Сто сонетов Елизавете Каплан

Шестьдесят первый

Галантность оголённых тополей
Благопристойна и невыносима.
Аллеи серы, как руины Рима,
В бесправии отведенных ролей.
Им так стоять, пока звезда Солей
Сочтёт, что снова жить необходимо
И возвратит планете опалимой
Покровы ее северных долей.
И мы с тобой умрем, но не сейчас,
Не в одночасье ад покинув Дантов,
Уйдем на небо двое эмигрантов
В покой и негу облачных террас...
Шопена где-то вспомнил контрабас
И розы дохнут в лавках спекулянтов.

Шестьдесят второй

Как в пропасть низвергаются слова,
Обескуражен нищетой ответа.
Сподобилась хотя бы на вендетту,
Чтоб пела от натуги тетива,
Чтоб ждал исподтишка удар стилета
Наёмника иль пулю – однова!
Зато не скучно было б в пируэтах,
Поджар бы был, в стихах не жировал.
Ну, объяви локальную войну,
Двумя словами вырази насмешку,
Подкинь в костер чадящий головешку,
Но не молчи, не дай пойти ко дну,
Открыв кингстоны, лучше быть убитым
В личине подлеца-антисемита.

Шестьдесят третий

Я шёл и заставлял себя идти,
Идти всегда, как путник ли, прохожий,
Идти любым, хорошим-нехорошим,
Нежданным-жданным, все равно – идти!
Терял и снова находил пути,
Обременённый непосильной ношей.
И струи с неба капель ли, горошин
Летели в темя горсткой конфетти.
Идти! Идти, хотя какого черта!
Не помнят ведь, забыли, как о мёртвом,
Письмо, порой – букетик на погост.
Когда душа и ноги в кровь раздёрты
И к женщине – лишь радуга, как мост,
Одно осталось – добрести да звёзд.

Шестьдесят четвёртый

Ирония уместна, если нет
Необходимой горечи сарказма.
Пока не прокипела протоплазма
И фразы умещает трафарет,
Выплескивать в кого-нибудь клозет
Перебродивших личностных миазмов,
Не стоит, воздержитесь от соблазна
И, тонко так, убейте, как стилет,
Одним лишь словом к стенке пригвоздя.
Попутчица – обидно и доступно,
А надрывался б, колошматя в бубны,
Потоки мутных слов переводя, –
Не услыхала б, как не слышен трубный
Рёв перемирья в шорохе дождя.

Шестьдесят пятый

Вы так ошиблись в выборе страны,
Невынужденно-глупых эмиграций,
Не соизмерив отношенья наций
В пределах той, восточной стороны,
Где многие виновны, без вины,
Рождением, наличием дотаций,
Тоскою языковых изоляций
И некой необрезанной длины,
Которой там мужчины не равны
Частицей плоти, посвященной богу,
Что не смешит, от знания итога
И мудрости нездешней старины.
Но для меня и это было много –
Всегда снимать при, при случае, штаны.

Шестьдесят шестой

Все обнажённей жизнь, как этот клён.
На пустоту наказанной гордыни
Ложится сединой невинный иней,
Еще наивный, но со всех сторон,
Под гулкое кудахтанье ворон,
А клён стоит, как саксаул в пустыне,
Совсем один, красуясь на витрине,
Проигранных осенних оборон.
Я был когда-то в женщину влюблён,
Да что там был, наверно, и поныне
Барахтаюсь в любовной паутине
Заветных каракуртиных имён.
А паучиха в древней Палестине
И в ус не дует, кушая бульон.

Шестьдесят седьмой

Темнеет небо, близится зима,
Мелькают дни и сны, и полустанки.
А Вы забыли об одном подранке,
Неблаговидно, милая, весьма.
Почтенейшая грусть-печаль, кума,
С которой мы крестили всю изнанку
Послелюбовья в церкви перебранки,
Отстала где-то, не сведя с ума.
Уже в предзимье ощущаешь шарм
Величья умирающих растений,
В обычности годичных потрясений
Потери зелени, оставившей плацдарм
Умеренных широт до воскресений,
До первого грачиного:Alarm!

Шестьдесят восьмой

Я не мечтаю увидеть Вас, только,
Знать, что Вы где-то живете на свете.
Ну, и достаточно – не Капулетти
И не Монтекки – бездарные рольки
Были прописаны в глупом сюжете,
Как-то одним англичанином. Сколько
Жизней забрали любовные сети,
Как он заплатит теперь неустойку?
Вот, блин, наехал опять на Шекспира!
Мы от потери любовной не сдохли,
Мир наблюдая сквозь щель капонира,
Лишь в круговой обороне оглохли,
От канонады проклятий и лиры,
Что не молчала, как сопли просохли.

Шестьдесят девятый

Ничем не нарушая строгость век,
С лицом надменным, статуй Церетели,
Высокомерием его же канители
Глобальных форм, взираю на калек
Любовных драм, вернее, дискотек
Сегодняшних, где фигурант в постели –
Калиф на час, герой страстной недели,
А после – незнакомый человек.
Что есть любовь? Ответа я не дам,
Не потому, что жлоб, – не знаю, право,
Хотя глотал любовную отраву
Запойно, жадно, а одна мадам
Сожгла дотла, как в изверженье лава,
Навязла на зубах, как чуингам.

Семидесятый

И ночь пришла, сближая все вокруг.
Но только мы, по-прежнему, не вместе,
И это длится лет, наверно, двести –
Приходит ночь в созвучьях звездных фуг
И скарабей, огромный лунный жук,
Как кочет, молча дремлет на насесте;
Я замерзаю, как опара в тесте,
Без теплоты твоих любимых рук.
И длится ночь. Бледнеет скарабей,
С высот своих поблескивая люто,
На маленькой земле грозя кому-то,
Бессонницами нажитых скорбей.
Да что ж ты прицепилась, как репей,
Оставь меня, хотя бы, на минуту.

Семьдесят первый

Я вновь поставлю ёлку в Новый год,
И стол накрою, и сварганю ужин,
А вдруг кому-то ночью будет нужен
Мой скромный холостяцкий обиход.
Заявится, допустим, Турандот
Соседская, да с мужиком, к тому же,
А пьяный, он на голову контужен,
Ещё заедет в рыло, идиот.
Нет, ёлка пусть, а сам пойду в народ,
На площадь, где тусуется с шампанским
Всю ночь провинциального Луганска
Полубомонд, и полусвет, и полусброд.
Я с счастьем, со своим, полуцыганским,
Могу и там отведать аперкот.

Семьдесят второй

Не видел я твои прожектора,
Входя однажды в бухту Провиденья.
И это, душ земных несовпаденье,
С излишеством восточного двора
Преследует, то: яду мне, пора!
То цепи рвут ночные привиденья,
Реальные до соприкосновенья,
До дуновенья взмаха топора.
Как сливу мне привить к твоим оливам,
Какой садовник-сводник нужен нам,
Чтоб помириться нашим племенам
И выстроить бунгало у залива,
Где звать тебя по всем твоим счастливым,
По всем неисчислимым именам?

Семьдесят третий

Не нужно возвращаться никуда.
Там время ткётся из иных реалий
В трагедиях межличностных баталий
Других условий Страшного суда,
А вы уже свидетель, вам – сюда.
В альбомной галерее персоналий,
Вы – рябь на глянце местного пруда,
Из оборота вышедший динарий,
Проросшая сквозь раны лебеда,
Один из тех отъявленных каналий,
Которым и измена – не беда,
А, вроде, культпохода в планетарий.
Но как гнетёт небесная вода
И ревность возбуждённых гениталий.

Семьдесят четвёртый

Когда зима, в предверьи рождества,
Свой белый мех не выставит наружу,
И я январь по стылости утюжу,
Не чувствуя кануна волшебства,
Не жду волхвов, не жду тебя. Сперва
Дождешься снега, греющего душу,
Или звезду, которая разрушит
Весь этот мир, как череп булава.
Отшмётки новогодних конфетти
Метёт позёмка голым тротуаром,
Прохожие страдают перегаром,
Как будто спирт гуляет во плоти,
С настроенным на выпивку радаром,
В твой светлый праздник, господи, прости.

Семьдесят пятый

Мне кажется, Вы жили за моей
Закрытой дверью в роли домового,
Но женщиной, а толку никокого
Бродить квартирой в качестве теней,
Где пыли слой становится жирней,
Где паутиной соткана основа
Различия реальности и слова,
Как свет свечи и полумрак над ней.
Крещенский продирающий мороз
Всё чаще забирается под кожу.
Но ужас и отчаянье стреножу
И укачу куда-нибудь в Форос,
С подругой, в чреслах коей поеложу
Под сенью кипарисов и мимоз.

Семьдесят шестой

Любовь, как мышь летучая, скользит
В искомых искаженьях ультразвука,
Но как стрела, летящая из лука,
Не повторив предложенный кульбит,
Не возвратится в лук, но поразит
Стрелявшего, вот так и мать-разлука
Убьет любовь и время в том порука,
Что всё пройдет, отплачет, отболит.
На вересковом поле забытья
Летучей мыши крылья нас укроют,
Наступит респектабельность покоя,
Чугунно-монолитного литья.
Затоплена любовная ладья,
Мы не найдём её, как Шлиманн Трою.

Семьдесят седьмой

Дорогой мягкой, как твоя щека,
Я шёл и шёл искрящейся порошей
В обычный вечер, тёплый и погожий,
Почти по кругу, как в тюрьме зека,
И, как зека, мечтал о милой, тоже,
О милой, что, как воля, далека,
О тёплой встрече и любовном ложе,
И этих грёз, довлеющих, река
Перетекала в мягкие снега
И засыпала след и всю округу,
А я всё шёл по замкнутому кругу,
И месяца ущербного, серьга,
Подмигивая в междутучье другу,
Блестела, как конфетная фольга.

Семьдесят восьмой

Так долго вместе прожили с тобой,
Что память, томноликая вещунья,
Кудесница, бессовестная лгунья,
Сегодня правит бал и быть рабой,
Безмолвной подметальщицей рябой,
Не жаждет, надоеда-лепетунья,
Главенствует как штормовой прибой
На берегах бессонного безлунья.
Так долго вместе прожили, что явь,
Тасуясь с прошлым в карточной колоде,
В трефовом марьяже нас снова сводит
На пахоте бумажной как не правь
Рожденье фразы, ты – в самой природе
Моих наречий, милая, избавь!

Семьдесят девятый

Вымерзло все в королевстве Зима,
Нет дрозофил над томящимся квасом,
Даже и он плохо бродит, зараза,
Квас для окрошки, ядреный весьма,
Если сыграет, конечно; сама
Белая моль, подавившись паласом,
Перелетела в другие дома,
Там, где теплей и сытней закрома.
Я укрываю попоной Пегаса,
Чтоб не почил, вороной, в холода.
Чахнет, сердешный, ему бы в пампасы,
В степи привольные, там, где вода –
Просто вода, а не снежная масса,
Как бы писалось нам с одром тогда!

Восьмидесятый

Свеча погасла, огонёк чадит,
Почиркаю для света зажигалкой
И вновь зажгу свечу, её не жалко,
Хоть плачет воск и огонёк рябит,
Устроим, так сказать, свечной гамбит,
Пожертвовав свечой, и ради света,
И ради написания сонета,
Когда и света нет, и город спит,
И тишина. Не лает телевизор,
Не ухает за стенкой технопоп,
Капель еще не шлёпает в сугроб,
Мороз и ночь, как прописал провизор, –
Вино, свеча, тетрадь, еще бы Лизу,
В постели ждущую, её одну ещё б.

Обсудить