Похороны Святого благословен Он

 

Купить в журнале за январь 2020 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется полтора часа | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

 

Удивительно, но ночной грохот он не услышал, а картину, превратившую большой кусок лобби в пустыню, с торжествующим на полу василиском, увидел лишь утром, узнав за завтраком всё, что случилось.

Большой, в маленькой комнате не помещающийся, он, просыпаясь, соображая, как зовут и где он проснулся, слушал внимательно шорохи: не она ли? Знал: его смерть ни для кого горем не будет, никто ни на минуту не ощутит нереальности происшедшего – его смерти. Разве только она. Вернётся, придёт, включится и скажет: «Удивительно, скольких людей нужно известить о смерти одинокого человека». А потом среди речей или молчания, это как сложится: «Военных провожают залпом. Артистов – аплодисментами. Праведников – тихо, сорвавшимся дыханием. Воздуха мало. Извини, мне трудно, мне больно дышать».

Никому невдомёк, что «праведником» вперемежку с «тусклыми мозгами» она его обзывала, словно швыряла – в живого, камешек, подтрунивала, елозя между Сциллой творящего доверия и Харибдой разрушающего скептицизма.

Потом будет газета. Её купят, отворят на месте случайном – откроется некрологом: «С ним не рифмуется смерть». И правда, с ним, с каждым из них она не рифмуется. Смерть рифмуется со всем остальным, смерть рифмуется с жизнью.

А дальше, к дате или по случаю, интервью живое, по телевизору: писать сама не умела, вообще, письменному не доверяла.

– Что о нём сказать? Как определить? Разве что так. Хитёр, лукав и коварен, гневлив, жесток, беспощаден, великодушен, снисходителен, щедр, груб, зол, агрессивен, нерешителен, слабоволен, доверчив.

Затем, через малозначительную биографическую паузу: «Человеку не только в юности хочется безмятежности: свежего юного бриза. Зачем? Чтобы поставить на якорь долга себя. Но волку не превратиться в ягнёнка. Волку дано в шакала мутировать».

И дальше невзначай, в круглых скобках, ни к селу, ни к городу, но многозначительно: «Для ада – Вергилий, для рая – Беатриче. Тщета сует, суетная тщета».

Будет очень пристойно, иронично, однако торжественно: чернокожие – в белых, белокожие – в чёрных костюмах, словно брошенная перчатка изъеденному иронией, задохнувшемуся в миазмах сарказма поколению, на смену которому вальяжно шагнуло прагматично циничное младое, понятно, совсем не знакомое.

Зачем это ей? Ведь знает, что будут, непременно будут язвить: «Глупогубая серая мышка-жена в одночасье, как лягушка – царевной, оборотилась мудроязыкой вдовой, барочно наплывающей, как собор на лачуги, на прошлое, в историю его обращая».

Вначале было им хорошо: у них было время, оно их лечило. Но время шло. Что мог ей дать? Сюжет своей жизни? Сюжет, варианты которого есть у каждого приходящего в мир. Крошки со стола своей вечности? К ним (крошкам), к ней (вечности) была равнодушна. Притирались, годами углы округляя, но всё-таки иногда ненависть или любовь гремели, сверкали: молния, гром, зло, непотребство. Она тосковала по какой-то прежней мыльно оперной жизни, которою никогда не жила, но в которой мнила себя искрящимся, ярким, не лопающимся пузырьком, звонким, хлёстким, поражающе энергичным. Левой голову подпирая, правая на отлёте папиросу возносит, полежать на диване – чтобы вскочить, понестись, взвиваясь и попирая.

Зачем создал их по образу и подобию одинокими: друг с другом враждуют – у каждого плоть своя и душа? Если кто от голода умирает, мне тоже не есть? Ни плоти единой, ни души, ни страданья. Зачем создал его, с рождения обречённого на недостижимое – поиск человека, чья жизнь собственной равноценна?

Когда-то полки её ломились под грузом истории. Ломились – и обломились, не паукастой банькой, конечно, но по краям почерневшей мочалочкой, которую вывешивала на виднейшем жизненном месте посреди приблудившейся мебели, обжившей пространство и собой возгордившейся.

Случалось, вещала:

– История человека: поиск уединения и борьба с одиночеством. История не терпит не только сослагательного, но и повелительного наклонения.

Он отвечал:

– Тебе не нужны куски яблока самого красивого, вкусного, тебе нужно, пусть маленькое и кислое, целое яблоко.

Не дослушав, его вразумляла:

– Правда – не камень, чтобы швырять ею в ближнего.

Так они говорили. То ли на разных языках об одном, то ли на одном, но о разном.

Её дед, автор книги «Омерзительные истории», согрешив беллетристикой, устал быть евреем, продолжая им быть по инерции: непросто в годы подступающей старости привычки менять. Человек блистательный, которого рекомендовалось приписывать в осторожных, не слишком болезненных дозах, свидетель, последыш эпохи, которая умирала, он застывал в сиротском одиночестве, забиваясь в щели подсознания ни в чём не повинных наследников. В старости маленький сморщенный, скривлённый, как виноградина убогая, зажатая внутри роскошной кисти сочных, полноформенных ягод, он не умирал – высыхал.

Отец евреем быть не хотел, и не был им в той точно мере, в какой обстоятельства позволяли. От прошлого сохранил непомерную жестикуляцию, изысканно провинциальные взгляды и неуёмность безответного вопрошания. У него всегда была масса вопросов, все неприятные. Вечно улыбающийся, никогда не смеялся: не срывался в захлёбывающийся, лающий хохот, не прыскал и не хихикал. Улыбался. Даже тогда, когда не старым ещё безнадёжно обезденежел и обезножел. Некогда бывший человеком, решающим проблемы, пуще всего боялся превратиться в проблемы создающего человека. К месту и не очень, всегда повторял: «Не называйте моим именем улицы, чтобы по мне не ходили».

С чего бы это? Никто на имя его не посягал.

Вот он идёт, шагает, плетётся. Идёт, прошаркивая пыль больными ногами. Он идёт. А вокруг стоят, бегут, лежат, идут и ползут. У всех порванные в клочки, несоединимые друг с другом мысли, ошмётки знаний и заблуждений. Парки плетут, чертыхаясь, судьбы надорванные соединяют: клочочки, на которых не буковки – завитушки судеб и событий. Вяжут узлы. Но где им – соединить несоединимое. Порвались связи времён – с этим бы справились парки. Но кто справится с мыслями? Вот он и выходит: связывать мысли. Только плохо и у него получается. Связывает, а они не способны подхватить, удержать, способны только следить за ним разбегающимися глазами, бессильно мигая. А ему силы где взять – утишить боль в ногах, ослабить жжение ступней, муку вывороченных суставов. Помогли бы… Об этом нечего думать. Не врачеватели, не утешители.

Они идут, оторванные друг от друга, разбросанные по странам и временам, как листки сочинения философа, объявленного для удобства понимания сумасшедшим, листки, которые вкладывал в разные книги обильной библиотеки, опасаясь обыска, ведь всех философов обыскивают и находят обычно не то, что прятали – то, что лежит на поверхности. Скажи мне, кто ты – без обыска отыщу то, что спрятать ты не желал.

Два его сына, братья её, расставшись друг с другом и отцовским домом в юности и не видевшиеся с тех пор, путями разными двинулись. Один – назад. Другой же – вперёд. Тот, что назад, преодолевал отцовское нежелание и дедовскую усталость. Лишённый физической, он исступленно искал духовную родину. Тот, что вперёд, женившись, назвал сына Иваном: «У всех день – с восхода. Может ли быть нормальным народ, молящийся к стене, у которого с заката день начинается? Какой Париж такой мессы достоин?».

Он ещё застал их, не разбежавшихся братьев, спорящих на кухне, где, несмотря на постоянную борьбу, которую вела её мать, шуршали вечные тараканы: человека ещё не было, а они уже были. Ровесники вымерших динозавров выжили и продолжали шуршать.

Слушал братские споры. Было забавно: они его хоронили – на языке, в котором любое распутье оборачивается распятьем. Раздробившие свою жизнь на куски, чтобы разом всему не сломаться, в каждом куске они были искренни и честны, лишь на стыках лживы, лукавы. Из тараканьей кухни сбежавшие, они в пересменках между жёнами, одновременно, так уж случилось, вернулись с излишками интеллекта, неизбежными с возрастом, как складки над бёдрами, оба несчастные, уверовавшие, что ни одно благодеяние не останется безнаказанным.

Роднило, сближало их одно общее качество – невыносимость. Оба были невыносимы, потому что несчастны, или несчастны, потому что невыносимы. Может, потому отец её больше братьев любил. Несмотря на язвительность, ставшую сущностью и повседневным служением, она была выносима: исключительно женское качество, только ради него стоило создавать Адаму подругу, с которой он, дело известное, натерпелся. Натерпелся, но притерпелся. Всё лучше, чем одному в зоопарке.

При её появлении отец, становясь в позу «на пьедестале», повизгивая, изрекал: «Прилетела пархатая бабочка, припорхала!». Она, любимица отца, средняя между братьев, осталась на месте: ни вперёд, ни назад. Где? Неизвестно.

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за январь 2020 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт магазина»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите доступ к каждому произведению января 2020 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.