Cocotau

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за июнь 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 5 часов 40 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

– Я к Бабале, – однажды сказал я Деду.

– Не ходи, Коко, она в Зуме.

Я подумал, что ослышался, и переспросил. Нет, всё так, в Зуме.

Странно: Гум – знаю, Цум – тоже, Зум – впервые слышу.

– Программа такая, видеоконференции проводить, – объяснил Дед, но понятней от этого не стало.

Все-таки лучше один раз увидеть, и я отправился в комнату к Бабале.

Дверь оказалась закрыта. Я постучал клювом, но мне не открыли. Зато от толчка створка слегка отошла, и я прошмыгнул внутрь.

Бабаля была одна. Она сидела перед экраном компьютера, который был поделен на множество клеточек, в каждой из которой торчала чья-то маленькая голова.

Говорила пока одна Бабаля, и я тихонько подошел поближе.

– Шнитке закрывает историю романтической музыки, а Денисов создает новую русскую музыку.

Ну, слава Богу. Признаюсь, музыка меня всегда волновала больше штаммов, вакцин, цитокиновых штормов и прочего новояза последних месяцев.

– Немного о нем. Откуда он взялся?

Бабаля сделала глоток из стакана с водой.

– Родился в 1929 году в Томске. Отец – радиофизик, мать – фтизиатр. В детстве Эдисон самостоятельно научился играть на мандолине и гитаре. В сорок шестом поступил на физмат Томского госуниверситета и в Томское музыкальное училище. В пятидесятом победил в конкурсе и послал свои сочинения Дмитрию Шостаковичу, и тот ответил, что юноше нужно серьезно заниматься музыкой.

Услышав знакомое имя, я сначала из стороны в сторону покачал головой, а потом подпрыгнул и взлетел. Усевшись на спинку ее кресла, я вперился в экран. Там засмеялись.

– А ты откуда взялся? А ну, иди быстро к себе!

Но с экрана понеслись отчаянные просьбы и даже мольбы, чтобы Бабаля позволила и мне присутствовать на занятии.

– Ну, хорошо, – наконец уступила она. – До первого замечания.

Вот он какой, Зум. Я успокоился и весь обратился в слух.

– В пятьдесят первом он поступает в Московскую консерваторию, а по окончании в пятьдесят шестом остается там преподавателем. В СССР его музыка как «авангардная» не получала признания, а за рубежом Денисова называли «Моцартом двадцатого века».

Ну, да, подумал я. Всё как всегда. При жизни все его клянут и, только труп его увидя… Но оказанное мне доверие требовало оправдания, и вслух я ничего не сказал.

– В 1979 году на VI съезде Союза композиторов СССР в отчетном докладе Первого секретаря Союза Тихона Хренникова…

Тут я опять встрепенулся – очень мне нравился этот композитор, у него такое сановное лицо и солидный, представительный вид. Я люблю, когда люди несут себя с достоинством. Как римские консулы. Или даже цезари. Или ромеи, наследники Рима, византийские императоры.

– …музыка Денисова подверглась жесткой критике, и он попал в так называемую «хренниковскую семерку» – «черный список» семи русских композиторов. Поэтому до начала Перестройки официальные советские инстанции чинили препятствия распространению его музыки.

А не заносись, высоколобый, вспыхнул я. Вообразят о себе невесть что, кошка на грудь не вскочи. Учились бы, на старших глядя… Но это я опять все про себя подумал – очень уж мне не хотелось сидеть в своей комнате одному.

– Да, творческий путь его весьма показателен. Он вырос из предшествующей музыки и испытал на себе благотворное влияние классиков двадцатого века: Стравинского, Бартока, Веберна. Денисов раскрыл себя в русле авангардного искусства в лучших сочинениях шестидесятых – восьмидесятых годов, начиная с кантаты «Солнце инков» на слова чилийской поэтессы Габриелы Мистраль. Но авангард не был для него данью моде определенного времени.

«Солнце инков», «Свет и тени», «Свет тихий», «От сумрака к свету», «Пейзаж в лунном свете»… Денисов – композитор, воплотивший в своем творчестве образ света. Светятся и названия его произведений, мерцает и искрится сама музыка. Он утверждал, что о слове «свет» в его музыке можно было написать серьезный труд и огорчался, что «из музыки двадцатого века почти полностью этот свет исчез».

Я начал переминаться с ноги на ногу, а потом принялся кланяться, чтобы не затекла шея.

Головы на экране завертелись и заулыбались.

– Если устал, ступай к себе, а вообще, я решила, что в твою честь мы для начала послушаем пьесу «Пение птиц».

Это подогрело мое внимание, и я снова замер, разглядывая одноклеточных на экране.

– В середине шестидесятых Денисов появился в Московской экспериментальной студии электронной музыки, основанной в 1964 году при Государственном музее А.Н. Скрябина ученым Е.А. Мурзиным. За несколько лет до этого он сконструировал оптический синтезатор АНС (Александр Николаевич Скрябин). Теперь композиторы могли окунуться в мир электронных звучаний. Их ожидало немало интересных открытий.

На этом синтезаторе работали Софья Губайдулина, Альфред Шнитке, Эдуард Артемьев. Экспериментировал на нем и наш герой. Результатом этого стала пьеса «Пение птиц» для магнитной ленты и подготовленного рояля, вместо которого первоначально предполагался клавесин.

Я заметил, что головы стали опускаться все чаще, и в конце концов понял, что они принялись записывать. Подумать только! Видно, и впрямь Бабаля дело говорит. А говорила она, как всегда, с выражением, размеренно, отчетливо, словно выпекая каждое слово. Не пулеметной скороговоркой внуков Болека и Лёлека, когда я иногда и половины не успевал разобрать.

– В аннотации к своему произведению Денисов написал: «Вся пьеса сделана на материале пения птиц, звуков леса, а также некоторых электронных звучаний. Электронный материал использован крайне деликатно: только некоторые красочные пятна и кластеры. Партия солиста записана графически, символами, которым соответствуют разные способы звукоизвлечения на струнах и клавишах фортепиано или какого-либо другого инструмента по желанию исполнителя. Символы расположены в виде концентрических колец и «прочитываются» солистом от края к центру».

Таким образом, звучание этой пьесы создает иллюзию присутствия в лесу, в котором раздаются щебетание птиц, трели, шумы и шорохи.

– А как Денисов записывал птиц? Айфонов же еще не было! – внезапно спросила кудрявая голова из среднего ряда ближе к центру.

– Верно, Гриша. Айфоны никому даже еще и не снились. В 1963, правда, появился портативный переносной магнитофон «Весна», работавший как от батарей, так и от сети, но и он здесь ни при чем. Композитор отобрал птичье пение из антологии «Голоса птиц в природе», составленной Вепринцевым. Денисов дал себе труд переписать их с грампластинок, а потом смонтировал птичьи голоса с электронными звучаниями путем изменения скоростей на четырех магнитофонах и склеивания фрагментов пленки.

– Выходит, пригодилось ему физико-математическое образование.

– Очень верное замечание! – обрадовалась Бабаля. – Эта электронная фонограмма (конкретная музыка) соединялась потом со свободной импровизацией на подготовленном рояле (алеаторическая музыка).

– А что такое «подготовленный рояль»? – полюбопытствовала голова в цветной бандане.

– Для того чтобы достичь нужного эффекта, – принялась объяснять Бабаля, – между струнами рояля вставлялись монеты, каучук, фетр, болты и шурупы, изменявшие его тембр.

Бандана удовлетворенно закивала. А я от души порадовался за Бабалю.

– Этой экспериментальной пьесой, – продолжала она, – заинтересовался пианист Любимов, виртуозно владевший различными стилями исполнения, а авангардным в особенности. Именно он первым у нас в России исполнил «Пение птиц» на секции камерной музыки в Доме композиторов в 1970 году. Показал же он ее в виде «экспериментального театра». Публика приняла этот вариант пьесы очень тепло, а официальные круги встретили это произведение «в штыки», что дало пианисту основание назвать свое выступление «концертом для подготовленного фортепиано и неподготовленной публики».

Видимо, их шокировал «инструментальный театр» одного актера в лице Любимова, который появился на сцене босиком и в костюме, изображавшем нечто птичье, с одной штаниной, закатанной до колена, и в двух птичьих масках: одна на лице, а другая на темени. К лодыжкам пианист привязал бубенцы, а на запястья – колокольчики. К рукам, ногам и поясу его были привязаны длинные разноцветные ленты, которые тянулись за ним по сцене.

И в дальнейшем в последующих своих выступлениях Любимов исполнял «Пение птиц» в двух вариантах: театрализованном и академическом.

А творческие поиски Эдисона Денисова, ростки которых взошли в экспериментальной лаборатории, дадут свои плоды в начале девяностых годов в Париже.

Ну, а сейчас слушаем музыку!

При первых же звуках этой лесной какофонии я понял, что ловить здесь мне больше совершенно нечего. Не наслушался я за свою жизнь этого нелепого хорового чириканья! Как вспомню, так в ушах свербит.

Ушел я тихо, по-английски, не прощаясь: пока, май лав, пока!

Еще и еще раз повторю: мой кумир – Тихон Хренников. Эта на веки бессмертная музыка победителей, тех, на чьей стороне удача. Артиллеристы, Сталин дал приказ! Хорошо на московском просторе светят звезды Кремля в синеве! А если это лирика, то такая, что раз услышишь и нипочем не забудешь, потому что это про тебя, про каждого из нас, честно, пронзительно, как говорится, до самых жабр и фибр души. Что так сердце, что так сердце растревожено!.. Или: Спи, моя Светлана, как и я спала!

А свой компот из птичьей истерики и электронных взвизгов кушайте сами!

Шостакович, Шостакович! Видал я вашего Шостаковича! На коленях у него сидел. Пиджак ему обосрал. Думаете, жизнь моя на задворках цивилизации прошла?! Щас! Как же! Расскажу, всё по порядку расскажу! С собой не заберу. К гробу багажник не приделаешь.

А было дело так.

Коллежский асессор Ковалев проснулся довольно рано и сделал губами: «бр» – что всегда он делал, когда просыпался, хотя сам не мог растолковать, по какой причине. Ковалев потянулся, приказал себе подать небольшое, стоявшее на столе зеркало. Он хотел взглянуть на прыщик, который вчерашнего вечера вскочил у него на носу; но, к величайшему изумлению, увидел, что у него вместо носа совершенно гладкое место!

Ну, Ковалев, натуральным образом испугался, начал протирать себе глаза, но всё было бесполезно – носа нет, как нет.

Мы с Надей вообще любили вечерами почитать, а уж когда попадались такие опрокинутые сюжетики, я и сам терял покой, и ей не давал никакого взныку: читай дальше, читай!

Нравились мне книги, где героями были мои соплеменники, наподобие дружка на плече одноногого пирата Сильвера. Долго же после этого я все деньги называл пиастрами и, оставшись один, орал на всю комнату: «Йо-хо-хо и бутылка рома!»

А тут вдруг с героем такой метаморфоз – остался без носа! Всякое умное существо понимает, какая черта, какая деталь, орган какой в облике его главная.

Я вот слышал, один англичанин по имени Тед Ричардс, фанат бодимодификаций, тату и пирсингов, чтобы походить на своего попугая, удалил собственные уши. Ну, в СМИ, разумеется, его быстро окрестили человеком-попугаем, а я вам так скажу: карась он безухий, безухий и безмозглый карась. Не уши, не уши делают наш облик уникальным и в своем роде единственным. Оригинальность, неповторимость, изысканность, императорскую величавость придает нам, попугаям, в первую очередь нос. Природа очень угадала, пометив всё умственно элитарное и отборное этим признаком.

Это наша козырная карта. Нет, не так – это наша визитная карточка, допуск в клуб посвященных.

Нетрудно догадаться, кто из исторических деятелей более прочих пользуется моей благосклонностью, к кому я испытываю неисчерпаемое уважение. Достаточно посмотреть на его профиль. Непонятый и преданный всеми, блистательный ум, божество без страха и упрека, переживший свою славу и окончивший дни на маленьком острове Saint Helena в Атлантическом океане!

Да, есть во всех нас что-то римское, есть. Так что майор Ковалев этот не напрасно подхватился – нос есть нос.

А те отрывки, где речь шла о Носе, делающем визиты в мундире, шитом золотом, с большим стоячим воротником, в замшевых панталонах, при шпаге, в шляпе, по всему – статский советник, я заставлял читать мне столько раз, что вскоре буквально вытвердил наизусть.

Вот я вместе с Ковалевым поспешаю в собор, пробираюсь через ряды нищих и слежу за Носом, который с выражением величайшей набожности молится и отвешивает поклоны. Ох, тут я прямо воображаю себя на его месте. Майор Ковалев, безносый, мне про очищенные апельсины на Воскресенском мосту, про статскую советницу Чехтареву, а я только хмурю брови и с чувством собственного достоинства прошу изъясняться удовлетворительнее.

Вот уж и приятный шум дамского платья раздался, и легкая, как пирожное, палевая шляпка проплыла, и высокий гайдук с большими бакенбардами и с дюжиной воротников открыл табакерку, а я всё молюсь и кланяюсь, испытывая чужое терпение и упиваясь властью.

В тот достопамятный день Надя поставила мою клетку за кулисами, на один из двух ящиков, придвинутых к самой стене, так, что мне неплохо виден был изрядный кусок сцены, самый центр ее, а музыку, признаться, мудрено было не услышать, такая она оказалась пронзительная.

