Жрец

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за июнь 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 8 часов 30 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Бабушка в семье считалась дедовой тенью. Утром и вечером тень удлинялась: завтрак, обед, она нужна была всем. Днём, когда никого не было дома, стушёвывалась, почти исчезая. В отличие от деда, громкоголосого, занимавшего собой всё пространство, была тиха, незаметна, не говорлива. Дед над ней постоянно подшучивал, а она, сочтя шутку удачной, уголками губ улыбалась, но, если шутка не нравилась, брови не грозно, скорей удивлённо поднимались, и по лбу пробегали морщинки. Мало на что обращающий внимание дед относился к уголкам губ и бровям не только внимательно, но и подобострастно. Губы и брови не спорили с дедом только прилюдно. Дед объявлял, заявлял, провозглашал. Но его объявления, заявления и возглашения, одобрения губ и бровей не прошедшие, сходили на нет тихо и незаметно. Дед стремителен, она нетороплива, даже медлительна. Лишь тогда, когда дед добровольно отправился в ссылку, она переменилась, словно взяв на себя его функции и потому стиль изменив. За долгие годы друзья его юности и её давно стали общими, и они сами порой не могли точно припомнить, с какой стороны этот друг появился в их доме. Однажды в шутку дед назвал их брак мезальянсом. Он потомок новороссийских крестьян, она из семьи обеспеченной, давно из черты оседлости вырвавшейся, имевшей немалое торговое дело. При этом его семья, как не странно, рано ассимилировалась, а её хранила традиции. В доме свинины никогда не бывало, а в Песах была вместе с хлебом маца. Как-то дед в узком кругу прочитал басню Масса и Эрдмана, ходившую по рукам.

 

Однажды приключилась драма:

 

Бог, в белом венчике из роз,

Потребовал у Авраама,

Чтоб сына в жертву он принёс.

Зачем? К чему? Всё скрыто мраком.

Старик отец в слезах, но всё ж,

Над милым сыном Исааком

Уже заносит острый нож.

И вдруг сюрприз: разверзлась туч громада.

И Бог вопит: «Я пошутил, не надо».

С тех пор переменился свет.

И Бога, как известно, нет.

 

На это взметнулись уже две брови, одна за ёрничанье, за неосторожность – другая.

Ездить дед не любил, разве что не было выбора: далеко или очень спешил. Общественным транспортом не пользовался никогда. Свою машину заводить не желал, а потому, когда служебная находилась в ремонте, бабушка звонила таксисту, ещё с довоенных лет возившему деда и ставшему почти членом семьи. Как-то приехал с мальчишкой на год-два старше будущего жреца, и пока шофёр деда возил, внука отправили на его попечение. Книги того не интересовали, зато футбол с металлическими кривоногими футболистами, бьющими по шарику, увлёк его так, что, когда таксист-дед вернулся, не мог от игры оторваться.

Как-то утром в тёплый журчащий день – лишь во дворе по углам да на улицах над бордюрами догнивали остатки снега – дед позвал прогуляться, что означало: идти быстрым шагом. Как всегда, бабушка напутствовала: «Не горбься», на что дед, которого он дедушкой не называл никогда, но коротко, твёрдо – дед, добавил: «Спина должна быть прямой, чтобы никому в голову не пришло, что ты можешь согнуться». Приказывать, как и просить, дед категорически не любил, умудряясь в любых ситуациях обходиться с виду нейтральным повествовательным тоном.

Необычное время намекало на необычный маршрут, что вскоре и подтвердилось. Он хлюпал по лужам, дед степенно их огибал. Так по Большой их родимой длинной Житомирской мимо высоких, сытых, довольных жизнью домов они добрались до Сенного базара. Хоть ни базара, ни сена здесь давным-давно не было, зато была странная площадь, зажатая улицами с трёх сторон, с четвёртой – трамвайным кругом, которым для трамваев, едущих снизу, с Евбаза земля закруглялась. Собственно, площади на месте базара и не было, так не слишком приметный сквер несуразный. Ни площади, ни базара, ни сена, ни Сенного базара вместе с Евбазом, то есть тоже базара, еврейского, исчезнувшего давно, не было вовсе. Для него – не для деда, вслед за которым все в семье говорили: Сенной и Евбаз. Для деда не существовал этот сквер, по которому, как через проходной двор, сновали прохожие.

Пройдя мимо Сенного, дальше пошли, дома здесь были поменьше, поплоше, не голодные, но и не слишком сытые. Дошли до перекрёстка, светофор как раз был зелёный, и мимо аптеки, занимавшей первый этаж углового дома, двинулись дальше. Луж стало больше, так что деду не всегда удавалось их обойти. Но это ещё ничего. Пройдя полквартала, свернув, нырнули под мост, на улицу, круто между холмами летящую вниз. Вместо асфальта – булыжник, вместо домов нависали кусты, чёрные, голые, мокрые. Теперь он выбирал лужи помельче, что было не просто: целую зиму здесь не чистили снег, который, тая на солнце, превращался в чёрную жижу. Улица была не только крутой, но и страшно кривой. Видно, когда-то не слишком могучая речка с трудом пробиралась к большой воде, пробивая путь по ложбине, по дну оврага, яра, как у них говорили. Яр ему нравилось: слово точное, короткое, звонкое. Овраг было бы ничего, но с яром всё-таки не сравнить.

Хлюпая по лужам, думал, как бы создать единый язык из самых красивых и замечательных слов. Не эсперанто, на котором знал два-три десятка придуманных слов, пресных и скучных, а единый язык, какой был, когда людям ещё в голову не пришло строить дурацкую Вавилонскую башню. Наверняка ведь, когда язык разделился, в каждый попала доля замечательных слов, которых в достаточном числе на все языки не хватило. Как говорила Нюра, приходившая бабушке помогать по хозяйству, когда речь заходила о том, что из магазинов что-то исчезло, на всех хорошего не хватает.

Месили мокрый чернеющий снег, и оказалось, не зря. За поворотом, резким и неожиданным, явился скособоченный дом, улица ожила. Здесь не было снега, да и луж было поменьше. Потянулись дома, одноэтажные, реже в два или три. Над некоторыми дамокловым мечом нависала гора. Прочитав на доме табличку: Петровская, внимательно глянул на молчащего, словно в реку нырнувшего деда, и, не удержавшись, спросил: «Петровская?» Дед молчал. «В честь Петра Первого?» Дед молчал, что означало «не знаю» или «сказать не хочу». «Нет» ненавидел, молчаливый ответ и был это «нет». Не обиделся. К такому привык. Дед опять обходил лужи, он снова хлюпал, воображая, что плывёт по реке, стремительно между зелёных холмов несущейся вниз, и, от радости закружившись, он и лодка с рекой впадают в могучие воды, которые несёт Борисфен, бешено извиваясь в порогах, а затем измученный устало в понт Эвксинский впадает, по берегам которого раскинулись греческие поселения Херсонес, Евпатория, Пантикапея. Через секунду он плыл не на лодке – на корабле с огромными парусами, нос роскошная ростра венчала: могучие волны пугала львиная разверстая пасть. Гром гремит, шторм, могучий корабль щепкой швыряет, в трюме жрец жертвы приносит: пляшет треножник, увенчанный чашей с огнём. Во все стороны искры, на стенах мечутся блики. Но милостив Посейдон, утром буря стихает, он сходит на берег, первой у корабля вся в белом, в лавровом венке девушка невиданной красоты. И он берёт её за руку.

«Вот и пришли», – голос деда некстати. Пытается вернуться на берег к белоснежной красавице. Тщетно. Видение испарилось, дымом, вьющимся над треножником, его унесло. Пропали река, лодка, корабль, на их месте двухэтажный обшарпанный дом, желтоватый, окрашенный от времени грязной, с чёрными прожилками краской. На углу кособоко: Петровская. Дом постройки давнишней, видимо, крепок. В отличие от окружающих, ни подпорок, ни скособоченных стен. Входящих словно предупреждает: «Да, выгляжу я не ах, конечно, не молод, но крепок, за себя и за жильцов своих постою». Двухэтажный на улицу, подвал и этаж во двор длинный и узкий, над ним гора, в которую двор деревянной уборною упирается, прилепив к подножью сараи, сараюшки и сарайчики, плавающие в грязи. Вход из подворотни, узкой, с низким и плоским сводом, почерневшим от копоти, с тайнописными разводами плесени.

Дед шёл, чавкая обувью. Он за дедом. Входная дверь, за ней темнота, вниз три-четыре ступеньки, квартира нижнего этажа за крашеной дверью с табличкой 1, наверх, на второй деревянная лестница. Молча стояли, потом дед пошёл по двору, не дойдя до уборной, назад повернул, а выйдя из подворотни, не говоря ни слова, обратной дорогой потопал наверх. Потащился за ним. Лишь пройдя под мостом, дед свернул, и, дожидаясь зелёного у аптеки, коротко бросил: «Я там родился».

Через множество лет с другом юности, потомком грека из свиты Софьи Палеолог, которую Бог или дьявол в Россию занёс, он вспоминал дедов дом, стоя на Андреевском спуске у здания, на улицу выходящего двумя этажами, во двор – одним этажом и подвалом. Видно, такая была изложена этим домам, приткнувшимся у горы, судьба, как имела обыкновение говорить незабвенная Нюра, лица которой не помнил, видимо, потому что всю разобрал на цитаты.

В раннем детстве, когда одного дома не оставляли, а бабушке нужно было куда-то уйти, звали Нюру. От неё услышал немало историй, поразивших детское воображение, которые начинались всегда одинаково: так это было, не оставляя, во всяком случае у него, и тени сомнения в их безусловной правдивости. «Так это было, – глядя в глаза, словно допытывалась, верит ли он, начинала, для уверенности повторив, – так это было». Надо думать, его глаза убеждали, что нисколько в правдивости не сомневается, и она продолжала. «Давно это было. Давно. Сейчас этого нет. Такого сейчас не бывает. А тогда два раза в год, весной и осенью на горе, которую и поныне Замковой все зовут, со всей округи, из лесов ближних и дальних волки, воя, на шабаш сбегались. Заслышав их вой, заходились собаки, коровы мычали, людям спать не давали, думали, что волки коров задирают. А командовал серыми жуткий колдун. Говорили, язык волчий он понимает. Прикажет – серые воют, прикажет – шалеют, катаются по земле, на луну завывают, прикажет – на горе всё горит, прикажет – следом за ним прыгают волки в огненное кольцо и… – делала паузу, любопытство подогревая, – и волки в людей обращаются». В дверь позвонили, Нюра пошла открывать, он за ней, держась на почтительном расстоянии: вдруг это волк, обратившийся в человека. Принесли телеграмму, и, расписавшись, Нюра пошла за монетой: разносчикам телеграмм давали на чай. С тех пор не только разносчики, но и сами телеграммы с чаевыми за них, словно в болотной трясине, исчезли. А тогда, пока Нюра ходила, разносчица стала расспрашивать, кто он профессору. Удивившись, что та говорит человеческим голосом, что-то пробормотал, и она, знавшая деда, как оказалось, ещё до войны, пожелала и ему стать профессором.

После разносчицы Нюру пришлось упрашивать продолжать, что тоже было одним из её любимых приёмов. Сошлись на том, что суп он доест до последней ложки без уговоров. Перерыв рассказу пошёл не на пользу. То ли остыл, то ли была виновата удивившая человеческим видом давняя знакомая деда, но после паузы слушал без особого интереса о том, что князь, решив очистить гору от нечисти, велел в ночь окружить гору и зверьё перебить. Волки сражались храбро, но поделать ничего не могли. Затем князь велел возвести на вершине огромный замок, потому по сей день Замковой и зовётся. Но однажды в холодную чёрную ночь – ни луны, ни лучика света – у стен замка не знамо откуда волки вдруг объявились, с ними в волчьей шкуре колдун. Волки бежали вдоль стен, стражники в них швыряли зажжённые факелы и стреляли из луков. Долго замок пылал. И долгие годы над городом чёрные стены его нависали.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в июне 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: