Галина Мамыко. Как бы?

Людмила не стремилась ничего объяснять сыну. Она действительно боялась за него, она считала его человеком мягким, добрым, уступчивым, доверчивым, с таким характером он мог стать добычей хищницы, вот чего боялась Людмила. И в каждой женщине, попадавшейся на пути сыну, видела именно хищницу. Людмила заранее была настроена против всех, кто мог появиться у сына в качестве подруги или, ещё хуже, жены. Нет, Людмила не желала ему одиночества, но и женитьбы его тоже не хотела. Впрочем, она этого не знала, она не знала, что не хочет женитьбы сына, потому что в этом не признавалась самой себе. Почему она не хотела его женитьбы? Кто знает. Быть может, она убедилась в ненужности любви. И теперь подобные настроения внушала дочерям и сыну. Но могли быть и другие причины такого её состояния.

Она знала, что позволила себе слишком многое, если говорить о ней и Арсении. Да, он был главой семьи, он был хозяином в доме, и она ему подчинялась. Но это были внешние очертания того внутренне сложного мира, что они создали вдвоём с мужем внутри своей семьи. Она постепенно и тихо завладела его волей и мыслями, настроениями и поступками. Она давила на него своей силой, что жила в ней, это была сила сердца, она очень любила его, и эта сердечная сила выливалась в то, что муж становился покорен ей. Она видела, что он это понимает, она интуитивно чувствовала, что он в глубине души бунтует, пытается выйти из-под её контроля, он желал независимости. Она не возражала, но после каждой новой ночи с ним он покорялся её сердцу, он снова был в её власти.

Она учила его своим взглядам на жизнь, она учила его, как правильно думать обо всём, в том числе и о той политической власти, на которой он был, можно сказать, чересчур сосредоточен, как это она называла, но делала это как бы исподволь, ненавязчиво. При случае, ненароком, рассказывала ему о своём отношении к тем или иным событиям, приводила примеры из жизни других людей, что умели выпутаться из дрязг жизни благодаря инстинктам, или благодаря собственной мудрости. Она пыталась через такие намёки донести до Арсения, что мудрость стоит выше политических установок, а сердце подсказывает то необходимое, что никогда не поймёт разум, и именно сердце выведет в нужную сторону. Она делала вид, что подчиняется мужу, но на самом деле в душе её был бунт против него. Он это в ней чувствовал, но не хотел этого знать. И не знал. А она не хотела знать, что он это знает. Их взаимный бунт против друг друга длился постоянно, и он был невидим и неслышен.

По молчанию жены, по её отстранённому поведению, когда речь шла о политике, когда он, можно сказать, открывал ей свою душу, выливая в домашних разговорах гнев и ненависть к большевикам, а она при этом обычно молчала или переводила разговор на другую тему, по этим и многим другим признакам Арсений понимал, что жена далека от его идей. Это его беспокоило, но доказать её отчуждённость, которая так ранила его, было ему нечем, ведь ночные ласки между ними были всё такими же горячими, как в начале, так и в конце их взаимной счастливой супружеской любви. И это было главное, что не позволяло им ссориться открыто, со злом, как случается в семьях.

У них всё было хорошо. Но бунт никуда не исчезал однако. Сколько Арсений ни бился, не мог преодолеть в себе этот бунт против незаметной, неслышной, но ощутимой власти над ним Людмилы, и его покорности этой власти. О, если бы она разделяла его страсть не только любовную, но и другую, что владела им и кипела в нём, страсть ненависти, страсть бешенства, всего того, что бурлило в нём в отношении Советской власти. Если бы она была не только женой, но и его идейной подругой, вот какие мечты он скрывал от себя, не говорил себе о том, вот то, что давало пищу внутреннему бунту против власти Людмилы над ним.

У Людмилы её внутренний бунт против Арсения был не менее горячим. Сколько она ни старалась, но не могла преодолеть в себе бунт против того, что её злило в Арсении – это его внутренняя, умственная и душевная, как она полагала, устремлённость из дома – вовне, туда, где шумели революция, бои, раскаты политических потрясений, военные успехи и поражения. Она видела, что он жил внешними, не нужными для семьи, иллюзиями, как она считала, и вновь ждала ночи, чтобы подавить в нём его эти самые иллюзорные устремления – подавить своей любовью, своей нежностью, она жила этой любовью, и думала, что когда-нибудь заполнит своей любовью Арсения настолько, что он не сможет дышать уже ничем другим, и перельётся внутрь неё, внутрь Людмилы, и тогда её любовь будет в нём плескаться вместо крови, и тогда воля оставит его, он подчинится ей, Людмиле, подчинится её любви, и наконец забудет навсегда о тех политических глупостях и идеях, что ими владеют столь навязчиво. Он одержим, думала она, он одержим внешним, наносным, пустым, и лишь одно оружие здесь применимо, это любовь. И это самое действенное оружие.

Но когда его бунт стал нарастать, она испугалась. Она ощутила, как он бунтует против того, что она желает забрать его свободу. Конечно, никто это вслух не называл своими словами, никто в этом не признавался, потому что разве можно признаться в том, чего не знаешь. Они ведь ничего этого не знали о себе. Ни о взаимных бунтах против друг друга, ни о том, что борются друг с другом. Но на самом деле всё это было, потому что если человек о чём-то догадывается насчёт самого себя, то, наверняка, что-то в этом есть, а они как раз догадывались. Вот почему Людмила винила не только Арсения, но и себя в том, что он таки бросил их.

Он уехал ради политических целей. Он уехал ради своей политической забавы. Но разве это и не было проявлением того бунта против неё? Разве он не доказал тем самым то, что остался свободным от той власти, которую женщина почти обрела над ним? Он привык быть гордым, самолюбивым казаком, свободным от бабских приказов и тем более бабской власти над собой. Он сумел вырваться из объятий женщины, которая подавляла его любовью и отрывала от внутренней свободы гордого, независимого человека. Он сумел стать тем, кем и считал себя изначально, он снова вернулся к своим истокам, стал свободным, независимым, тем, кто сам себе хозяин. Допустим, это так, втайне от самой себя думала теперь, спустя многие годы, Людмила, допустим, это я виновата в том, что подтолкнула Арсения к таким действиям, но… И здесь возникали два «но».

Первое «но» : он проиграл. Он проиграл в этой борьбе с ней, Людмилой, с её любовью, с её властью над ним, он проиграл в этой борьбе с самим собой, он не сумел доказать себе и ей, что независим, что самостоятелен и способен жить свободным, гордым человеком, не привязанным к бабьей юбке. И этот проигрыш он засвидетельствовал своим письмом. Тем письмом, что пытались ей вручить люди с внимательными глазами, те люди, что так пристально смотрели на неё, но так и не смогли проникнуть в глубину её сердца и потому отпустили её.

А второе «но» – вот оно: ведь и сын мой, Алексей, тоже может оказаться в такой ситуации. А если ему, как и его отцу, Арсению, достанется женщина такая, как я, которая своей любовью подавит в нём свободу, и он разучится мыслить самостоятельно, будет зависеть от её желаний и советов… И тогда ему останется одно: или жить в её власти, раствориться в ней, стать её вторым «я», или бежать от неё, и от тех детей, что у них будут, а значит, от внуков её, Людмилы…

Это неразрешимое противоречие мучило её. Она не желала ничего подобного. Но не знала о том. Она многого не знала о себе, о своих тайных мыслях, но инстинкты, чувства подсказывали ей об этих тайных мыслях и тайных бунтах сердца и ума, о брожениях в уме и в сердце. А потому столь противоречивы были её советы и подсказки сыну, столь противоречиво было её отношение к Зое, и поэтому она с таким подозрением относилась ко всему, что касалась Зои. Всё это передавалось дочерям и сыну, они чувствовали недоверие матери к Зое, и сами были готовы к тому же.