Галина Мамыко. Как бы?

 

 

 

Север встречал холодным серым небом, долгими мелкими дождями, ночными заморозками, а уже очень скоро настоящими морозами и тьмой полярных ночей.

Жизнь, казалось, стояла на месте – северная тьма, фонари, скрип пим по снегу, работа, сон, снова работа, снова тьма, морозы, пурги, бураны… Но когда хотелось вспомнить о том, что жизнь стоит на месте, оказывалось, пролетело так много дней, недель, а им было всё некогда, они всё торопились сделать хорошо то, что требовалось по работе. Она занималась оформлением кабинета в училище, куда перешла на полную ставку. По её просьбе он приезжал к ней и помогал оформлять стенды, делал фотокопии настенных портретов учёных, к которым мастерил дома рамки. Её кабинет признавали каждый год лучшим, а когда появлялись высокие гости из столицы, то им показывали в первую очередь её кабинет.

У неё много времени отнимали обязанности классного руководителя, ходила в общежитие к студентам, проводила беседы, переживала, если видела, что кто-то сбивается с пути, и наставляла такую заблудшую, опекала, и радовалась, когда удавалось уберечь от ошибок. На полставки работала в детской больнице врачом, и дома, как и муж, она бывала лишь ночью. Ей присвоили звание «Отличник здравоохранения СССР». Он тоже получил звание, «Заслуженный работник культуры РСФСР». Дочери подросли, стали самостоятельными, и уже всем было полегче.

Она, как и он, побаливала, уставала, но старалась не обращать на себя внимание. Свою жизнь она воспринимала как часть его жизни, и себя ощущала частью его мира и его желаний, ей казалось, она и дня не проживёт, если его не станет. Она боялась за его здоровье. У него были скачки давления, и врач прописал лекарство. Её это беспокоило. Она просила его, чтобы он не пропускал приёмы лекарств, и он не пропускал. Они купили тонометр, чтобы знать каждый день, какое у него давление. Она переживала, что у него из-за холодов гаймориты, в поликлинике в кабинете отоларинголога ему делали болезненные проколы. Дочери тоже побаливали, лежали в больнице, и всякий раз было много волнений.

Каждую весну он по путёвке ездил на санаторное лечение, пил воды, принимал процедуры, и как ему казалось, гастрит отступал. Возвращался посвежевшим, с пониманием, что соскучился по жене. Она радовалась, что санаторное лечение ему на пользу, радовало, что он всё так же к ней расположен, как в первые годы их совместной жизни. Она говорила себе: да, он по-прежнему меня любит. И не говорила себе, что, однако, она по-своему одинока. Нет, она так не хотела думать, хотя на самом деле думала именно так, но не знала об этом, что она так думает, потому что не хотела знать. Она не хотела думать о том, что он как бы не видит её, не замечает того, что она рядом, он привык к её присутствию, как привыкают ко всему, что находится в доме. Так ей казалось.

Ведь если бы он видел меня, хотелось ей сказать себе, тогда он замечал бы, как и во что я одета, смотрел бы на меня так, что я видела бы в его взгляде любовь, и он желал бы покупать для меня платья, ходить со мной в магазины и выбирать мне наряды, он дарил бы мне украшения… Она не пользовалась духами, не имела драгоценностей или хорошей бижутерии. Не носила золотых цепочек, бус, перстней. Никто ей ничего такого не дарил. Ни у неё, ни у него не было обручальных колец. Он считал это ненужным. Она не настаивала, она не любила спорить, ей хотелось всё улаживать миром и жить в мире с ним. Мои родители тоже обходились без обручальных колец, думала она.

Как и до замужества, она не имела особого разнообразия в одежде. Если она говорила, ей что-то надо из гардероба, он отвечал с привычной мрачноватой угрюмостью, так куда тебе, ведь есть в чём ходить, зачем ещё что-то. После паузы таки бурчал, пойди тогда и купи. Ей становилось как-то неловко, и как бы оправдываясь, говорила ему, что прибавила в весе, юбки стали тесными.

Она давно уже не была изящной, какой он знал её когда-то, и теперь, с её словами, что она прибавила в весе, он в мыслях согласился, да, она пополнела. Но эта умеренная, по возрасту, полнота её не портила, а скорее даже, украшала. Размышлять о привлекательности жены ему не хотелось, он замыкался в себе и уходил от дальнейших разговоров о покупке нарядов.

Но не само отсутствие разнообразия в одежде её смущало. Её смущало другое. Она думала, что в этом таится её, невидимое для посторонних, одиночество, то самое подтверждение как бы равнодушия мужа к тому, как она выглядит. Она не ощущала тепла от него, и утром, когда он уходил на работу, и вечером, когда возвращался. Он всегда был как бы погружён в какие-то свои мысли, не интересовался, как она себя чувствует, как прошёл её день, что нового у неё в работе, и какие есть у неё интересы, мечты, какие подруги там, где она работает, о чём говорит с ними… Ему всё равно, как и чем я живу, ему это неинтересно, думала она в плохие минуты, раз он ничего об этом не спрашивает. Но она не хотела знать, что так думает, и поэтому как бы не знала.

Он не ходил к ней в училище на праздничные мероприятия, застолья, она чувствовала себя, без мужа, неуютно рядом с чужими мужьями и их накрашенными надушенными женщинами в новых платьях. И она старалась побыстрее незаметно уйти, и объясняла себе эту поспешность тем, что муж может приревновать. Его как бы безразличие к ней, на самом деле, следствие его ревности. Когда она так думала, то ей становилось легче.

В другой раз, размышляя о том, любит или не любит он её, равнодушен к ней или не равнодушен, она придумывала другое объяснение. И вместо того, чтобы объяснять его замкнутость и невнимание к ней его ревностью, объясняла это эгоизмом. Когда она так думала, то чувствовала неприятное чувство к нему, и это неприятное чувство начинало одолевать в ней её любовь к нему, она понимала, что ещё немного, и в ней может появиться неприязнь, и тогда эта неприязнь будет стремиться вытеснить из её сердца любовь к нему. Поэтому она не хотела называть его эгоистом, это слишком обидно, и нехорошо так думать, говорила себе она. И она снова думала о том, что он слишком ревнив. Поэтому не хочет, чтобы она красиво одевалась в разнообразные одежды, не хочет видеть на ней украшения, ему хочется, чтобы она была серой и незаметной в обществе, чтобы никто не смотрел на неё, и тогда ему спокойнее, думала она, и не знала, так это или нет, но ей, как обычно при таких мыслях, становилось чуть легче. Ведь если он меня ревнует, думала она, значит, по-прежнему любит.

Когда у него в школе организовывали по случаю праздников совместные застолья, или заказывали в ресторане столы, он, в отличие от других, жену не приглашал. Однажды, правда, было, что он позвал её на такой коллективный праздник, но ничего счастливого ей этот вечер не принёс. Поначалу она обрадовалась его приглашению. Подкрасила губы. Хотела принарядиться, но выяснилось, у неё ничего нет для такого случая, пришлось идти в обычном костюме, в котором ходила на работу. Шерстяной тёмно-фиолетовой юбке, и в таком же шерстяном глухом жакете. В ресторане отмечали чей-то юбилей, он, как директор школы, сидел во главе центрального стола, рядом с юбиляром и его женой, и был весел. А ей было там не по себе. Женщины пришли в откровенных вечерних платьях с вырезами, у них в ушах, на шеях, на пальцах блестело золото. Она думала о том, что на фоне такой роскоши выглядит блекло, и что по её внешнему виду можно подумать, она здесь случайно, и зашла не для участия в празднике, а по какому-то делу.

Весь вечер она находилась далеко от него, в другом конце зала, у самой двери, с выходом на лестницу, туда шли мужчины покурить. Это он усадил её здесь, и ушёл к своим, никому её не представил, ни с кем не познакомил, словно забыл о ней. Ни разу к ней не подошёл. Весёлые от вина мужчины порою звали её потанцевать, она отворачивалась от них. Она видела, иные дамы интересуются её мужем, он не отказывал им в улыбке, но танцевать ни с кем не шёл. Она знала, он не любит танцевать, да и не умеет, топчется на месте. Когда время приблизилось к одиннадцати и уже хотелось спать, она спустилась на первый этаж, забрала из гардероба шубу и ушла. Он догнал её на улице. Домой ехали в такси, он уснул, а когда подъехали к дому, ей пришлось будить его.

Она не ревновала его, хотя знала, что он трудится среди женщин. Она доверяла ему во всём, и даже если появлялся какой-то случайный повод для ревности, оставалась спокойной и не обращала внимание на мелочи, как она считала. Она полагала, что он излишне доверчив, а потому может попасть впросак. Как с той молодой преподавательницей, её звали Виктория Антоновна, и она одно время возымела привычку приходить субботними вечерами в гости к Алексею Арсентьевичу. Он не умел поставить на место, был вежлив, и их беседы на кухне, когда уже семья собиралась ко сну, затягивались. Зоя слышала, как хихикает гостья, что-то оживлённо рассказывает. Зоя говорила Алексею наедине, что пора эти визиты прекратить, не дело всё это. Он отвечал, да, надо, но как, неудобно выгнать, неудобно сказать… Однажды Виктория Антоновна пришла, когда Алексей уехал на охоту. Зоя решила, это подходящий момент, провела гостью не на кухню, как это делал Алексей, а в комнаты. Показала, как они живут, где спят дети, где взрослые. Виктория Антоновна смотрела на царское великолепие взбитых подушек на кровати, в ослепительно белоснежных накрахмаленных наволочках, увидела чистоту и порядок в квартире, ухоженных девочек-малышек в пижамках... А где же ваш супруг, сказала она, смутившись. Их глаза встретились, Зоя смотрела открыто и по-доброму. Виктория Антоновна бросила напоследок взгляд на подушки, безукоризненно застеленную кровать, и больше не приходила.

Зоя привыкла к его замкнутому характеру, к его молчаливому стилю жизни, она любила в нём и эту молчаливость, и эту некую мрачность, что видела часто в его лице.

У него были друзья, и когда в праздники они с жёнами по его приглашению приходили к ним в дом, она отмечала с некоторым изумлением, как резко он преображался. Это был словно другой человек, совсем не такой, как в обычные дни их совместных молчаливых буден. Он был оживлён, обаятелен, поддерживал за столом беседу, с аппетитом ел приготовленные женой блюда, и умел быть душой компании... Таким она его знала, когда познакомились.

Ей было грустно, что он иной внутри своей семьи, наедине с ней, и как обычно не признавалась себе в этом, она как бы не знала… Она говорила себе, что в семье он как бы раскрепощается и становится самим собой, так ему легче, он не притворяется, а просто отдыхает. И такое вот, ещё одно, объяснение из многих других объяснений снимало с её души ту тяжесть, какая, словно против воли, как бы всегда присутствовала в ней, и присутствовала с того самого дня, когда она впервые осталась у него на ночь в том южном городе на Старопроточной.