Жрец

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за июнь 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 8 часов 30 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Всё было так: и тёмно-зелёные подручные тени, и блеск инструментов, и свет, вспыхивающий и гаснущий, и тени-слова на греческом и иврите, и главное – ожидание служения, таинства, ожиданье жреца. Но, кроме воплощённого, хотя не всегда ясного, зримого, было что-то ещё, не успевшее, не пожелавшее, не способное воплотиться и ощущавшееся, как проблеск огней могучей трубы, в тумане протыкающей небо. В мороке стальные канаты восходят к вершине и там исчезают, как слово, как затаённая мысль, которую отгоняешь, и чем усердней, тем навязчивее она, метастазами расползающаяся, как существо породы неведомой, возлюбившее смерть, всё на пути пожирающее. Чем интенсивней живёт, тем стремительней приближает зияющую пустоту, в которой растворяются плоть и слова, мысли и тайны.

Он ехал в город, который у одних возбуждает любовь, ненависть у других, ни у кого безразличия не вызывая. Своё отношение любовью назвать он не мог. Это было чувство неясное, сумрачное, немножко больное.

Он ехал в город, чьи непостижные ритмы представить не мог. Иное дело знакомая с детства рифмованная силлабо-тоника державных проспектов, огромных пустых площадей, улиц прямолинейных и прямодушных, словно в тёмном подсознании города-монстра не было тайны, одержимости, затаённости. Ничто не случайно. И то, что на месте византийствующей, на корню загнившей империи не ставший священником семинарист построил жуткую Спарту, Третьим Римом не ставшую.

Машина с мощным мотором отчаянно задыхалась. Горы? Метров семьсот, восемьсот? Смешно. При подъезде тяжёлая пробка: город не расположен всех принимать.

Над шоссе нависает гора, по которой, словно овцы, сползают надгробия, напоминая въезжающим: жизнь – малая доля названного словом угрюмым, душу сосущим, над судьбой возвышающимся, как эти овцы-могилы. Вечность дрожала в сероватом тумане предвечернего часа, когда солнце ещё не зашло, ночь ещё не настала.

В этом городе сумерек не было. Здесь день умирал очень недолго, а ночь рождалась мгновенно.

Он ехал в город, который бывает угрюмым, бывает весёлым, но никогда до конца таким или другим. Всегда где-то на дне, в колодезной бездне таится иное – ни понять, ни познать.

Он ехал в город, в котором, как и в других, птицы летают. Он ехал в единственный город, в котором птицами буквы летают. Одни заскорузлы и безобразны. Другие совершенны, прекрасны: не повторить, не описать на зависть наследникам Акакия Акакиевича, из чьей безродной шинелишки столько всего прекрасного сшито.

Он ехал в город, шёл в темные улочки, переулки, кривые и путаные, как души людские, как магия слов, как звуки молитвы.

Буквы летали. Одни плавно, степенно, парили орлинно. Другие стремительно, суматошно, чайками – циркульно, замысловато и непостижно. На одних глаз отдыхал, на других утомлялся. Орлиные, взлетая, стремились всё выше, и высь набухала опарою дрожжевой. Чайки, боясь высоты, в стены вонзались, брешь пробивали и вырывались на волю, с живым безграничьем сливаясь.

Чайки, орлы, иврита птенцы и греческого питомцы, были заняты главным, чем все заняты в мире: искали друг друга. Плавные и стремительные, единясь, давали потомство крепкое, жизнеспособное. Так рождалось чистое слово, в котором гены соединялись непредсказуемо и таинственно: поди узнай прародителей.

Манна падала с неба, на земле её собирали, одни говорили, была очень сладкой, другие – такой на вкус, какой едок пожелал. Для чего падала манна? Чтобы голодных насытить. И для того, чтобы детишек кормить, которым манная каша на всю оставшуюся жизнь осточертеет.

А в сачке, которым великий уловитель Лолит и бабочек пестрокрылых ловил, поди узнай сак, мешок на иврите, от которого есть пошли немецкий рюкзак и французский саквояж в путешествии незаменимый.

Паря в воздухе и носясь, ища друг друга и сочетаясь, буквы-чайки и буквы-орлы задавались вопросом, по чьей воле это они совершают? Одни говорили: «По воле Творца»; «Всё в нашей власти» – твердили другие; третьи глубокомысленно утверждали: «Не может воля отдельных, пусть самых великих букв, самоё себя сотворить». Дискуссии, как и жизнь, продолжались. Буквы слагались в слова. Одни, взбираясь наверх, тускло глядели на нижних, как парящий орёл на чаек, снующих, безумно стригущих пространство. Чайки, даже самые отчаянные, до вершин не долетали: орлы их клевали, крыльями забивали. Редко-редко которой удавалось выжить, и раз в поколение такое случалось – породниться с орлами.

Летали, носились, кружили. Сюда бы авгура, толкователя воли всеблагого Юпитера, всемогущего бога, авгура, по полёту птиц волю богов узнающего. Исполнится, совершится то, что авгур смертным объявит, не поверивший от живых будет смертью отличен. Жрец исследует птичьи желудок и почки, сердце, лёгкие, печень. На кончике сердца найдёт лёгкое ожирение, знамение славное! Услышит жрец птичий крик, доброе предвещающий! в роды сложившихся

Улицы, переулки и тупики ворожили, кружили, как ветер кружит, листья опавшие ворошит.

Из тёмных углов, чернеющих тупиков, из провалов, зияющих в стенах, доносились обрывки молитв, шёпот влюблённых, шелестящие заклинания, благословения и проклятья. Звучало, вскипало и шелестело там, куда проникнуть не мог жёлтый, словно кожа покойника, свет фонарей, неровными пятнами, полосами кривыми ложившийся на асфальт, на брусчатку, на камень в землю прорастающих стен, некогда белый, почерневший от времени, страданий и боли.

Дома теснились, прижимались друг к другу, один в другом искали защиту от врагов и грабителей, болезней и смерти. Но врывались враги, проникали грабители, как снег, редкий в здешних краях, сваливались болезни, и не званный никем ангел смерти являлся. Навстречу ему из тёмных углов, чернеющих тупиков, из провалов городом выпевалось: то ли песня, то ли заклятье, то ли молитва.

 

Старинный друг мой, добрый ангел смерти,

не торопись, нальём на посошок,

ещё глоток, ещё стишок, стежок –

всё по твоей неторопливой мере.

Благодарю, что ты со мною был,

со мною плыл, пел в унисон фальшиво,

не торопил и, как сторукий Шива,

от бед и от дождей меня хранил.

Строптив не буду, ты возьмёшь меня

под руку и пойдём неторопливо

под твой смешок глухой и не глумливый

порой ночною иль средь бела дня.

Мне всё равно. Ты знаешь, я устал

от склок и шума, грохота и свиста,

осколков разума, от них сей мир неистов,

и правишь в нём не ты, а суета.

С ним не был никогда накоротке,

точнее, был с ним в отношеньях сложных,

и то сказать, ведь он меня безбожно

превозносил, пиная в тупике.

Жаль, что не ты в нём правишь, очень жаль,

они ведь мнят, что боги, что бессмертны,

хохочешь ты над ними, ангел смерти,

а срок придёт, то жалишь в тыщу жал.

Жалеешь, жжёшь, разжалованный бес,

не сея, жнёшь, ты мой знакомец давний,

ты дивный, ты не злой, ты парень славный,

без ропота несущий жизни крест.

Ну, ладно, будет, подтолкни меня,

прости, и так со мною задержался,

наверное, в словах поиздержался,

верну, достану только из огня.

Прожаренное с дымом и лучком,

снимай, смакуй – я для тебя старался,

состарившись, всю жизнь я побирался,

слова выпрашивал – поштучно и пучком.

Ты прав, прости, я малость не в себе,

ведь ты не чёрт, не бес, но – ангел смерти,

диавольская разница, поверь мне:

ты наяву, ну, а они во сне.

А сон, ты знаешь, дьявольски лукав:

зелёный дуб, за дубом – лукоморье,

и нет там ни страдания, ни горя,

а здесь не проживёшь ты, не украв

Щепотку, малость малую судьбы,

чужой судьбы, бесхитростной, счастливой –

хоть зелены украденные сливы,

но глупого спасают от беды.

Я знаю меру, не пересолю,

не пере– я борщу, не пережарю,

но переворошу и перешарю,

и воду откипевшую солью.

А в роще выкипает соловей,

в море – орган, и колокол – в тумане,

и в жизни – смерть, а истина – в обмане,

в озоне горнем – знойный суховей.

Ну, вот и всё, достаточно болтать,

дай руку мне, смиренный мой приятель,

не сеятель, но жнец ты и ваятель

судеб, хоть не горазд ты толковать

Чужие тексты...

 

Внезапно поднимается ветер, словно ангел смерти, миссию, служение исполняя, взмывает с жертвой своей в небеса, и за ними остаётся воронка, разреженный воздух, оттого и метёт мелким сором и павшей листвой по земле, а над ней, обгоняя ветер, несутся слова последней молитвы, прощаясь с душой отлетающей.

Словно силясь слова молитвы догнать, ветер взвивается, поднимаясь по железной ажурной лестнице винтовой, ведущей наверх, на балкон, похожий на маленький козырёк, над вывеской нависающий. Темно, надпись не разобрать. Что там внизу под балконом? Магазин? Парикмахерская? Синагога? Никому ночью, тем более в непогоду, это знать вовсе не нужно.

Ветер крепчает, словно невидимый, таинственный жрец совершает веками отточенный ритуал, принося в жертву единое главное слово, открытое только ему, слово, которым провожают уходящие души.

Ветер раскачивает одинокий фонарь на железной цепи, скрипящей жутко, раздирающе и нещадно, так, что даже завывания не могут скрипучий, по сердцу режущий вопль пересилить. В мути ночной фонарь, конечно, не виден, он никому и не нужен, виден пляшущий болезненный свет, крошечный блик, осколок вечного света Творения.

Поминутно скрипучая желтизна выхватывает выпирающий из земли то ли палец, то ли фаллический знак, непонятно какими ветрами занесённую герму, на дорогах Эллады обозначавшую бога Гермеса, – защищающий от вторжения транспорта камень. Вокруг фаллоса-пальца носятся в бешеном хороводе обычно степенные гномы и тролли, лохматые домовые, выскочившие поразмяться проказливые бесенята. Носятся, гикают, потешаясь, гоняются, визжат, заголяясь, скачут и верещат, куражатся, кружатся, блуд творят, ни ветра, ни жёлтого света, ничего не стыдятся.

Блики впиваются осами в стены, прокалывая темноту, блики носятся, отчаявшись оторваться, взлететь, воспарить. Глупые блики, разве способны они от брусчатки, от стен оторваться? Оторваться, взлететь, воспарить, орлами над миром зависнуть? Да хоть бы и чайками по-над морем, над сушей суетливо носиться. Куда им. Ведь редкое слово, одно из тысяч подобных себе, редчайшее слово во множество лет на это способно.

Блики, блики… Лики святых, знающих слово, которое на жреческий подвиг способно.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в июне 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: