Жрец

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за июнь 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 8 часов 30 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Несмотря на кажущееся легкомыслие – таким обычно бывал он на людях – римский приятель, весьма скоро превратившийся в друга, был человеком и достаточно образованным, и серьёзным. Из разговоров с ним Плутарх почерпнул немало того, что впоследствии вошло в «Римские вопросы», так он книгу назвал. В последнее время Рим стал вселенной, по-гречески ойкуменой, что означало земля населённая. Став частью империи, люди желали знать о далёком Риме как можно больше. От кого? От римских чиновников? Те сами за исключением редким в Риме никогда не бывали. От легионеров? Жители Рима в легионы не шли, не много было в них италийцев, но те были невежественны и глупы. Надеялся и не ошибся: книга в провинциях и даже в Риме вызвала интерес. Дома готовил вопросы, потом задавал их Луцию Местрию Флору.

– На похоронах родителей сыновья покрывают голову, а дочери идут с непокрытой головой и распущенными волосами.

– Скажу откровенно, мой милый друг, этого я не знаю. Боюсь, точно это не знает никто. – Так начинал ответ почти на каждый вопрос, что в их разговорах стало вроде привычного ритуала. Слов Плутарха дождавшись («Конечно, конечно, но всё же, мой милый друг, что вы думаете об этом?»), он продолжал, – люди в скорби ведут себя необычно. Для женщин привычно появляться на людях, голову покрывая, мужчинам быть с головой непокрытой, не так ли? На похоронах и те и другие ведут себя необычно. У вас, у эллинов, разве не так? Когда случится несчастье, ваши женщины волосы остригают, мужчины, напротив, волосы отпускают, хотя в жизни обычной наоборот.

– Почему, милый друг, у римских женщин траурные одежды белы?

– Право, не знаю. Может быть, потому что тем самым, подобно жрецам, они одеждой противопоставляют себя мраку Аида? А может, и потому, что их одеяния подобны одеждам покойника. Не знаю, хотя, если вдуматься, трауру приличествует не роскошь цветных одеяний, а простота. – Помолчав, пока раб наливал им вино (не любил говорить при посторонних, особенно при рабах), продолжал, – что мы о грустном? Не сменить ли нам тему?

– Пожалуй. Почему стены, а не ворота города римляне почитают священными?

– Не знаю наверняка, может быть, потому что за стены сражаются и погибают. Ворота же не священны, видимо, потому что через них везут, что угодно, случается, мертвецов. Как римляне новый город возводить начинают? Плугом, в который впрягают быка и корову, пропахивают борозду, стены очерчивая, а через место, назначенное для ворот, плуг переносят с поднятым сошником: только черта, пропаханная плугом, священна.

– Почему авгуру, жрецу, на теле которого есть повреждение, рана или же язва, запрещено за птицами наблюдать?

– Не знаю, я ведь не жрец. Может быть, потому что для жертвы и для гадания избирают только здоровых животных и птиц. Потому и жрец должен быть непременно здоровым, ни в чём не ущербным. Впрочем, я совсем не уверен. Отыщу вам жреца, и, если это не тайна, он на вопрос точно ответит.

– Благодарю, милый друг, но, если уж мы об этом, позволю себе спросить: почему при гадании отдают предпочтение коршуну?

– Милый друг, на это отвечу без оговорок, ведь при основании города Ромулу явилось двенадцать птиц, и все они…

– Коршуны?

– Конечно! Что вы сегодня, может, сон был плохой, то птицы, то мёртвые. Может, поговорим о людях живых?

– Давайте о людях, давайте. А спал я, благодаренье богам, хорошо.

– Прекрасно! Хотя знаете, – он осёкся, – скажу откровенно, неблагодарная тема.

– Если так, один лишь вопрос, и то не о людях, о детях.

– Дети вырастут, станут людьми, могу лишь добавить я, к сожалению. Задавайте свой вопрос поскорей, во-первых, пока дети не выросли, а во-вторых, зовут нас обедать. – Он показал рукой на раба, застывшего в двери раскрашенной статуей.

– В Риме мальчикам дают имя на девятый от рождения день, девочкам – на восьмой. Почему?

– Не знаю, милый друг, право, не знаю. Может быть, потому что, подобно пифагорейцам, чётные числа римляне женскими полагают, мужскими – нечётные? Нечётное число оплодотворяющее, если с чётным его сочетать, возобладает. Ну, а во мне, простите великодушно, возобладал аппетит.

За обедом он веселился и радовался, как вольноотпущенник, получивший римское гражданство и в первый раз надевающий тогу, приговаривая вслед за Вергилием: «Владыки мира, народ, в тоги одетый», терпеливо снося ненамеренные, может, не только, издевательства от умельца-раба, без которого надеть тогу дело совсем невозможное: к нему раб приступал ещё с вечера, устраивал складки, прокладывал их дощечками, прихватывая зажимами, чтобы в должном виде сохранить до утра.

 

Был май, на который у римлян приходится праздник лемурий, не упокоенных душ, скитающихся по ночам.

Раннее утро. Всё живое в скалах росло, прогрызалось и пробивалось. Одни деревья едва просыпались, другие уже зеленели, третьи белели. Утро обещало не жаркий, ласковый день, голубой – от чистого неба, и белый – от цветущих деревьев, которые раскачивались, уловляя ритм ветра, и, на смелый призыв отвечая, читали стихи Гесиода.

Шёл, вслушиваясь в тишину окружающих гор, силясь представить, какие звуки, недо-слова с треножника Аполлона пифия произносит. Вслушивался, силясь представить – не выходило. Порой и слово знакомое, тысячи раз произнесённое, не вспомнить, а тут не слышанное, да и не слово.

 

Шёл, представил вдруг Главного: «Слово сохраняет прошлое, иногда бесполезно и трогательно. Возьмите маленький ножик. Он вам зачем? Карандаш очинить. А как вы его нарекаете? Перочинный. Века полтора, а то и два перья не чинят, потому как перьями, если не ошибаюсь, гусиными, больше не пишут. А ножик всё равно перочинный! Зря полагаете, что слова можно только писать или произносить. С ними можно делать всё, что угодно. Словами можно плеваться. Слово можно жевать. Можно и брезговать. Слово можно любить. Слово можно ненавидеть и презирать. Да мало ли что. Слово всесильно. Слово ущербно и безгранично. Слова могут, как птицы, летать. Шипеть слова могут змеино». В ответ как раз прошипело. Наверное, ветер. Он остро чувствовал себя здесь чужаком, как одетый на пляже нудистском.

По мелкому щебню, подошвами шелестя, медленно шёл вдоль камней, пытаясь представить стены Дельфийского храма, в котором великие греки поселили своего Аполлона. Среди развалин он был один, кроме шелестящего листьями ветра, одиноко щебечущей птицы, травы, пробивающейся неудержимо сквозь щебень, сквозь камни, обозначающие основания рухнувших стен. От входа до остатков столбов под скалой ветер тащил смятый шуршащий кулёк. За кульком, подгоняемый в спину, медленно двигался он. Вдали в облака утыкались, плавно очерчивая горизонт, не слишком высокие горы. За ними – мерещилось – живой, не разрушенный храм, и ведомая седым, степенным жрецом к тайному тайных двигалась женщина. Лицо её было закрыто. Её длинная стола с множеством складок и короткими рукавами была перехвачена в талии поясом, серебряная пряжка которого ласкала короткими нежными бликами угрюмые серые стены. Дошли до двери, где ожидали жреца, её провожатый поднял руку, сказав, что дальше она идти с ним не сможет. Пряжка погасла, и женщина прошептала: «Да, мой Плутарх».

Провожатый скрылся за дверью, и он представил: жрец и писатель подходит к треножнику. Вокруг него зелёные подручные тени. В экстазе пифия, дыша тяжело, бормочет неясные звуки, жрец изречённое угадает, гекзаметром переложит. Подошедшая к тайному тайных, остановившаяся на пороге молчаливо поблагодарит коротким поклоном, кивком головы, и, оставив дары, удалится таинственно, как пришла. Он будет все годы, которыми боги его наградят, её вспоминать, несмотря на то что даже имени не узнал, знал лишь, что не гречанка.

Он медленно шёл к торчащим, словно зубы гнилые, колоннам, силясь представить, где было тайное тайных, куда только жрецам доступ был разрешён. В Иерусалимском храме даже жрецам в тайное тайных, святое святых доступ был запрещён. Только один раз в году, в Судный день Великий жрец туда мог войти, и все, дыхание затаив, ожидали, выйдет ли. Если выйдет, Всемогущий простил Свой народ, год будет мирным и добрым. А если не выйдет… В зрение обратившись, точней сказать, в ожидание, все трепетали. Вот –распахнулось, и – появился! Подошёл на дрожащих ногах к жрецам, жертвы принёсших Многомилостивому, Всемогущему. И прокатился по Храму, вырываясь на улицы Города, по Стране загудел, распространяясь по миру, вздох облегчения: «Помиловал Господь! Проще-ны-ыыы!»

Медленно шёл, память уносила от этой горы, некогда нависавшей над храмом, а сейчас над остатками стен и колонн, к горе, над домом деда нависшей. Вспомнил и реку, плывущий корабль, плод неуёмной фантазии, светлую девушку на берегу.

Бродил долго, хотя, положа руку на сердце, всё можно было увидеть, до последней чёрточки рассмотреть за какие-то полчаса. Бродил, оживляя, из небытия возвращая отжившее навсегда. Солнце было в зените, когда возвращался. Обычный, не примечательный город. Глухая провинция, лодчонка на берегу океана, примостившегося у вечности на виду. На площади перед входом в гостиницу, несмотря на неурочное время, кишело как на школьном дворе на перемене. Похоже, это и не понравилось Аполлону. Вспыхнула молния. В небе загрохотало, на земле задрожало. И тотчас, отзываясь на зов, заверещали, заквакали, защебетали и зарычали потревоженные машины.

Он шёл к тайному тайных, недоступной для вопрошающих внутренней части Дельфийского храма, где золотая статуя Аполлона, священный источник, саркофаг – пожиратель плоти – с пеплом Пифона. Из скалы, из расселины поднимаются ядовитые испарения. Омывшись в Кастальском источнике, золототканую одежду надев, волосы распустив, венком из лавровых ветвей увенчавшись, в тайное тайных спустится пифия. Испив из источника, лавр пожевав, сядет на высокий треножник и, вдохнув испарения, станет пророчествовать, звуки неясные издавая, их запишет и истолкует, звуки словами, а слова гекзаметром уловив, жрец храма Плутарх.

Он задал вопрос, жрец ответ пифии передаст. Вот, уже вышел, он к жрецу направляется, силясь вспомнить вопрос и не может. Плутарх стоит перед ним, ожидая повторенья вопроса, без этого не скажет он ничего. Нет вопроса – кому нужен ответ? Силится вспомнить, но вместо вопроса – видение: золотоволосая дева с розовым бантом на голове, с сачком серебристым в руке. К чему здесь она и зачем? Всматривается в лицо, похожее на лицо спящей жены. Телевизор кипит страстями, а ей всё равно. Зачем включила? Нет, не она. Что её к нему привело? Хочет спросить, но та, немой вопрос ощутив, нежно ладонью рот ему прикрывает, обвивает золотистыми волосами, прижимается, голову сачком уловляет. Хочет спросить. Пифию? Плутарха? Златоволосую? Неясные звуки, наполняя пространство, не складываются в слова. Ждёт, когда жрец их запишет, когда зазвучит божественный протяжный гекзаметр. Она ждёт, когда же он спросит. Решился: «Ты кто? Скажи своё имя». Смеётся в ответ, заливается и хохочет. Повторяет вопрос, её отстраняя, среброкованый уловляющий бабочки душ сачок отодвигая: «Ты кто? Скажи своё имя». Смеётся. Хохочет. В третий раз повторяет вопрос, за руку ловит: «Скажи своё имя. Ты кто?» Сердится, руку свою вырывает:

– Кто-кто. Какой в эту ночь попался мне недогадливый. – И, сверкая глазами, златоволосо тряся головой, повторяет, – кто-кто, я никто, ко-ко, курица яичко снесла, баба деду его отнесла.

Сердится, издевается, изгаляется, веселится. А он в тон отвечает:

– Ко-ко-ко, ну и кто? Как зовут это никто? Ко-ко-ко, как имя его?

Сердится не на шутку, из рук вырывается. Но он держит крепко:

– Ко-ко-ко, как зовут это никто?

– Я Лилит.

Отпускает руку, она исчезает, напоследок грозя сачком среброкованым.

С первым лучом проснулся, попил родниковой воды, умылся и двинулся в путь. Яркий солнечный день начинался настойчиво, звонко, упрямо. Бодро шагал – подняться на ближайший каменистый уступ до жары, там желанный родник. Вдруг с запада накатило серое, беспросветное, будто позавидовав солнечному востоку. Побежал, но не успел: накатив, вымочило до нитки.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в июне 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: