Жрец

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за июнь 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 8 часов 30 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

В конце пира договорились встретиться после полудня, когда станет прохладней, на Марсовом поле, в садах Агриппы, которые развели на месте Козьего болота с намерением подарить их народу. Эти сады были для тесного Рима размера немалого, отдушина в городе узеньких улиц, ужасных трёхметровой ширины переулков и тупиков. Даже Священная дорога, по которой проходили триумфы, не достигала в ширину и пяти метров. Улицы города извивались, петляли, стремясь закрутить, заморочить, запутать. Особенно нелегко в городе было приезжим, ну, а сельские жители, привыкшие к свежему воздуху и простору, в Риме просто теряли голову, о том лишь мечтая, чтобы подобру-поздорову убраться. Случалось, на улице ломалась телега, загораживая проезд, другие телеги останавливались, на крики являлся префект. Только что мог он поделать? Нужный дом найти в Риме непросто. В первый раз приглашая, гостю рассказывали, как добраться до перекрёстка, ближайшего к дому. На перекрёстках даже самых убогих улиц часовня в честь ларов (в ней отверстия по числу примыкающих к перекрёстку усадеб) и гения императора, которая, что бывало нередко, являла собой настоящий шедевр. Самым большим украшением города, так, по крайней мере, Плутарху казалось, были фонтаны, непременные, как и часовни, на перекрёстках. Они очищали город не только от пыли, но и от криков торговцев, брани, божбы, мерзкого мелкого словесного сора, который во множестве любой городской народ производит. Лёгким туманом капли дрожали, освещённые солнцем, они серебрились, вспыхивая жемчугами.

Плутарх шёл на встречу по аллее платанов. За ней виднелись миртовые рощицы и огромные вязы, по которым искусный садовник пустил виться лозу, перебрасывающую плети с одного дерева на другое. По всему парку мраморные и бронзовые скульптуры. У скульптуры медведицы его и окликнули. Луций Местрий Флор был переполнен слухами, сплетнями, анекдотами. Едва поздоровавшись, рассказал о любимце Марциала – маленьком Гиле, который не только имя, но и судьбу унаследовал от любимца Геракла. Тот был похищен речными нимфами, а любимец Марциала сунул, расшалившись, ручку в разинутую пасть бронзовой медведицы и погиб от смертельного укуса змеи, спрятавшейся в глубине её пасти. Говорили они на латыни. Но, завершая рассказ, его римский друг процитировал Стратона на греческом: «Цвет юности двенадцатилетнего мальчика поистине желанен, но в тринадцать лет он ещё более восхитителен. Ещё слаще цветок любви, расцветающий в четырнадцать лет, а к пятнадцати годам его очарование возрастает. Шестнадцать лет – это божественный возраст. – И, сложив молитвенно руки, добавил, – именно столько лет тому ангелу, ради которого я вас покинул.

То ли Луцию Местрию Флору нечем себя было занять, то ли тот находил удовольствие в общении с ним, а может, римлянину льстило знакомство с писателем-греком, повидавшим полмира, но он взял на себя миссию его досыта попотчевать Римом. Он был человеком неопределённого возраста, которому можно дать тридцать, а можно и пятьдесят. Невысокий, коротконогий, но, когда торопился, передвигался стремительно: мяч, пущенный ловкой рукой, катился по улицам, ловко лавируя в плотной толпе. Центральные улицы города в часы, отведённые для гуляний, были даже в плохую погоду полны, белея тогами, лишь изредка мелькнёт колпак отпущенника или крестьянская шапка, которую занесло в этот чужой непонятный город, живущий по распорядку, установленному в давние времена, и менявший его неохотно, даже если того желал император. Когда столице мира время предписывало перемены, она с трудом уступала.

Его друга, заметившего о себе, что не богат, сопровождало двое рабов. Удивившись, решился спросить:

– Мой друг, зачем вам сразу двое рабов? Я своего дома оставил, надеюсь, от него там будет польза, а на прогулке путался бы под ногами.

– Вы, греки, привыкли довольствоваться малым. У нас, римлян, привычки другие. А если окажется, что я что-то забыл, и пошлю за этим раба, что ж мне одному оставаться? Кто тогу поправит, или другая необходимость возникнет? – Услышав ответ, Плутарх промолчал, а римлянин продолжал, – правда, раньше и в Риме обходились меньшим числом рабов. Но времена изменились. А что за мной следуют двое, по нынешним меркам совсем ничего. За богачами идут не только рабы, но и стадо готовых к услугам клиентов. В богатом доме ещё и привратник, и в спальне прислуживающие, и носящие носилки, у иных номенклатор, подсказывающий нужные имена, не считая ключника, повара, хлебопёка, цирюльника и врача.

Луций Местрий Флор обладал помятым бабьим лицом, стёртым то ли временем, то ли страстями. Казалось, хозяин такого лица должен быть человеком ко всему безразличным. Впечатление было ошибочным. Не обладая богатством, он имел, как сам сказал, достаточное состояние, унаследованное от отца. Тот в своё время совершил удачную сделку, построив на дешёвой земле несколько одинаковых четырёхэтажных домов. Передав арендаторам, он, не зная забот, прожил жизнь в окружении книг, предпочитая их увеселениям, что отличало его от собратьев-патрициев, готовых совмещать литературу, искусство с бурными развлечениями: цирком, гладиаторскими сражениями, пирами, гетерами и мальчишками. Человеком был он начитанным, но, как вскоре выяснилось, поверхностным, повторявшим чужие заезженные слова. Когда что-то интересовало, разговор строил так, чтобы собеседник понравившееся ему повторил. Плутарх на это не сетовал. В конце концов, чем он, писатель, должен платить? Словами! Теми, которые денег дороже. О словах денег дороже услышал он отца, когда лет пять ему было. Тогда и задумался, как такие ему отыскать, пойти на рынок купить на них всё, что душа пожелает. Думал долго, не день, не два. Слова отца засели прочно, похоже, что навсегда. С тех пор ищет и в греческом, и в латыни, но то, что нашёл, так, сестерций-другой. Может, бесценные слова в других языках? Быть такого не может.

Латынь, это понятно, там дорогих слов не может быть вовсе. Но божественный греческий! Язык, на котором боги с людьми и между собой говорят! Язык каждому дан, но не каждому дано слово, равное золоту. Одним сущая мелочь. Другим чуточку больше. Но слово божественное одним только избранным, таким, как Гомер. Может, золотые слова кочуют из одной речи в другую? Сегодня, скатившись с Парнаса, к грекам попали, а через века в половодье мутные воды Тибра их вынесут? Или их принесли с собой пленники Тита, подобрав скатившееся в камнепад с невысокой горы, где стоял разрушенный Храм?

Задумался, позабыв, что римлянин угощает столицей подлунного мира, а он в своих размышлениях утонул. Но тот был человеком ко всем прочим достоинствам очень тактичным. С трудом сдерживая готовые вырваться звуки, молчал, поминутно вздыхая и выдыхая, словно выпускал скопившийся пар. А он вспоминал. Из глубин, зыбких, как жертвенный дым, в небеса восходили туманом, наполняющим белым долину, с каждым мгновением все ясней проступая, предметы, лица, слова. Он идёт на рынок вместе с отцом. У отца в складках тоги спрятаны деньги. Он уже взрослый, они идут покупать ему первую тогу, которую наденет в храме вместе с другими, ставшими взрослыми. Идут молча. Отец приучил попусту не тратить слова. И тут совсем-совсем детское: слова денег дороже. Сейчас боги пошлют слова золотые, они купят самую роскошную тогу, и отец не станет тратить простые, за каждый обол препираясь с торговцем. Помимо воли идёт он чуть медленней, давая богам время решить, достоин ли эти слова получить. Может, надо им время слова отыскать? Кто знает, может, там царит такой же порядок, как и у них, где никто никогда ничего не может найти?

Уходя в себя, не заметил, что он отстал. Отец останавливается, движением руки торопя. Они ведь почти пришли. Вот рынок, лавка, куда направляются, за воротами первая. Входят. Знающий, зачем появились, хозяин громко приветствует их, возвращая в пыльный и шумный Рим, по улицам которого он идёт, и рядом с ним не отец, а Луций Местрий Флор, совсем на него не похожий. Приветствуя возвращение, рот ещё не раскрыв, показывает на высокого человека с шейным платком, ношение которого только входит в обычай. Объясняет, такие носят писатели, читающие свои произведения на публике, во избежание простуды и хрипоты. Не хочет такой приобрести? Слова произносит, пробным шаром пуская: вернулся на римскую улицу или бродит в греческих рощах, может, вовсе на Олимпе амброзией угощается.

Вечером Луций Местрий Флор угощал римской свадьбой. При свете факелов, при звуках флейт процессия направлялась в дом мужа. Юную невесту, совсем ещё девочку, за руки вели двое мальчиков почти её возраста. «У них оба родителя живы», – на ухо шепнул. Третий мальчик перед невестой нёс факел. «Не из соснового дерева, как у всех, а из боярышника. Злые силы боятся этого дерева. Факел зажгли от очага в доме невесты», – продолжал шёпотом щекотать ему ухо. За невестой несли прялку и веретено. Звучали насмешливые и непристойные песни. В толпу швыряли орехи. Подойдя к дому мужа, невеста остановилась, смазала двери оливковым маслом. И тут его друг словно проснулся. «Смотрите! Смотрите! – поднимаясь на цыпочки, и, когда кто-то из двери появился, шепнул быстро и радостно, словно сам ждал невесту, – муж!» Тот был ростом с Луция Местрия Флора, и, похоже, постарше. С трудом поднял на руки юное, хрупкое существо и перенёс через порог. Обрызгал водой, подал ей факел. «Вода из домашнего колодца, факел зажжён в очаге его дома. – Шёпот был грустным, словно произносивший надеялся сам стать мужем юной невесты, личико которой на мгновение промелькнуло среди любопытно вытянутых голов. – Теперь она пройдёт к ларам и будет молиться, после чего… – неожиданно, словно стесняясь, запнулся. – Отведут её в спальню».

Когда дверь закрылась, толпа, смакуя детали, обсуждая наряд и повторяя самые непристойные места хорошо знакомых им песен, начала расходиться. Римлянин вновь зашептал, но, спохватившись, что сейчас нужды в этом нет, заговорил как обычно. Плутарх же, уйдя в себя, размышлял, удивляясь особенности римлян соединять торжество с шутовством. Словно услышав, тронув его за плечо, друг объявил: «Да, это очень по-нашему соединять с весёлой шуткой даже трагическое. Завтра вечером в этом сможете убедиться. Сегодня свадьба, а завтра – похороны». Обернувшись, подозвал одного из рабов, того, что повыше, мощнее:

– Проводишь моего друга домой.

– К чему? Я и сам смогу прекрасно добраться. Тем более живу недалеко.

– Ну что вы. Ночь ведь уже. А в это время не только темно, но и не безопасно. Там же встретимся завтра.

Встретившись, долго плутали: даже родившийся и почти из Рима не выезжавший Луций Местрий Флор не сразу дорогу нашёл. На этот раз был молчалив. В одном переулке наткнулись на стол, вокруг которого были статуи. Тут молчание было нарушено: «У нас больше богов, чем граждан. Мы ставим стол на улице перед домом, за которым статуи богов возлежат, и каждый преклоняется перед ними. С детства без богов не обходимся: один разверзает уста, другой учит словам. Один отвечает за разум, другой – за сметливость, третий – за мудрость решений. Богов у нас без числа, попробуй запомни. Даже к главному богу обращаемся так, чтобы не спутать: 'Могущественный Юпитер, или как там имя твоё, которое нравится тебе больше всего'».

Наконец, нашли, что искали. Перед дверью богатого дома стояла зелёная ветвь. «Ель», – шёпот, к которому успел он привыкнуть. Возле дома толпа: клиенты усопшего, бывшего в годы былые проконсулом, вольноотпущенники и рабы. Поодаль, не смешиваясь с толпой, группа друзей, все в белых тогах. Шёпот рассказывал о покойном, бывшем другом его отца, знал которого с детства, но было так шумно, что вскоре утих. Удалось лишь понять, что еловая ветвь – предостережение тем, кто, не зная, что в доме покойник, могли войти и присутствием мёртвого оскверниться. Кто-то дал знак, появились флейтисты (мелькнуло: не те ли, которые вчера были на свадьбе), трубачи и горнисты. Волны звуков всколыхнули толпу, и процессия двинулась: впереди музыканты, плакальщицы за ними, обливаясь слезами, вопили, рвали волосы. Дальше танцоры и мимы. Вспомнил вчерашнее: «Это очень по-нашему соединять с весёлой шуткой даже трагическое». Наконец, двинулись все. Где покойный, не разобрал, а спросить, проявляя зазорное любопытство, поостерёгся. Далеко им, стеснительным грекам-провинциалам до уроженцев столицы мира, которые не стеснялись вслух говорить о том, о чём греки и слова бы не проронили.

Кто-то из мимов, выскочив из толпы и оттолкнув носильщиков факелов – без факелов Рим жить не может, что свадьба, что похороны – стал корчить рожи, уморительно подражая кому-то. «Изображает покойного. – Перекрикивая толпу, в ухо знакомый голос вонзился. – На похоронах недавно почившего скупого Веспасиана случился такой анекдот. Знаменитый Фавор в маске покойного громко спросил прокураторов, во сколько его похороны обойдутся, и, получив ответ: 'Десять миллионов сестерциев, наш бог', воскликнул: 'Дайте мне сто тысяч и бросьте хоть в Тибр'». Дав волю застоявшемуся красноречию, Луций Местрий Флор повеселел и, указав на людей в масках, продолжил. «Это предки. Они встречают члена семьи. В каждом приличном доме хранятся восковые маски, снятые с покойных в день их кончины. Сняли и с нашего друга, – изображая приличествующую печаль, тон понизил и, выполнив должное, продолжал. – Будут сражения, говорят, даже большие, в одном отделении битва со львами, поединки гладиаторов во втором».

Наконец Плутарх увидел носилки. Несли покойного люди немолодые. Уловив взгляд, Луций Местрий Флор удовлетворил любопытство, не высказанное словами: «Его сыновья». «Его» произнёс, гласные выпевая.

Процессия свернула на Аппиеву дорогу, вдоль которой, невидимые в темноте, располагались, как друг не преминул ему рассказать, гробницы, чаще всего семейные усыпальницы. Через полчаса стояли они у костра, сложенного как жертвенник, украшенного коврами и тканями. Носилки поставили перед ним, и начались речи, которые совсем не мог разобрать. Стоял рядом с памятником, который был достаточно освещён, чтобы прочитать высеченные в камне слова, обращённые к прохожим с просьбой остановиться, приветствуя. Что мёртвому можно сказать? Зачем ему слово земное? На ум ничего не приходило, не скажешь ведь камню привет.

«Смотрите! Смотрите! – Друг к реальности настойчиво возвращал. – Сейчас покойному отрежут палец, который захоронят в земле, на костёр тело положат, сожгут, кости соберут в мраморный саркофаг, его установят в фамильном склепе, куда на девятый день придут самые близкие, принеся с собой жертву: яйца, чечевицу, соль и бобы».

В рот положили монету за перевоз. Закричали: «Прощай! Прощай! Мы все последуем за тобой!» Воздух трубы пронзили, тело было положено на костёр, около которого были зарезаны любимые покойником лошади, собаки, попугаи, дрозды и соловьи. На землю вылили два больших сосуда вина, молоко и с кровью жертвенных животных два кубка. Костёр обошли, бросая подарки: духи, ладан, мирру и нард. Женщины, клочьями волосы вырывая, присоединяли к погребальным дарам, царапали лицо, в грудь себя били. Сыновьям подали горящие факелы, и они, лица от костра отвернув, поднесли их – поднялись чёрные клубы, раздались рыдания, вопли.

Когда от костра осталась лишь куча пепла и потухших углей, жена, окунув руки в чистую воду, вынула побелевшие кости, облила их старым вином и молоком, и, высушив в полотне, заключила останки в бронзовую урну с розами и духами.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в июне 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: