Жрец

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за июнь 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 8 часов 30 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Домой добрался под утро. Хотел уехать в урочное время, но попросили зайти: не могли понять, что происходит. Необходим не замыленный глаз. Зашёл на минуту-другую и теперь, спустя десять часов возвращался домой. Слава Богу, завтра у него выходной, если не позовут, отоспится, закажет побольше вкусной еды – отъестся.

Оказалось, на улице ливень, потоп. Плащ был в машине. Делать нечего. Выскочил. За минуту промок. На что же пенять? На судьбу? На ливень? Кому претензии предъявлять? Господу Богу? Метеослужбе? Душ, еда, рюмочка коньяка в память о Главном, включить отопление и в постель. Уснуть, отогреться, забыться. В довершение погас свет, отопление отключилось. Подождал, полежал. Надо встать, одеться, холод собачий, коньяк – полстакана, ещё одеяло и плед. Выживем. Не замёрзнем. И впрямь, стало тепло, высунул руку – отдёрнул. Почти за сутки квартира застыла, а на площади, перед муниципалитетом каток, вход с шести лет, могли бы с сыном пойти.

«Это ваш выбор. Или служение, или покой. Вместе они невозможны. Таких соединений не бывает в природе», – во сне герр Ольсвангер говорил уверенно и спокойно, точно так как живой наяву. Хотелось возразить, но промолчал. Почему? Разве согласен? Разве он не хотел бы соединить? Но как возразишь себе самому, будущему, постаревшему? Поёжился от очевидной бессмыслицы рассуждений. Мокро и холодно.

– Это ваш выбор.

Будто бы сам не знает, что выбор его.

– Ваш собственный выбор.

Господи, никогда герр Ольсвангер не был занудой. Что с ним приключилось? Что происходит?

Голос уплыл, растворился в тумане, за ним, ушедшим, эхо шутовскими бубенчиками: динь-динь, ухо-дит, динь-динь, ухоо-дииит.

Кто по комнате ходит? Кто в такой холод в гости приходит? Когда в последний раз приходили? Встречается ведь не дома. Удобнее в ресторане, в кафе: забот никаких, думать не надо, куда пойти, что накупить.

Кто всё-таки ходит? Встать, поглядеть. Воры? Это лучше всего, принимать не надо, а красть-то и нечего. Старый редко включаемый телевизор да компьютер, из моды вышедший лет пять назад. Мобильник, обмотанный пластырем. Надо выделить день, в магазин съездить, новое накупить, старое выбросить. В какой магазин? Надо узнать. У одного из репризных? У Маленького или Большого?

Но кто же там ходит? Отчётливо слышал шаги. Выпростал руку, словно так мог определить, кто же там ходит. Выпростал – и отдёрнул. Вспомнил: нет электричества, отопление не работает, на улице холод с потопом, или, может, наоборот: потоп, за ним уже холод. Здесь тёплых дождей не бывает. Здесь вам не там. Откуда? Забавно, как бы не Зощенко, может, Платонов. Говорили, тот служил дворником, потом говорили, нет, не служил, а был дворянином. Был болен и не писал. Зощенко умер от голода. От истощения. Не в блокаду, в мирное время, только мирное не для него, не мог крошки взять в рот.

Господи, кто же там ходит? Может, за ним пришли. За дедом тогда не пришли. Вернее, пришли, но не успели. Вместо деда, которого нет, за ним заявились. Нет, быть такого не может. Почему? Потому что не может. Круг замкнулся, мышеловка захлопнулась: ни следствий тебе, ни причин. Времён связь распалась? Распалась. Если времена распадаются, столетия, как позвонки, вылезают, то почему причинам не отделиться от следствий?

Может, пришли? Не за дедом. За ним. Не там, не оттуда, а здесь – к служению призывая. Главный… Не случайно он объявился. Пришли, значит, надо вставать. Обычно не приходят – звонят. Ну, и что? Может, телефон отключился? В бурю всё может случиться.

Пришли? Не дождавшись, пришли, объявились, явились? Вились, вились, пришли, объявились…

«Ваш выбор, ваш», – голос звучал громко и ясно, раньше туманно, к чему-то его призывая, теперь командой: встань и иди, иди и смотри, резко и однозначно. Хотелось ответить: «Да знаю я, знаю», но получилось совсем несусветное, согласные выпали и пропали: «Аю я, аю». Эти гласные его успокоили. А может, время прошло, выветрился коньяк? Не выветрился, в крови растворился. Задышал спокойней, ровней, продолжая прислушиваться к шагам. Но они вместе с голосом Главного ушли, сгинули, будем надеяться, безвозвратно. Спал. Вначале сполз плед, за ним одеяло. Холодно не было. В соседней комнате свет. Заработало отопление, и в награду за холод, за потоп, за тягостный день сон бесконечный приснился, тёплый и щедрый.

Идут с сыном на пляж. Не едут – идут. Не спеша, говоря о чём-то пустячном, только им интересном. Утро. Солнце. Над головой яркое, голубое, чистое, бесконечное. Такое же впереди с промельком седины, нитями жемчуга, матовыми, чуть-чуть зеленоватыми. Оказывается, зелёный бывает не тёмным, но нежным, бледным, слегка голубым. Говорит сыну, и тот, понимая, кивает: «Конечно, такое бывает, просто, папа, ты к этому не привык. Ничего скоро привыкнешь». В руках у сына пластмассовый ящик, расцветки весёленькой, даже игривой: по бледно-зелёному, даже салатному фону сердечки. В таких возят мясо на пикники.

– Что ты несёшь? – показывая рукою на ящик.

– Так, ничего, – ответить почему-то не хочет.

Не хочет, и ладно, пустое. Сын говорит, словно взрослый: за минуты, что вместе идут, явно подрос. Большой мальчишка, вот-вот начнёт вверх тянуться, меняя одежду, как змеи кожу.

Что-то внимание отвлекает. Похоже, чайки белые пятна облаков выстригают. Оборачивается, сын ему улыбается: вот и пришли. На берегу он почти каждый день и рад показать своё любимое место, подожди, ещё минута, увидишь.

За время, когда чайки его отвлекали, снова сын вырос. Теперь это юноша, стройный, с нежным лицом, очень похож на фото, где деду шестнадцать. Дед стоит рядом с отцом своим, высоким, мощным, с усами и бородой. Внимательно смотрит на сына. Тот в ответ улыбается, словно улыбка куда лучше слов, а он хочет всё-всё отцу показать, а главное, эту лагуну, вот и пришли.

Во сне всё немного размыто: дед, сын, отец, кто чей, кто кого? Но всё так стройно, прекрасно, что вопрос сам собой в лазури и бирюзе растворяется.

Спустились с холма, усеянного гостиницами, на плоский берег. И впрямь необычное место. Лагуна со всех сторон от волн защищена, в берег врезается совсем незначительно, а затем, расширяясь, в какую-то точку на дне упираясь, уходит назад маленькими полукружиями. Смотрит внимательно: сердце. Увидев, оглядывается на сына, тот куда-то исчез, вместо голубой, зеленоватой воды в лагуне пульсирует кровь, окрашивая небо и воду, а всё пространство – больное огромное сердце, с трудом перекачивающее тёмное, тёмное это.

Подобное как-то с ним было. Выбравшись из потока машин, свернул на дорогу малоезженую, неухоженную. Затрясло. Хотел проскочить между холмов, с двух сторон нависающих, выбраться на долину. В момент, когда она показалась, горы подступили к дороге вплотную, словно хотели её раздавить, и вместо мелькнувшей долины, задрожав в розоватом тумане, словно красное солнце, появилось огромное сердце, в котором просвечивали потоки: кровь в сосудах двигалась устало, нехотя, тяжело.

И тогда, и сейчас видение длилось мгновение, страшный, тягостный миг, зацепившийся в памяти, словно рыба, попавшая на крючок. Кажется: закрыл глаза, и привиделось. Открывает глаза: вместе с нежным шелестом волн, мокрый след на песке оставляющих, врывается свет, больной, оглушающий, но глаза привыкают, и загорелый сын с выцветшей шевелюрой выходит из моря; капли на коже искрятся.

И – раздаётся звонок. Слышит, зная: во сне, но делать нечего, встаёт, идёт по дороге, поднимаясь на вершину холма, поминутно оглядываясь на оставшегося на берегу, искры капель отряхивающего, слизывающего морскую соль с ярких, словно накрашенных, губ, которые по коридору ему навстречу идут, усталые, красно огромные, идут, за собой полную радугу оставляя. Пахнет кремом и потом, дудками, бубнами, губными гармошками, помятой судьбы барабаном. Слышны непристойные песенки, вроде частушек, это весёлое шествие сопровождает покойника, тело которого вот-вот и сожгут. Открывает глаза: всё исчезло, в голубизне растворилось, остались красные припухшие губы. Они растут, расширяясь, застилая собой горизонт. Губы, губы, на всём белом свете одни только красные губы.

Голубизну воды, переходящую у самого берега в светло-зелёное, разбавляют белые бурлящие линии. Голубизна небес разбавлена облаками. А там, где небо смыкается с морем, появляется капля сапфира, она темнеет и расширяется.

Он продолжает идти, звонящий телефон не включая. Какой телефон? Кто смеет тревожить, когда он здесь вместе с сыном?

– Почему оставил? Куда ты идёшь? – Никого рядом нет, он один. Получается, сам себе вопрос задаёт.

– Не могу не идти. – Отвечает, понимая: ответ не логичен.

– Или открой телефон или возвращайся назад.

На это ответить нечего, вместо ответа смотрит вперёд, до вершины холма совсем-совсем близко, дойдёт, тогда и включит не дающий жить телефон, который выключать он не в праве. Смотрит на вершину холма, протирает глаза – то ли песок, то ли солнце – а там, взбесившись, пляшут дома беззвучно, без музыки. Наклоняясь друг к другу, то ли стремясь обнять, то ли ударить, выделывают такое, что танцорам записным не под силу.

Останавливается, смотрит туда, откуда идёт, видит себя, пластмассовый ящик открыт, что-то вроде жертвенника сложил из камней, синее, красноватое сверху на них положил, языки пламени его пожирают, к небу поднимается дым, не чёрный – белёсый, и вслед за ним, голову поднимая, сын взглядом белый тонкий дым провожает.

Небеса цвет поменяли. Над ним – тёмно-синее, там, где сын, – чёрная адова муть, и белый венчик, корона на гребне огромной во весь горизонт волны, из бездны несущей затонувшие корабли, в трюмах которых ничего, кроме золота, не осталось: всё истлело, в солёной воде растворилось.

Он ищет полоску песка, кромку морскую, на ней сына нет, словно и не было – пожрала волна, которая, стремительно поднимаясь, у самых ног опадает, обдавая чёрными, больными, горькими каплями. Спасаясь, хватается за телефон, судорожно, не попадая в кнопки, включая.

Долгий звонок его разбудил: «Доброе утро, – и, не услышав ответ, – вы просили в десять часов позвонить, у неё все в порядке, не беспокойтесь».

 

Засыпал долго, мучительно. Не засыпал – в полусне забывался, пытался в завтрашний день заглянуть и ничего не мог, как ни старался, увидеть. Пытался услышать, пусть незнакомые, чужие слова – и не слышал. Господь не хотел даровать ему забытьё, спокойный, укрепляющий сон, дающий силу идти, надежду дойти. Вспять текло время, словно река, чьей-то всевластной рукой, способной менять законы природы, устремившая воды назад, к истоку, и в этих назад несущихся водах он – утлая щепка, которую кружит, помимо воли несёт в прошлое, вспять, в день ушедший.

Прошлое цепко держало: хищный голодный зверь, загнанный, одинокий, львом-отцом изгнанный из семьи. У него, молодого льва, достигшего зрелости, но ещё не способного с отцом померяться силами, выбора нет: или настичь, убить, разорвать, лакомясь жертвенным сердцем, или самому стать жертвой холмов и скал, там, где родился и вырос, там, где был матерью вскормлен, откуда был изгнан отцом.

Лишь под утро, насытившись, лев, ещё почти львёнок, худой, истощённый, отпустил его уставшую душу. Уснул, увидев сперва основание лестницы, вросшей, как крепкое дерево, основанием в землю красную, каменистую, из которой был сотворён праотец всех живых. Подумал: могучее дерево, поднял глаза – крону увидеть, запомнить, здесь в самое жаркое время от солнца можно спастись, у могучего дерева должна быть могучая крона. Но вместо дерева ввысь, до самого неба, вершиной ввинчиваясь в синеву, поднимается лестница, по ней вверх и вниз, одни медленно, другие стремительно, поднимаются-опускаются видения безъязыкие. Напрягая глаза, прищуриваясь – от дыма домашнего очага не был зорким, как брат – попытался их рассмотреть. Приставив к уху ладонь, прислушиваясь – от шума домашней мельницы, в отличие от брата, был слегка глуховат – силился разобрать парящие звуки. Вдохнул глубоко, норовя запахи различить, но в ноздрях навек поселился дух очага, древесных углей и безумно манящий запах чечевичной похлёбки, по которому даже в кромешную темь его брат путь домой находил. Всю жизнь, всю дорогу, ноги сбивая, брат спешил – неутомим, быстроног – торопился, бежал, его догоняя. А он руки держал за спиной: от них невыносимо воняло козьими шкурами, которыми обманул слепого отца, добывая благословение первородства, купленное у брата за похлёбку чудную чечевичную. Тогда удалась. Никогда такую ещё не готовил. Вдруг, словно проснувшись, понял, что, если бы брат захотел, давно бы догнал. Ночью, в темноте просто свалился, а тому всё нипочём: как зверь ночной, зорок, неутомим. Не догнал не потому, что не мог, и не потому, что его пожалел: в ярости безудержен был, ни отец, да что там отец, даже мать не способна была его удержать, не догнал потому, что могучий, способный, мир сотворив, уничтожить, его остановил.

Только б дойти, добраться, лечь навзничь в траву, следить движение чёрного муравья по зелёной травинке, земли дыханью внимая. Потом поднимется и пойдёт, найдёт жену, появятся дети, состарится, и трава, на которой лежит, приминая, сквозь него прорастёт.

Поднялся, с остатками сна сор земной отряхнув, поднял голову: небо темнело. На горизонте розовые узоры ложились на голубое, а выше сапфировая льдистая глубь смыкалась с ночной чернотой не размытой.

Вчера вечером, скользя за лучом луны, он собрал камни, не острые, плоские, устроил себе изголовье, положив их на большой одинокий плоский валун, дожидавшийся с сотворения мира. Пропитанный страхом, словно запахом козьим, его он увидел. Один среди россыпи острых камней, словно львиные зубы, торчащие из земли, вонзающиеся в полусырое кровавое мясо, в сердце животного, которое брат любил жарить на углях в поле и дома.

Только теперь, проснувшись, он понял, что и похлёбка с чудным запахом неземным, и вонючие шкуры, и брат, его не догнавший, и то, что ожидает его впереди, и этот валун, ждущий с сотворения мира, – всё в этом мире и весь этот мир, эта земля, с небесами лестницей единённая, ему дарованы Тем, Кем он избран для миссии непонятной. В руки Всемогущего себя предавая, вытащил из мешка кожаный маленький мех, в который, его отсылая, мать торопливо, не пролив ни единой капли, налила лучшего масла, словно знала, что он сейчас его выльет на жертвенник.

Отбросил плоские камни, вытер валун рукавом. Освещённое солнцем, небо без белых мутных прожилок над его головой голубело. За спиной была родина, чреватая смертью, впереди зияла чужбина, в которой сверкала надежда на жизнь. Думал об этом, жертву свою принося, лучшее, первое масло олив на валун возливая.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в июне 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: