Шумы, помехи и высокие частоты Ангелины Зябликовой

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за июнь 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 2 часа | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Через три года после возвращения из армии Димка Черепанов женился. Поначалу, лишь только его, безногого, выгрузили из совхозной полуторки, тетя Глаша, как идти к скотине на двор, все в одиночку причитала и волосы на себе рвала, а как по округе друг за другом пошли цинковые мальчики, так поуспокоилась и даже заулыбалась.

Зиму Димка просидел дома, у телевизора за мультиками, да еще с крепостью возился – тетя Глаша из магазина сумками ему спички носила, а он из них фортецию клеил. Я видела ее: замок, по бокам четыре круглые сторожевые башни, украшенные смотровой галереей и остроязыким флажком-флюгером, а двор обнесен трехуровневыми аркадами – грузные такие своды на золотых массивных колоннах.

Зимой же приезжал к Димке врач, снимать мерку для протеза. И пионеры от школы с грамотой и льняной салфеткой на тумбочку. А весной Димка на костылях стал выходить к сложенной у дома березовой поленнице.

Как-то раз теплым апрельским вечером приехал к ним верхом на лошади мужик с Выселок, Ковбой. Сам верхом на буланой, а другую, соловую, в поводу привел.

Это я решила, что соловая, а Васька заспорил, что игреневая – мы все четверо на завалинке у черепановского встрешника деда Сарафанова сидели. Буланая была хороша: головка небольшая, с прямым профилем и широкими, хорошо заметными ноздрями, глаза карие, миндалевидные, холка высокая и шерсть горячего глиняного отлива.

Буланая-то была хороша, а соловая – так просто и не высказать!

Голова, туловище, ноги ровного песочного оттенка с золотистыми бликами. Глаза карие с янтарной радужкой. Ноздри острые, трепетные. Глубокая овальная грудь, ровная, с длинной поясницей спинка, а круп мускулистый. Хвост и грива чуть бледнее, чем вся она. Ножки тонкие, длинные и небольшие крепкие копыта. На левой передней носочек, а задние в гольфиках. Шерстка на солнце переливается – жар-птица – не конек!

Только успели мы все это разглядеть, как гость с Димкой из дома выходят. Тут этот хуторской лошадник тот дубовый чурбан, на котором Димка дрова колол, к соловой подкатил и несколько раз показал, как, будь у него одна нога, он стал бы туловище наверх, на лошадь, закидывать и медленно так, осторожно, не плюхаясь, усаживаться в седло. Потом, подсунув два пальца, опять проверил подпругу и заставил Димку подтянуть стремена к груди и чуть укоротил их по длине Димкиных рук до подмышек. Всучил ему поводья и похлопал по передней луке седла. По задней тоже похлопал.

А мы, как зачарованные, проглотив языки, сидели на завалинке.

Очнулись мы, только когда чудесное видение с двумя всадниками растаяло в конце улицы.

Вот они, заветные наши из чурочек и гвоздей соображенные корабли черноморской и балтийской флотилий, вон прокопанный нами Беломорканал с черной, глянцевой от вешнего солнца водой, нехотя, но верно бегущей за огороды вниз по горе к полноводной и шумной сейчас Инге. А конек? Был ли конек? Может, конька-то и не было?

– Ничего себе! – сказал Васька.

– Во дает безмудый! – сказал Илюшка.

А мы с Лариской от изумления не сказали ничего.

Илюшкины слова не удивили никого (взрослые в деревне за словом в карман не лезли). Если идти в Сельцо не короткой дорогой через реку, а бетонкой, то ровно на полпути стоит хутор Выселки. К деревне ли, к селу ли он приписан, мы не знали, знали только, что хозяйствовали там два мужика: старый Игнат Игнатьич, высокий, плотный, с толстой шеей, квадратными плечами, большой, грубо отесанной головой и вечно красным обветренным лицом. Когда-то он был женат, а потом отселился от семьи и стал жить один, бобылем. Принялся фермерствовать. Давал работу всем мигрантам, откинувшимся, просто опустившимся, даже построил потом им легкий, точно ненарочный домик, в котором, впрочем, по слухам, даже зимой было тепло.

А потом к нему откуда-то приехал вот этот, много моложе его, чужак с ковбойской внешностью, какой мы представляли ее по зубодробительным вестернам про горячих техасских парней. Прибился и прижился.

