Сто сонетов Елизавете Каплан

Первый

О, женщина, коварство – суть твоя!
Да, классика, но данная банальность
Настолько исковеркала реальность,
Что, написавший это, вития –
Не в бровь, а в глаз – ведя стрельбу на дальность,
Не понимал в пределах бытия
Её и красоту, и гениальность,
И актуальность, милая моя.
В твой огород летит булыжник сей,
Разбрасываю камни, время вышло.
Хотя стихи, как и закон, – что дышло
И я палю с окраинных Рассей, –
Не попаду, так подразню гусей,
А чтоб точнее – бандеролькой вышлю.

Второй

Который год я Вас не лицезрел,
Который век? Уже, наверно, пятый,
Но привкус боли, чуть солоноватый
Остался, ад, в котором не сгорел,
Распался, но как мир мой поредел,
Изгнанника и кто в том виноватый,
Чья ипостась – палач, а чья – распятый,
И есть ли у любви земной предел?
То бишь, беды – усилим разночтенье,
И, выступая костоправом фраз,
Поймешь, с теченьем слов, в который раз:
В грамматике всегда есть исключенья
Из правил, только это – не про нас.
И не про нас таблица умноженья.

Третий

Елизавета, в частности, скажу,
Что все сюжеты, писанные мною,
В надежде прислониться головою
К твоим ногам, понятно и ежу,
Поэтому, опять к тебе пишу
И по ночам от безнадёги вою,
И матерюсь, как лавочник, порою,
И как судья, порой, тебя сужу.
Всё, что добыл я в русском лексиконе,
Пусть долетит до благостной страны,
Где Вы ещё, по-моему, верны
Одной далёкой гоевской персоне.
Сиречь, когда исходы не ясны,
Король ещё задержится на троне.

Четвёртый

Не осуди ушедшего, уход
Не видится мне обоюдоострым.
Один, как пёс злосчастную коросту,
Зализывая боль, переживёт,
Другой умрёт, взойдя на эшафот, –
Разлука оказалась не по росту,
Хоть мнилось все обыденно и просто,
Не креп, отнюдь, кроили – шевиот.
К стремнине вышли, а искали брод.
И к чёрту всю раздвоенность морали,
Когда самих себя переиграли;
По увереньям глянцевых метод,
Мы встретимся когда-нибудь, едва ли,
Не в шутку вышла сеча – на живот.

Пятый

Кого теряли в этой жизни вы,
В каких пределах, огласите списки!
И на портреты близких и неблизких
Навесьте по венку сухой травы.
И под раскаты вещие совы
Повзводно сосчитайте обелиски.
Пусть плакальщицы вдовые, хористки
«Аминь» споют для каждой головы,
Потерянной в пылу невзгод житейских.
Когда преображают бытиё
Охальники, в законах фарисейских,
И миром правит подлость и враньё, –
Тогда в полях, совсем не Елисейских,
До одури пирует вороньё.

Шестой

Обиды вески. Бесконечность – ложь,
А может, недоступна пониманью.
Когда в цветке заметишь увяданье,
Предсмертный страх и суетная дрожь –
Честнейшие из всех твоих вельмож,
Рушителей и зодчих мирозданья, –
Проявят недостаток состраданья,
Как некогда одна мамзель, ну что ж,
Нет искренности в подлости цветка,
Он умирает, радуя в букете.
Очередной сонет к Елизавете –
Фантом того, что знал наверняка,
Об этой женщине, в её фотопортрете
Лишь ретушь портит контур глаз слегка.

Седьмой

Выслушивая пение дрозда,
Однажды понял сдвоенность печали:
Ежели вас на небесах венчали,
Избавиться не выйдет, черта с два!
Как в горнех недоступная звезда
Доносит свет, как стороны медали
Не делятся, как превосходство стали
Без масла не докажешь никогда.
Ну, только если в тело не воткнуть
Стальной клинок иль нарубить дровишек
Без Дмитрия кто б знал Марину Мнишек,
Конечно, Лже, да разве в этом суть?
А дело в том, что даже не вздохнуть
Без той, которой голос мой не слышен.

Восьмой

Забыла ты империю Ранет,
Отчизну Вишен в таинствах Черники.
И мы, твои сироты и калики,
Которых для тебя как будто нет,
Беспомощны, запущены, безлики,
Сгораем с монотонностью комет...
Коктейль взбиваю веткой павилики,
Как завещал один авторитет.
За Вашу неприкаянность и злость,
Елизавета, Ваше непрощенье,
Анафему, от тела отлученье,
За каждый, в крест мой прокажённых, гвоздь, –
Благодарю. Дарует свет ученье,
Усердствуйте же, мэм, вот Ваша трость.

Девятый

Тромбон выводит ноты: ля-ля-фа.
Они неодинаковы в повторе.
Не дотянул треть вздоха в до-мажоре, –
Почти что фуфель, все равно – лафа! –
Звучит тромбон, как в вереске дрофа,
Табачный дым смягчается в кагоре,
И нет нужды сдаваться в лепрозорий,
Вот только одинокая софа
Да фальшь тромбона истину итожат:
Коль одиночество не делится на два
Предатома в потоке вещества, –
То эти половинки вряд ли сложат
В единое, была б любовь жива...
Но пусть она Вас больше не тревожит.

Десятый

Мы не прощаем подлинность весны
С её несоответствием природе
Обыденности чувств и непогоде,
В которую с нутром погружены,
И находясь в предчувствии войны,
Еще одной! – в семейном огороде,
Когда отточен штык, курок на взводе, –
Мы жаждем бой, хотя обречены.
Бесславны битвы в маленьком кругу,
Когда одних потерь не оберёшься,
Умоешься обидами, утрёшься
Разлуками, а, глядь, – опять в долгу.
С любимыми никак не расстаёшься,
Они – как червоточина в мозгу.

Одиннадцатый

Простите мне привязанность и боль,
Различие земных мировозрений
И шелуху словесных построений,
Сыгравших замыкающую роль,
В которые не верите Вы. Коль
Моя любовь достойна сожалений,
Как несколько досадных упражнений
От съевшего чеснок или фасоль, –
Тогда не Вам писал я, мэм, не Вам,
А некоему образу, который
Разрезал жизнь, как пролетевший скорый,
Каренину, почти напополам.
С иконой не ведут переговоры
О возвращении ее в родной вигвам.

Двенадцатый

Как мы стареем, милая моя!
Досадно, словно зеркало вспахали.
А мнилось – мы из бронзы или стали,
Надолго без эрозий бытия.
А время тычет носом: «Ни хуя!»
И не поспоришь, тили-трали-вали,
Мы все прошли, все видели-едали,
Остановись же, подлое, – ничья.
Я рад, что вижу только то, что знал
Давным-давно, на глянце фотоснимка.
Сейчас ты незнакомка-невидимка,
Воздвигнутая мной на пьедестал,
Всего лишь контур, тень, полуовал
Живущей женщины, увы, ты только дымка.

Тринадцатый

Природа упрощений такова,
Что всё сведется к белому на черном.
И в образе твоем нерукотворном,
Вполне определённые слова,
С достаточною долей плутовства,
Подправят кое-что, пусть не бесспорно.
И образ твой, в палитре стервы вздорной,
Запомнится таким для большинства.
Не сотвори кумира, сотворив,
Ношусь с ним, словно беженец с котомкой.
А память, аки вор-домушник с фомкой,
В прошедшее все двери отворив,
Отчаяньем любовь проговорив,
Укладывает скарб в мешок с тесёмкой.

Четырнадцатый

Пока слова безликие роднит
Былая щедрость на остатках горя
С сомненьями грядущих категорий,
И даты две не выслушал гранит,
Пока ещё никто не серебрит
Оградки обелисков и в соборе,
В протяжном, удручающем миноре,
По ком-то отходная не звучит, –
Мы будем жить с тобой, но не вдвоём,
На долготе полуденного солнца,
Примеривая в виде эталонца,
Пришедшим тех, оставленных в ином
Развитии у своего оконца,
Не на бобах, но каждый при своём.

Пятнадцатый

Любовной лихорадкою томим,
Орёт соседский кот, как оглашенный.
Кастрировали б вовремя, блаженный
Кот дал бы спать хозяевам самим
И всем жильцам, орущим вместе с ним.
А если между нами, откровенно,
Орём с котом вдвоём попеременно, –
И он, и я по самочке хотим.
Кошачий март, бессонница, Гомер, –
Весь антураж почти по Пастернаку.
Вот выплывает флот из полумрака,
Величественных греческих химер...
А кот с ещё одним затеял драку,
Взывает плоть, и тут не до манер.

Шестнадцатый

Нет плавности в полёте мотылька,
Он мельтешит и, крылья обжигая,
Не ведает, что лампочка нагая
Для солнца относительно мелка
И лопнет после первого плевка.
А он, мои изыски отвергая,
Опять, опять под лампочкой порхает,
Чтоб, как Икар, сгореть наверняка.
Все рвутся к солнцу, локти распушив,
Расправив крону, подавляя ближних,
Оставив без воды ненужних нижних,
А равного – лианой придушив.
Но смертны все, и на помин души
Сзывает молния, отлитая в всевышних...

Семнадцатый

О смерти не для красного словца
Завел я речь, ибо mеmento mori.
А что до послежизненных теорий, –
Гипотеза у каждого жреца
Своя, о всемогуществе Творца.
А тот лишь штампик ставит в приговоре,
Даруя пекло тем, с кем был в раздоре,
И рай, поверившим в живого мертвеца.
Пойди, любой иконе помолись
И выпроси чего-нибудь: полушку,
Здоровье и удачу, царь-лягушку,
И скатерть-самобранкою утрись.
Тебя благословит земная высь
И голубь в храме какнет на макушку.

Восемнадцатый

Возрадуйтесь, когда придет гроза!
Реалии надолго неуместны,
И снисхожденье громогласной бездны
Лишь освежит, как майская роса
Распаренные зноем телеса.
Но день окажется скоромным, не воскресным,
Еще бы – дождь! В истерике совместной
Мы выплеснули с небом голоса,
Всё, что копилось, ярилось, рвалось.
Теперь молчим, почти объединённо,
Лишь всхлипывая умиротворённо.
Спаси тя боже! Мокнуть довелось
С любимой женщиной ещё во время оно,
Под ливнями. Сегодня обошлось.

Девятнадцатый

А помнишь, звезды падали а ладонь
И сердце билось прямо на ладони,
И симбиоз ноктюрнов и симфоний
Наяривала лихо фисгармонь?
А на рассвете ярко-красный конь
И полностью маренговая пони,
Не нарушая девственность бегоний,
Резвились, будто ветер и огонь.
И медленно, как боги по воде,
Ушли две тени, вместе? Я не знаю...
В какие сны их вывезла кривая,
В какие страхи и к какой беде?
Теперь понятно, шли они из рая,
Разбитого на маленькой звезде.

Двадцатый

Болонка или сеттер ссыт под дуб,
Тот дуб один на нашем междудворье,
Могучий, у собачников в фаворе,
Как для карги Яги последний зуб
Или для Меркадера ледоруб,
Короче, словно пляжники на взморье,
Бегут поссать не в туалет, а в море,
Все шавки ссут сюда, как льют из труб.
Ты помнишь дуб, там лавочка была?
Я целовал тебя на ней, хотя не часто.
К той лавочке, опять же, псы причастны, –
Она у основания сгнила.
Как мало нужно было нам для счастья
Дуб, лавка, губы, ночь – и все дела.

Обсудить