Отец семнадцатилетней Яаны Тамаренко (окрещённой в честь испанского дедушки Яана), намаявшись в Константинополе, решился ехать в Аргентину, ибо пришёл к выводу, что совдепия падёт не скоро. Он сказал об этом за завтраком, вяло шевеля усами. Она же объявила невпопад, что видела у Никанора Платоновича молодого офицера, он элегантен, но холоден, коренаст, но несколько женственен манерами, постоянно зевал, но его манеры выдавали истинного петербуржца. Он пропал неожиданно; никто не знает, кто он и кем приглашён, даже хозяева. И она бросила взгляд в окно, если не страстный, то по меньшей мере с оттенком страсти в посиневших глазах, изобличавшем в ней испанское начало. Отец многозначительно оглянул её, крякнул, надел потрёпанную в рядах Врангеля фуражку и вышел.
Незнакомец вновь встретился через день, невдали от храма святой Софии, арестованного четырьмя минаретами. Брюнет стоял на углу, в гражданском платье, ковыряя под рыжими усами зубочисткой. Миновав его, она оступилась и могла бы упасть, но незнакомец поддержал её под локоть, нежданно вырастя рядом. Поблагодарив по-русски и французски, она удалилась несколько поспешно, смущённая спокойным и тяжёлым взглядом чёрных глаз. Обернулась через квартал и, сладко испуганная сопровождением чёрножалого взора, поспешила дальше.
Непонятная сладость этого испуга (да и сам испуг был ей мало понятен) вспоминалась на протяжении всей предотъездной кутерьмы – глотания драгоценностей, продажи и обмена вещей, суматошных денежных расчётов; соответствовавшей духу времени, когда все бежали, уезжали, приезжали, глотали камешки и яды, стрелялись, что-то распродавали и высчитывали разницу валют. Две встречи подзабылись лишь при отплытии, как начали истаивать в воздушной синеве константинопольский порт и пышноусые басурмане кофеен, а в синемилой дали уже рисовались гаучо, сомбреро и прерии...