О сущности же мужской недееспособности мы были осведомлены на примере драматической судьбы кота тетеньки Августы. Хотя, думается, правильней было бы сделать упор на драматической судьбе тетеньки Августы, хозяйки кота. Еще котенком он поразил ее и всех соседей роскошной меховой манишкой и неслыханной пышности штанами. Время показало, что в штанах у него тоже был полный порядок. Кличка Пышногрудый, естественно, на языке обкаталась и ужалась до Пыша, а раз так, это вороватое от рождения сокровище не сразу понимало, гонят его или манят – кыш или Пыш, а потому натуру имел дурашливую, беззлобную и любвеобильную.

Видимо, он обещал всё и всем. А не влюбиться в это персиковое чудо не представляло возможности. Соседки, владелицы Мусек, Марусек, Манек, сначала посмеивались и полушутя просили тетеньку Августу унять «свово постояльца», когда же процесс принял баснословный, космогонический характер, они раз, сговорившись, заявились к тетеньке Августе кто с коробком, кто с решетом, кто с лукошком, где ползало и пищало по пяти-шести слепых котят и все!!! рыжие – отпираться было бесполезно, других рыжих котов в деревне не было. Устали топить, уйми его, коротко сказали, оставили тару с содержимым и ушли.

Тетенька Августа взвыла. И на другой день, накрепко завязав бельевую корзину с Пышем, уехала в город, в ветлечебницу.

Ну, а дальше предсказуемый хэппи энд. Деревенская гаша, видя развалившегося у дома на гусеничной травке Пыша, дня два еще поорала: «Пыш-но-гру-дый! Ты теперь безмудый!» Но не поощряемая котовым смущением или слезами отчаянья быстро наскучила дразнить его и снова занялась друг другом.

А словечко осталось. В нашем, уже взрослом, кругу Васька к тому же уточнил разницу между жеребцом и мерином, и всё прояснилось окончательно.

Когда же всадники вернулись к дому Черепановых, нас ждал еще один удар – соловая лошадь (по кличке Афина) осталась у Димки насовсем. Мужики с хутора быстро наладили на дворе у Черепановых денник и привезли на подстилку целый трактор соломы.

Димка каждое утро стал уезжать в совхоз на работу курьером, а мы еще долго не могли определиться, что выгоднее: иметь две ноги или золотую лошадь?

Большим уважением стала пользоваться Афина в Дроздихе. Тогда ведь несли, читай – воровали, все, аномалией было от государства не брать, вот и просили Димку то один, то другой встретить с работы у леска и подвезти мешок комбикорма, или рулон толя, или ведерко с цементом. Ни Димку, ни Афину это не испортило, они оба только расцветали от сознания своей востребованности.

Нам с бабушкой банки с перекисью для стирки и мешки с комбикормом добывал дядь Натолий. Я из деликатности выметалась из избы, а бабушка шла на мост в укладку за твердой валютой. Валюта булькала, дядь Натолий обжигался зелеными щами, расслабленно шмыгал, а потом бабушка провожала его до дома, деньги вручала тетеньке Зинаиде, и все были удоволены.

Через три года после воцарения в Дроздихе Афины, после одной из таких полубартерных сделок бабушка сказала:

– А не взять ли нам поросенка?! За лето выкормим.

– У безмудых? – внезапно даже для себя выпалила я.

Бабушка сняла очки, сложила на коленях штопку и, помедлив, произнесла:

– Не думала, что и ты станешь такой.

Как я не провалилась тогда? Как?

Мне шел одиннадцатый год. Я заканчивала пятый класс и, как принято говорить в таких случаях, подавала большие надежды. И вот такой афронт, а попросту стыд.

Весь вечер в доме висела тягостная тишина. Спасибо, на ночь глядя, заскочила тетя Глаша. Из ее-то слов я и поняла, что с Выселок, с хутора, ей по себестоимости дают трех поросят, двух она выкормит к свадьбе, а одного уступит нам.

На следующий день неожиданно бабушке потребовалось дойти до Игната Игнатьича за рассадой, и мы с корзинкой отправились к хуторским.

Всё в природе вокруг нас шевелилось, гудело и чирикало, сияло и веяло. Зелено-золотой майский стозвон!

Как всегда, когда мы были вдвоем с бабушкой, шли мы не торопясь. Душа моя, хоть и сложила крылышки, но постепенно избавлялась от угрюмства. Изредка мы обменивались незначащими фразами, но я рада была и этому.

Минут через пятнадцать с бетонки мы свернули вправо, к хутору.

Калитка в палисадник хозяйского дома была распахнута настежь. Сам палисадник был засажен голландскими тюльпанами всех цветов радуги. Однако настоящее удивление мое было впереди.

Бабушка ушла в дом, а я принялась ждать и топтаться от одного угла дома до другого. Вскоре я осмелела до того, что сунула нос и за сам угол. Высунулась и остолбенела. Там не было ничего. То есть, было, но не то, что обычно бывает за домом в огородах. Дальше-то, как и положено, открывался вид на образцовый вскопанный, засаженный парниковый порядок, а вот тут, прямо за стенами дома, имело место что-то непонятное.

Это была площадка приблизительно тридцать на десять метров. Ровное пространство, засыпанное песком и мелкой галькой, и кучи как попало разбросанных первобытных камней.

Рядом со мной к стене дома были приставлены грабли, ими-то, поняла я, и делались бороздки вдоль длинной стороны прямоугольного этого участка, а вокруг камней описывались безупречные кольца окружностей.

От нечего делать я принялась считать камни. И здесь меня посетил ужас. Не УЖАС и не ужас-ужас, а маленький, ручной такой ужастик. Камни были сложены в пять групп по три и в одной группе два. То есть всего их было четырнадцать. Но стоило мне перейти с места на место и машинально начать считать камни, их снова оказывалось четырнадцать, но невидимым становился уже какой-то другой булыжник из другой кучки. Вокруг каждой группы был посажен зеленый мох, а гравий, повторюсь, был расчесан граблями на тонкие бороздки. То есть, передвижение камней исключалось. В общем, еще чуть-чуть и я бы с досады от непонимания рехнулась.

Я вернулась к крыльцу.

Вдруг террасная дверь от внутреннего сквозняка медленно распахнулась, и я остолбенела.

Передо мной медленно покачивались пальцы мертвеца. Между ними двигались морские ежи, моллюски и прочие фитофаги. В толще голубой воды струилась по течению буро-зеленая ветвь ламинарии, а вверху таллом кончался листовой пластиной и на ней водным пузырем.

Во рту у меня сначала пересохло, а потом стало солоно, как от морской воды.

Крабы, мшанки, придонные рыбы, морские звезды скользили среди красных водорослей, крепко вцепившихся в базальные камни.

Стены просторной террасы были расписаны столь фотографически точно, что ошеломление мое граничило с оторопью.

Тут появилась бабушка, а за ней Ковбой.

Он повел нас в огород, и мы прошли опять мимо странной свалки камней.

– Знаешь, что это? – спросил он.

Я помотала головой.

И он рассказал мне про сэкитэй, сад камней, и дзен-буддизм. Слушать его было одно удовольствие. Но звучало всё это так ново и незнакомо, что я не запомнила и половины терминов. Ваську бы сюда с его памятью-свиньей-копилкой. Но всё же кое-что врезалось мне в голову намертво.

Нам накопали цветочной рассады, дали огромное беремя парниковых лука, петрушки и укропа, и мы пустились в обратный путь.

– Ну, так что ты поняла? – немного погодя, поинтересовалась бабушка.

– Я поняла, что богов много и каждый верит, в кого он верит. А ты?

– Я-то думаю, что бог один. А вот дорожек к нему много.

И мы опять замолчали.

А когда вышли на бетонку, бабушка неожиданно повернула не налево, к деревне, а направо, к селу.

– Зайдем-ка здесь в лесок.

И я вслед за ней нырнула в густой нелюдимый ельник.

Мы прошли совсем недолго, и лес стал непроходимым. У старой, совершенно седой и поросшей лишайником ели бабушка неожиданно наклонилась, присела и вдруг исчезла, только ель рукавом мне тропинку завесила.

– Баб, – тихонько позвала я.

– Ну, что стоишь, иди сюда. Оставь корзинку, никто не тронет.

Я тоже наклонилась, присела и перекатилась под этими сизыми колючими обшлагами.

Потом выпрямилась во весь рост и ахнула: сумрака как не бывало. Насупленные ели с похоронной их хмуростью и неприветливостью отступили, остановились на краю чудесной маленькой полянки, щедро усыпанной первыми майскими цветами.

На пеньке сидела бабушка и улыбалась.

– Пойдем. Здесь рукой подать.

Метров через сто веселая луговина кончалась обрывом, и там, недалеко внизу, темнело крошечное озерцо, опушенное светлой лимонной зеленью.

– Присядем-ка, – сказала бабушка, и из-под земли вынырнул огромный замшелый валун. Он был такой старый и обросший, немудрено, что я поначалу его не разглядела.

Мы скинули кофты и постелили под себя.

– Откуда ты знаешь это место?

– Это наш с Андреем тиходол. Озеро только уж очень обмелело.

– И никто больше не знает?

– Теперь это наш с тобой секрет, – улыбнулась бабушка.

Вон, видишь впереди дерево? Отсюда, издалека, не разглядеть, что это осина. Сразу за ней спуск. Там железная дорога. Сейчас она никому и ни к чему, а прежде куда ж без нее было?..

Бабушка помолчала. Развязала платок и сложила его на коленях.

– Вот что я хочу тебе рассказать,– наконец заговорила она.

Андрей-то мой осиротел в пятнадцать лет. Но кто к земле приучен, кто труда не гнушается, тот не пропадет. Вот и он, не до блажи ему было. Сначала за всё подряд в колхозе брался, потом на курсы шоферов его послали. Зарабатывать стал. Изба после родителей. Не пятистенок, но и не халабуда какая. Что собой хорош, про то и не напоминаю. Потому мама моя, видя чувства наши, дала согласие, и по осени мы сыграли свадьбу. А весной его в армию взяли. А в июне война началась.

Где-то цивикнули и залились мелкой трелью овсянки. И я увидела нас с бабушкой словно издали, вот таких, сидящих рядом и глядящих в одну сторону…

Вот год он провоевал, и приходит мне письмо. Почерк чужой. Я так вся и подобралась. Но, слава богу, только ранен он, тяжело ранен, но жив. И не где-нибудь на Урале, а считай здесь, под боком, в Ярославском госпитале.

Я, как узнала, спать перестала. Так бы утицей, горлицей обернулась и полетела. Да кто ж меня отпустит? В колхозе одни бабы, каждая пара рук на вес золота.

Терпела-терпела, а всё ж не вытерпела. Приехал как-то раз на наше поле председатель Тимофей Семеныч, набралась я храбрости и к нему, так, мол, и так. Всё, дескать, понимаю, каждая пара рук на счету, но мне хоть бы на денек. На часок. Хоть глазком глянуть. Я потом в три смены отработаю.

С ума ты сошла, Катерина? Я в правленье на столе сплю, до дому дойти некогда, а ты тут с любовью своей.

А что тут возразишь? Кругом он прав. Мы, бабы, тоже, почитай целые сутки ломили. Я, ведь, что еще замечать стала: придешь в баню, женщины моются, а у них между ног мешочек темный висит, и у мамы моей такой же стал, матка это выпадала. Мама ее все тряпочкой подвязывала. А как не выпасть-то? В лес пойдем, дров полные сани накладем, ну, ты видела, какие на дворе висят, – дровни. Мама скажет, ты только с места меня сдвинь, дальше уж я сама пойду.

Так-то. А я – Ярославль.

Бабушка прикрыла глаза. Ветер треплет над ушами выбившиеся седые прядки, тормошит шелковые концы нежно-розовой косынки на коленях.

А через два дня вызывают меня в правление. Ну, думаю, стыдить будут. Сама напросилась, терпи. В перерыв побежала.

Посидела, подождала, и до меня очередь дошла.

Стою я перед ними, и ни страху у меня, ни стыда, а только жалость. Видела бы ты их, Ангелина! Этого ни в одном кино не покажут. Худые, лица землистые, под глазами круги черные. Хлеба, поди, досыта не ели – всякий кусок детям.

Ну, тем более, думаю, терпи. Вольно тебе, пока без детей, о мужике-то думать.

Тут Тимофей Семеныч и говорит. Вот что, Капитонова Катерина. Слышали мы, ты считать горазда. Грех хвастать, отвечаю, в школе по арифметике первая была. Ну, так вот и решили мы тебя на курсы счетоводов учиться послать, на четыре месяца в Ярославль. Как ты на это смотришь? Выдюжишь?

Я на рукав его пустой смотрю и про себя думаю: милый ты мой, век за тебя бога молить буду! Хочешь, прямо сейчас на руках тебя до дому понесу. А он в Нерехте жил, улыбается бабушка.

Это про себя. А вслух, для всех, сдержанно так благодарю и обещаю оправдать оказанное доверие.

Справку мне сделали, а потом сразу и паспорт. Так и оказалась я в Ярославле: днем на курсах учусь, вечером в госпиталь бегу.

– Повезло тебе, баб.

Ну, так слушай до конца про мое везение.

Я как пришла первый раз в госпиталь, Андрей меня и видеть не хочет. Не велит пускать. Я и так, и эдак. Тогда выдают мне белый халат и прямиком к главврачу ведут.

Тот увидел меня и голову опустил. Трудный, говорит, нам с вами, Катерина Ивановна, разговор предстоит.

Я недоброе почувствовала.

Что с ним, говорю? Без рук? Без ног? Самоварами таких у нас называли.

Нет, говорит. И головой качает.

Так – слепой? Не узнает никого? Кто же, думаю, тогда письма мне диктовал?

Тут он, товарищ военврач, с духом собрался и приговор мне вынес. Есть, говорит, у него и руки, и ноги, и с головой у него всё в порядке, а вот детей у вас не будет никогда.

Я сразу-то его не поняла. Каких детей? И почему ты, чужой человек, за нас решаешь, иметь нам детей или не иметь?

Ранения, дальше говорит, у него осколочные. Посеченный весь. Сосуды сшивали. И еще операции будут. Жить будет, а в одном этом наука бессильна.

Тут до меня маленько доходить стало. И про то, как он, Андрей, в последнем письме погрозился, что заехать домой не сможет, а сразу на фронт отправится, тоже всё поняла.

Но, чтоб удостовериться, переспрашиваю, комиссовали его или нет.

Отвоевал ваш муж, Катерина Ивановна. И так это серьезно у него получилось – ваш муж.

У меня от сердца отлегло, поняла, что Андрей освободить меня хотел. От себя освободить, так выходит.

Ну, так что вы мне скажете, Катерина Ивановна? Опять серьезно так говорит.

А то и скажу, что только зря с вами здесь время теряю, меня муж ждет, а мы пустые разговоры разговариваем. И сама встала.

Видела бы ты его лицо, Ангелина. Просветлел весь, и плечи у него опустились и расправились. Ровно груз сбросил. А и то сказать, какую тягу человек держал. А сколько у него таких Андреев было…

Ведите, говорю, меня к нему. Я такую дорогу проехала. Я здесь жить буду и никуда не уеду, пока его не выпишут.

Говорить-то говорю, а сама думаю, как-то мы сейчас с Андреем встретимся? Мужик, он и есть мужик. Ему неполноценность свою теперь каждую минуту помнить. Ну, уж, думаю, будь, что будет, Господи, помилуй!

Встали и пошли. Он впереди, я сзади. Иду и молюсь. Матушка Пресвятая Богородица, спаси, сохрани и помилуй! Пресветлая и Преблагословенная, научи меня, Христа ради, поддержи и укрепи! А больше ничего и не знаю. Не больно-то мы в храм ходили. Так, звон колокольный услышишь – Господи, помилуй, Господи, помилуй! И все на этом. В тридцатом году, поди ж ты, и его, благовест, запретили, колокола поскидывали. А тут как за слово уцепилась, Матушка Пресвятая Богородица, помилуй меня, грешную, и иду ни жива ни мертва.

Ох, даже вспоминать тяжело, вздыхает бабушка и крестится.

– Устала?

Я мотаю головой.

– Так что, Андрей-то?!

Я вслед за бабушкой нет-нет, да иногда деда тоже Андреем называю.

Андрей-то? Спал он. Успокоился, что меня к нему не пустили. Укол ему сделали. Он и спал. А проснулся, я рядом сижу. И сразу стыдить его принялась. Так вот, значит, как ты обо мне думаешь? Вот, значит, любовь наша какая? Финист ясный Сокол да Василиса Прекрасная…

А он худой, бледный, смотрит на меня во все свои зеленые глазищи и тихо так говорит: ты ж матерью никогда не станешь, тебя бабы в деревне бесплодной закорят.

И тут, не знаю, что на меня нашло, а только тоже тихо так, но твердо ему говорю... [👉 продолжение читайте в номере журнала...]

 

 

 

[Конец ознакомительного фрагмента]

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в июне 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: