова мальчика показались ей совершенно дикими.

– А следователь на допросах бил меня по лицу, – не унимался Ростик. – Вы знаете, даже собаке больно, когда её бьют. Даже самой никудышной... И ещё – постоянно морили голодом. И спать заставляли на голых камнях, когда в камере температура – минус. А так ничего, нормально обращались.

Оля что-то невнятно пробормотала и перевернулась во сне. Полина осторожно пощупала горячий лоб девочки, провела рукой по её свалявшимся, как ощипанные перья, липким от пота волосам. У ребёнка был сильный жар.

Зимнее утро уже ощупывало первыми лучами грязные сугробы и обледенелую полоску асфальта. Укоротились и побледнели тени на потолке. Зацепившийся рогом за карниз соседней многоэтажки месяц ещё чадил ядовито-жёлтым пламенем, но этот едкий свет постепенно терял право на жизнь, отступая под натиском тусклой рассветной серости.