Я затаил дыхание.

Отлично зная сюжет, в голове моей, разумеется, я сложил собственную художественную картину, свое виденье героев, свои представления обо всем происходящем. Я с нетерпением ждал появления самого Носа. Что ни говори, а именно он заглавный герой. Я возлагал на него большие надежды. Мне казалось, что он наконец расставит точки над «и» и покажет всем, кто в этой жизни должен править бал и командовать парадом.

Я так был увлечен происходящим, что, признаться, не сразу и заметил человека, присевшего на соседний ящик.

Какое-то время он слушал молча, потом пригладил волосы, поправил манжеты серой курточки, подтолкнул повыше очки на носу и сказал:

– Четырнадцатое представление сегодня. Кажется, я сдаюсь. Не могу больше слышать про необходимость помнить всю широту требований наших зрителей. Говорят, нет смысла показывать экспериментальные работы неподготовленному слушателю. Но я просил Захара Исааковича снять ее. А он все-таки протянул до конца сезона. А у меня из-за этого в голове такой дурак. Как тут не закричать: «а у алжирского бея под самым носом вскочила шишка!» Что за головотяпство…

Я молчал. Он нисколько не мешал мне следить за действием на сцене, так пусть себе облегчает душу.

– Сам Киров был. Ему тоже не понравилось. Но он пожелал мне и дальше не бояться творческого риска, если я ставлю перед собой большую цель. Вот так, кто говорит «ручная бомба» и «дальнобойное орудие», а кто настаивает – дерзай. Создавай новый музыкальный язык.

Дескать, я впервые в русской опере заставил своих героев говорить не условными ариями и кантиленами, а живым языком, омузыкалил бытовую прозаическую речь.

Он опять поправил очки в круглой черной оправе.

Надя читала мне либретто, и я помнил, что в опере двенадцать картин, сгруппированных в три акта в соответствии с принципами традиционной драматургии. В первом майор Ковалев теряет нос, начинает его поиски, и это завязка интриги. Во втором всё запутывается, усложняется, и продолжаются безнадежные поиски носа. Самые большие зрительские свои надежды я возлагал на третий акт, гдк в кульминационной сцене погони за носом выясняется, что всё происходящее только скверный анекдот, а потом наступает развязка: фантастический мыльный пузырь лопается, оставляя после себя пустое место.

Все фрагменты оперы связаны между собой наподобие техники киномонтажа, отчего фабула приобретала особую эксцентричность. Об этом рассказывала мне сама Надя, а у меня нет оснований ей не доверять.

Да, для Гоголя не годится распевная кантилена. Потому здесь почти беспрерывно звучит речитатив. Налицо все приемы создания комического – потому действие и выглядит таким рваным. Потеря носа только предлог…

Внезапно раздались шаги и к нам с очкариком приблизились трое. Это я по голосам понял, что их трое. Они остановились прямо возле нас, за занавесом, и потому, не видя нас, как ни в чем не бывало продолжили свой разговор. Передаю, как услышал, слово в слово.

Первый. Это формализм, чистой воды формализм и алогичность музыкального мышления. Эксцентрика и ничего больше!

Второй. А вы хотите, чтобы вам рассказали повесть Гоголя как идиллию? Наивным языком «Майской ночи» Римского-Корсакова?

Первый. Что поделаешь, если именно такой язык интересен и поучителен вузовцам, металлистам и текстильщикам в оперных ярусах! Куча людей несколько часов мечется по сцене в поисках… утерянного носа. Всё это искусственно, вычурно, для узкого круга знатоков.

Третий. А по-моему, вся эта «буза» – прошлое. Устарело! Подражание Прокофьеву. Ничего ни молодого, ни озорного. Рутина!

Очкарик мой, сидящий на соседнем ящике, зашевелился, привстал, явно собираясь заявить о своем присутствии. Но тут на сцене особенно яростно вступили ударные, так что все замолчали, и он, помешкав, вновь присел на краешек доски.

Когда снова сделалось относительно тихо, спор не замечающих нас собеседников продолжился.

Первый. Вы, РАПМовцы, по обыкновению слишком категоричны. Музыкант и не должен отражать тот коллективный пафос, которым охвачено строительство новой жизни.

Третий. А мы настаиваем, что каждый композитор должен видеть, что у него под носом делается, чтобы его самого за нос не провели. Нам не нужна слишком сложная и недоступная музыка. Этот ваш гротеск – гримаса отставшего от общего темпа жизни человека и ничего больше.

Первый. В чем-то я с вами согласен. Новаторство новаторством, но к чему порой здесь раздаются эти банальные реплики, вульгарные мотивы, затасканные гармонии. Вся эта атмосфэра комических маршей, вокала под балалайку, гротескных галопов, лихих полек?! К чему этот стилистический разнобой?

Второй. Всё, что вы перечислили, свидетельство огромного мастерства этого юноши. Каков диапазон! Чего стоит один оркестровый антракт перед второй картиной. Только ударные! А распевы на аккордовых тонах! А как он передал конский топот, соединив челесту и ударные! А арфа, скрипка и деревянные духовые, когда они имитируют икоту! А флажолету контрабасов во время бритья майора!

Третий. Вот так всегда у вас, одна заумь. А надо по-простому, но чтобы за душу брало. Любая народная песня сто очков вперед вашей опере даст. По-пролетарски надо. А нам идейно чуждо ваше классическое да академическое. Массовая песня – вот что должно стать основным звеном творчества композиторов. Массовая музыка революционного содержания!

Первый. Вот вы всё это нам в «Пролетарском музыканте» и изложите, а мы с вами поспорим.

Критики замолчали, а когда стихли ударные, мы поняли, что они и вовсе ушли.

– Ну, вот видите?! – обратился визави ко мне. – Что я говорил! Один хоронит тебя сдобным голосом, другой – пьедестальными эпитетами, а третий – искренен и прям, как винтовка Мосина образца 1891 года. Это за глаза. А в глаза, как встретишь, так…

И он разыграл эту встречу в лицах.

– Ну, что? Как вы, Дмитрий Дмитриевич?

-Да ничего, живу себе.

– Вы, наверное, сердитесь на меня?

– Да нет, отчего же?

– Что?

– Не сержусь, говорю. С чего вы это взяли?

– Что взял?

– Что я сержусь.

– А ведь вы, наверное, думали, что я совсем не такой, каков есть?

– Гммм…

– Вы, вероятно, думали, что я какой-нибудь, знаете (И жест непременно ввернет какой-нибудь).

– Вот, вот.

– Аркадий Аркадьевич, – схватит за рукав проходящего мимо. – Вот Дмитрий Дмитриевич рассказывает, что поначалу совсем не так думал обо мне до тех пор, пока не познакомился со мною.

– А что он думал? – не удержится Аркадий Аркадьевич.

– Он думал, что я, знаете (и опять это полисемантичный, а, по правде говоря, бессмысленный жест), а на поверку оказалось, что я совсем не такой.

– Вот видишь, – опять откликнется Аркадий Аркадьевич, – если бы он раньше с тобой познакомился, то думал бы то, что следует. А?

– Да я, – из последней возможности отбиваюсь я, – и прежде и сейчас думаю то, что следует.

И тут они оба и вместе:

– А что вы думаете?

– Да я и раньше думал, что вы не такой, а при знакомстве оказалось, что вы в самом деле не такой есть.

И снова они вместе:

– А какой?

– Да совсем не такой, каким, вы думали, я вас представляю.

– Вот мы и говорили! Так не сердитесь же на нас!

– Зачем же мне на вас сердиться?!

– А вы всё же не сердитесь! Что вам на нас сердиться. Не стоит.

– Хорошо.

– Прекрасные они люди, Аркадий Аркадьевич и друг его, Иван Иванович. Знающие, чуткие люди. Жаль только, в музыке не смыслят ни бельмеса. Прекрасные, прекрасные люди.

Тут я поддел носом задвижку и вытолкнул дверцу.

Со сцены доносились звуки погони.

Я недолго побалансировал на порожке, а потом соскочил на ящик, следом перепрыгнув на колени незнакомца.

– А ты востер! – искренне восхитился он.

Я повернулся к нему профилем .

– А нос-то, нос-то у тебя – истинно гоголевский нос!

Я затрепыхал крыльями и взмыл вверх. Тут-то и произошла та всегда непредвиденная оказия, тот родовой конфуз, что испокон веку немало запятнал карму, мою и моих соплеменников.

Попав к нему на воротник, клякса издала характерный звук, и он заподозрил неладное. Поёжился, зябко повел плечами и резко встал.

– Н-да. Разрешите мне пройти на поклоны и раскланяться с публикой. Гибкость ума не должна исключать и гибкости позвоночника. Не должна, да. Театр есть театр. Пока, дружище.

И он исчез.

Всё, хорош на сегодня. Пора на покой. Чао!

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в июне 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: