Жрец

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за июнь 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 8 часов 30 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

В тот знойный злосчастный полдень навстречу ему метнулись тёмно-зелёные подручные тени, но не его – чужие. Хотя, наверное, он не прав, тёмно-зелёные подручные тени никак быть чужими не могут. Если жреческое служение чужим быть не может, то почему тёмно-зелёные подручные тени счесть можно чужими?

В тот зной до вечера он был свободен, решив свободу принести жертвой на семейный дышащий на ладан алтарь. Мотался по гнусным делам: очереди, бумажки, тупые чиновники. Из списка, распечатанного перед выездом, вычёркивалось медленно, наступило время обеда. Осознал, проезжая мимо базара, который в полуденный зной затихал, прятался под навесы, едва дышал, но ни один магазинчик, ни единая лавка не закрывались. Почти никогда здесь не бывал. В хибарах вокруг базара жили те, кому в жизни не слишком везло. Район назывался Надежда: год от года развалюхи ветшали, название набухало сарказмом, как тело – саркомой. Район желтел и чернел, вбирая наркоманов, крыс, иностранных рабочих: таиландцев в майках с драконом, филиппинцев с черепахой на острове, румын, тех с Дракулой. В такую жару искать что-то достойное не было сил. Припарковавшись, вышел на улицу. Сразу захотелось обратно, в тесный, зато кондиционированный рай. Утром не ел почти ничего: кофе, несколько крошек. Так что в обед набрасывался на любую еду.

 

Ожидание сгущалось и набухало, всё лишнее вытесняя. Подступая к стенам, к потолку поднимаясь, ожидание грозило всё затопить, так тихие тусклые равнинные реки, льды в одночасье взрывая, во всю мощь, во всю ширь, не щадя ни домов, ни людей, из пространства лишнее вытесняют.

Подручные тёмно-зелёные тени ещё суетливо толпились, а репризные, вжав головы в плечи, втянулись в густой, тягучий, кружащий водоворот, и, юля, крутясь и вращаясь, лишаясь подобия, образ теряя, уподобляясь до смерти запуганным морякам, искали достойную жертву, и, обнаружив Иону, безудержно ликовали: во все времена еврей – жертва желанная.

Не ошиблись, Господь услышал молитву отказника, беглеца, причину всех бед и несчастий, утишил бурю, Иону вызволил из смрадного чрева, пучины горестной, вековечного ожидания. А буквы – несчастные птицы – стремились взлететь, но бились о потолок и замертво падали в густую, как горький, отравный мёд, пучину вечного ожидания.

Там не было времени. Какое время в аду? Ожидание сгущалось и набухало, и вместе с ним сгущалось и набухало время, которого не было. Хроносом, своих детей пожирающим, оно пожирало всё по порядку, начиная, как заведено, со слабейших. Минуты пожирали секунды, исчезая в утробе часов, на них охотились дни, не возвращавшиеся с пустыми руками. Затем наступал черёд месяцам выживать, но годы отщёлкивали их на счётах не в прибыток – в убыток. Тысячелетия съедали века столь же стремительно, как минуты – секунды. Весь этот хронический дарвинизм веселил угрюмую вечность. Едва выйдя из баньки, пропаренная и умытая, она сидела поодаль, холодный квас попивая: забавно, занимательно и занятно.

Так и тянулось. Сколько? Неведомо. Время исчезло, застыло мухой в меду: сладкая мука выпала мухе. И где тот фонарик, где тот комарик?

Газовые фонари синеватым покойницким светом вечную тьму разгоняли. Казалось, что разгоняли, на самом деле сгущали набухшую страхом, при котором паразитирует человек с тех самых пор, как открыл: он был на свете и будет не вечно. Из красной земли сотворён, и, когда не вынесет ожидания, в красную землю вернётся.

Так и тянулось, сгущаясь и набухая.

Ждали жреца.

 

Густая тёмно-зеленая от заходящего солнца вода, как ленивое масло олив, копошилась беспомощно в тине, налезала на берег, пресыщенно, барственно нежа песок, старческие корни, вымытые из почвы, лаская. Безвольные зелёные ветви ив парусами провисали над берегом, роняя листья и тени.

Летом дед приезжал к ним на дачу всегда неожиданно, обращая в праздник однообразие. Обычно на пароходике, а с провизией – на огромной чёрной машине с пожилым добродушным шофёром, катавшим по окрестностям его внука. Как его звали? Столько раз произносил это имя, и вот тебе на. Редко гуляли к реке: вся жизнь посёлка вилась по течению, за рекой, петляющей в низких с песчаными проплешинами берегах, где всегда было людно, даже вечером там купались, носились с мячом, ели и жгли костры. Туда они с дедом ходить не любили. Дед шум не терпел, а он не променял бы деда на любые забавы.

В конце июня заканчивались выпускные экзамены, и по ночам несколько дней причаливали снятые школами корабли. Вначале выпускники демонстрировали взрослость хоть шумно, но в рамках приличий. Доносились неясные хрипы, изображавшие пение, бренчание, не слишком напоминавшее звуки гитары, и сквозь какофонию прорывались слова непонятного самим исполнителям диалога:

 

– Ты куда, Одиссей, от жены, от детей?

– Шла бы ты домой, Пенелопа!

 

Время шло. Брюки сужались и расширялись, большинству казалось, что ничего не менялось. Редкие камни летели в болото, и оно, чавкая, их проглатывало. Но дачники видели и другое. С каждым годом рамки приличий становились всё шире, бутылок всё больше. Раньше с вином, но год от года в кустах оставалось всё больше водочных и даже совсем не дешёвых коньячных. Раньше в кустах мальчики девочек целовали, год от года всё больше валялось использованных презервативов.

На даче дед много рассказывал, каждое слово тянуло новое повествование, новое объяснение. Но из-за нашествия гогочущих, которые, нажравшись-напившись, горланили песни, дача вышла из моды. Услышав доносящийся ор, дед сквозь зубы высвистывал: «Заспивалы». Но пока орущая публика ещё не совсем загадила реку и берег, каждый год они выезжали, и он, как почему-то любил говаривать дед, проходил гимназический курс. С тех пор слово гимназия приводило с собой, в памяти оживляя, мокрый песок, тёмно-зеленую воду, ивы, уронившие бессильные ветви, и запах, слегка отдающий провизорской. В дедовом лексиконе не было слова аптека, он его не любил: отдавало новомодным лекарством, к ним он привыкал настороженно, ничего не принимая на веру (мало ли кто что сказал), всё проверял долго и тщательно: его советы ценились, а слово было решающим в спорах. Это понял он позже, а тогда его интересовала таинственная Мнемозина, к которой на ложе сам Зевс восходил. Дед, сделав паузу, глянул, мол, понял? И, прочитав ответ, продолжал.

– Девять ночей Зевс восходил, девять муз родила Мнемозина. – Без запинки всех перечислил, но он запомнил лишь музу истории Клио. – В Беотии, где родился великий Плутарх… – Он это имя слышал впервые, переспросил. Но дед по профессорской привычке продолжил, не останавливаясь (вопросы потом). – В Беотии есть два источника: Леты – забвения, и памяти – Мнемозины. Гесиод сказал, что Мнемозина знает всё, что было, всё, что есть, всё, что будет.

Последняя фраза его удивила, не выдержал, перебил:

– Как это, всё, что будет? Потому что богиня?

– Не только. Тот, кто знает, что есть и что было, тот знает и будущее.

– Почему?

– Потому что будущее вырастает из настоящего.

– И из прошлого?

– Ну, конечно. А Плутарх был жрецом: сперва богини истории Клио, потом – славного в Дельфах Аполлонова храма.

Больше ничего не добавил: подошли к их любимому месту, к нему надо было осторожно, раздвигая кусты, пробираться. Потому сюда никто кроме них не ходил. Они почти добрались до заводи с ивой, как услышали чьи-то шаги. Их кто-то разыскивал. Дед громко окрикнул. Оказалось, шофёр. На даче, едва ли не единственный на поселок, был телефон. Дед срочно должен был возвращаться. Осенью с помощью знакомого букиниста Плутарха ему отыскал.

 

Что-то переломилось. Что – не понять, может, не хотел разбираться, в чувствах копаться. Или боялся новое ощущение жизни и времени отдать на разор разлагающей мысли. «Мысль – вивисектор, плоть ощущения препарирующий», – услышав, не придал значения точной, продуманной формуле герра Ольсвангера, теперь она выплыла, материализуя новое ощущение. Раньше жил, борясь с утекающим временем, чем больше боролся, тем чаще терпел поражение. Подчинив жизнь точному, безусловному графику, ощущал: над ним время смеётся, издевается, изгаляется. Чем более стремишься быть пунктуальным, тем чаще опаздываешь. Чем больше торопишься, тем реже ты поспеваешь. Служение не терпит язычества, графику не подвластно. Поняв бессмысленность гонок, ощутил: ревущий, грохочущий горный поток, на равнину спустившись, отшумев, успокоившись, не спеша, путаясь в заросших кустарником берегах, тихо, надёжно, равнинно путь продолжает.

Только принятый, удивился, когда шеф предложил представить на конференции совместный доклад, в котором его доля была совершенно ничтожной. Вылетать ранним утром после бессонной ночи, во время которой над текстом надо поворожить. Самолёт опоздал, не заезжая в гостиницу, в зал с сумкой ввалился: организаторы накинулись с облегчением, как раз его очередь подходила. Потом Главный рассказывал: судя по реакции его давнишних коллег, выступление произвело впечатление. Впрочем, он и сам это понял. Не успев ответить, новый вопрос получал. Потом всё было в тумане: обед, автобус, в нём наконец-то заснул, поднятый с места лишь общим движением к выходу возле ничем не приметного грязно-жёлтого трёхэтажного дома. Экскурсовод, выждав, когда аудитория, смолкнув, будет готова внимать, стал извергать поток звуков, не складывающихся в слова. Пока тот гудел, жестами подогревая себя, словно пловец, попавший в бурный поток, усилием воли стал вылавливать смысл.

Здание находится в городе (название неразборчиво), который имеет ещё два названия: немецкое и мадьярское. Вспомнилось, кто-то из сослуживцев говаривал: мадьярский язык вовсе и не язык – болезнь горла, предмет изучения не лингвистов – отоларингологов. Когда на миг поток притворился равнинной рекой разобрал: «В этом здании, рядом с которым вам посчастливилось побывать, жил в… – числительное швырнулось комком непропеченных звуков, – господарь Валахии, явившийся прототипом, – вздох, выдох, восторг ликования, – известного всему миру Дракулы!

Пока экскурсовод, ликуя, торжествовал, навязывая скучающей публике свой восторг, у него звенело в ушах: «Дракула, акула, куда хватила ты, дура». Всем своим обликом экскурсовод демонстрировал, как счастлив быть соплеменником великого человека, кто знает – взахлёб – может быть, и потомком. Под конец воздел руки, но, словно опомнившись, пафоса устыдившись, одну руку медленно опустив, воздетой оставив другую, нашёл ей применение, указав на неказистый, но столь прославленный дом. Потом молча, не раскрывая рта, провёл по средневековому городу, за что хотелось ему простить и восторг, и наигранный пафос, и гнусную бессловесность. Город нежно мерцал сочетанием готической строгости с более поздней православной неряшливой красотой. Мелькнуло: две красивые женщины встретились внезапно, неожиданно, совершенно случайно и – не разругались.

В автобусе задремал. Рядом примостился валашский господарь. В ответ на протянутую для пожатия руку тот осклабился, обнажая, выставляя вперёд, словно для рукопожатия, передний зуб вампирски кусачий: «Позвольте представиться, я – Дракула». Закрыв рот, перестав улыбаться, принял вполне человеческий облик и повёл разговоры о том, о сём, о Европейском союзе, Шенгене, единой валюте – как же ей выстоять, если такие… Не уточнил, слов зря не тратя, кого имеет в виду, однако было очень понятно. Хотелось спросить, как он, живущий в тёмные времена, об этом может судить. Что-то остановило. Нежеланье обидеть? Странность самой ситуации? Хотелось спросить, что ощущает, когда… Но вовремя язык прикусил.

Отвлёкся, было крайне неловко на полуслове прервать завязавшийся разговор. Повернулся, замявшись: «Простите». Рядом не было никого. Валашский господарь бесследно исчез. Покрутил головой: может, решил пересесть? Вокруг – спящий автобус, даже лёгкий храп раздаётся. Привстал, проверяя, на месте водитель, и, не увидев, забеспокоился: не автобус, а призрак, и в нём сам Дракула с остро заточенным, словно скальпель, торчащим клыком.

Тишина. Блестят инструменты. По стенам мечутся тёмно-зелёные подручные тени.

Всё готово к служению.

Ждали жреца.

А он мчится в автобусе-призраке среди тёмно-зелёного хвойного леса. Сквозь редкие кроны сочится жидкое небо. Внизу, у подножия сосен пятна – брызнула кровь, не красная, но – дракулья, ослепительно голубая.

Не обнаружив водителя в спящем автобусе, к удивлению, отнюдь не почувствовал беспокойства. Едем и едем. Как едем? Гораздо важнее – куда и откуда. Это он знал, вычленив смысл из редких им распознанных слов. Распознать, узнать и познать. Вот главное в жизни, позволяющее с потоком грохочущим совладать. Хотел этой мыслью с кем-нибудь поделиться, но с кем?

На сидение опустившись, увидел давнишнего собеседника. Будто не исчезал. Начать разговор с обращенья Дракула? Имя затаскано – вовек не отстирать. Валашский господарь? А что это значит? Получилось испытанное, хотя вовсе не к месту: «Простите». Извинялся за то, что не знал, как обратиться. Тот понял иначе: за то, что на полуслове прервал разговор. Не возмущаясь, ответил, милуя и прощая, мол, пустяки, не достойно внимания: «Ну, что вы…» Пока обменивались любезностями, из головы – что с сонного взять? – вылетело, о чём хотел Дракуле сказать. Но отступать было некуда, подумает, испугался. Придумалось совсем невозможное: что вы ощущаете… Но дальше… Что вставить дальше? Вампирствуете? Вампирничаете? Господи, нет таких слов. Вместо них с языка чуть не сорвалось совсем невозможное: кровь человечью сосёте. Пауза затянулась. Выжидающе смотрел на Дракулу, но тот, словно смакуя его мучения – репутация у Валашского господаря была так себе – гебешно, гестаповато улыбаясь, молчал.

дев, забеспокоился, не автобус, а призрак, ВалашскиВ те уже давние годы его преследовала банальная мысль, мира ровесница: со смертью одного человека мир не кончается. Эта мыслишка тогда пузырилась шампанским восторгом: мир бесконечен и вечен, нескончаем, неистребим и будет таким и после тебя. За неё ухватившись, решил о шампанском собственной выделки поведать Дракуле.

Пока размышлял, доехали до гостиницы. Валашского господаря в автобусе не было. Покрутив головой, взмахом руки попрощался то ли с Дракулой, то ли с коллегами, и направился к лифту. Через десять минут, позабыв и коллег, и Дракулу, свалился в постель, уверенный: через секунду уснёт. Уснул лишь к утру, проворочавшись ночь, донимаемый Джоном Донном: «Смерть каждого человека умаляет меня, ибо я един со всем человечеством». Забывшись, видел слово бесформенное, беспомощное, нагое: бледный младенец, рождавшийся трудно – асфиксия, щипцы. Но родился, вздрогнул от холода, задышал, зашевелился, задвигался, вдруг – заговорил: «Что с того, что не верили, а я, вот я – родился. Дайте срок, подрасту, и вы поразитесь: как без меня жили-были? Много времени не пройдёт, и будете думать, что я был всегда, с сотворения мира».

Со временем все младенцы говорить начинают, одни позже, другие раньше. Что с того, что этот с рождения говорит, мало ли в мире чудесного? Одним чудом больше? Это мир не изменит.

«Конечно, много пустого, глупостей много вы обо мне говорите, люди, вам ведь свойственно разное говорить, всякое думать».

Устами младенца…

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в июне 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: