Жрец

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за июнь 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 8 часов 30 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Нередко, встречаясь, они подолгу молчали: обоим хотелось слушать больше, чем говорить. Однажды, когда разговор не клеился, Главный в ответ на молчание неожиданно повернул его к грекам:

– Слово может быть не только сказано или написано, оно может быть выткано. Фракийский царь Терей, женатый на дочери афинского царя, вступил в связь со свояченицей Филомелой и вырезал ей язык, чтобы молчала. Та выткала на платье слова – сестре передать, которая, из мести сына убив, подала его на ужин Терею. – Он продолжал молчать, и тогда Главный его огорошил. – Вас ведь, простите, прозвали Жрецом не случайно. Вы умеете говорить с Богом, а не с людьми.

– Попробую научиться.

– Ну да. Попробуйте.

– Что не получится?

– Простите…

– Что приходится выбирать между Ним и людьми?

– Нет, не приходится. За вас выбрано. До рождения.

Однажды герр Ольсвангер послал его консультировать. Дорога была неблизкой, хотелось до ночи вернуться домой, выехал, едва рассвело. Было свежо, но солнце, примостившееся на горизонте птицей на проводах, начинало уже припекать. Вчера долго решал, какой дорогой поехать. Одни советовали короткой, другие – более длинной, зато намного надёжней. Решение было принято соломоново: туда той, что короче, обратно – которая понадёжней. Через пару часов заехал заправиться и размяться. Небо уже затянуло, только отъехал, сразу же хлынуло. Переждать? Только где? Не возвращаться ж обратно. Не ехал – в тумане плыл: настоящий потоп, когда прекратился, сквозь последние капли – во весь горизонт, от края мира до края семицветная полная радуга-арка, к которой он и помчался. Одни говорят, радуга – знак неудачи, другие – напротив. Он считал, что к удаче: красота не может быть знаком дурным, потому что не может.

День получился удачным. Лишь в одном случае заколебался, и, Главному позвонив, услышал те же сомнения. Надо было решать. За обедом с коллегами обсудив, за кофе принял решение. Как оказалось через неделю, оно было верным. Но уже и тогда, колеблясь, чувствовал: окажется прав.

Обратно, как и решил, поехал длинной надёжной дорогой. Поехал и пожалел. Что-то случилось, ехали долго, в полшага. Радио надоело. Музыки не было – хрипы. Вспомнил радугу-арку. Пытался представить и не сумел. На семь цветов воображения не хватало, а даже без одного выходило искусственно, скверно, ущербно. От радуги – к арке Тита, от неё до форума шаг. Он жил неподалеку от Колизея. Возле касс не было никого. Колизей был закрыт. Подумал: у гладиаторов забастовка. Как в воду глядел. Итальянцы занимались любимым делом – они бастовали. Пока поднимался наверх, к не слишком радужной арке Тита, внизу загудело. Бастующие веселились, орали, махали красными флагами. И впрямь, чем не праздник?

Совершенная простота, что в искусстве, что в жреческом деле манила всегда. Манила и заманила. В красоте толк римляне знали. Аркой начиналась дорога, ведущая к Капитолию, по которой в триумфальной квадриге – веером кони – поднимался вознести жертву Юпитеру Тит-триумфатор, над ним венок простёрла Победа. Тит в центре, вокруг шествие: в камне несколько человек, и ощущение огромной толпы. Это правый рельеф, а на левом – в победных венках легионеры, горды, величественны и спокойны: Рим – мира хозяин, как же иначе? Туники подпоясаны, на длинных носилках трофеи: семисвечник, трубы и жертвенник. Война кончена. Война не начата. Каникулы римские.

Вчера ещё школа, серое небо, вороны и дождь. А сегодня окна распахнуты, солнце, тепло, щебетанье, и ка-ни-ку-лы, огромные, во всё лето, бесконечные, целая жизнь. Хочется посмотреть, что там, на улице, но вставать неохота. Ворочается, решая: как посмотреть, что за окном, не вставая. Ничего не придумав, едва не заснул, но стекло задрожало, за окном застучало, зафыркало, не выдержал, подскочил. В окно на него смотрела лошадиная морда: алте захен – старьёвщик приехал. Не успел. Когда, на бегу одеваясь, он выскочил, подвода была далеко: неуклюжий корабль на волнах возносился и опадал в каменных, скалистых, над водой нависающих берегах.

Оглянулся. Дом из жёлтого кирпича, оштукатуренный, но облезлый. Удивился: это был не его дом, но дедов, что-то потянуло, тёмная подворотня сменилась двором, по которому он поплыл и вышел на берег, круто спускавшийся над водой. Что-то опять потянуло, забрался наверх, согнувшись, цепляясь за траву и кусты. На ботинки налипла земля, он упирался, земля разъезжалась, чавкала, стараясь стащить с ног ботинки. Но вылез, выполз, мокрый от пота, довольный. На верху под ногами поляна: жёлтые одуванчики пробивались из нежно-зелёной травы, над вершиной горы голубело, внизу соседская девочка с розовым бантом огромным сачком слова-бабочки, слова-лепестки уловляла.

Представил: бабочки-паруса, лепестки-паруса. И огромный сачок, который тёмно-зелёные подручные тени ему в руку вложили. При чём тут сачок? Спросил. Не слышат? Не понимают? Молчат. Сам догадался: дымок уловлять, поднимающийся от земли, выползающий из памяти рыхлой, из аморфного подсознания. Уловит слова, подарит их девочке с розовым бантом. А пока они на вершине танцуют то величавый, чопорный менуэт, то пляшут безумную, бесстыдную кукарачу. Или не слова это, но бабочки? Или одуванчики, разлетевшись, в таинственном жреческом танце шаманят?

Опять повело, потянуло, вверх потащило. Ладони в порезах, хватается за траву, за ветки и за кусты. Ещё немного, одуванчик уловит, а тот не выдержит – разлетится лепестками-словами, неразборчивым бормотанием пифии, вдыхая пары, издающей мутные звуки, которые жрец Аполлона, сачком уловляя, гекзаметром в слова обращает.

Согнутый в три погибели упрямый мальчишка, а может, старец согбенный, внук или дед, он медленно тащится вверх и видит, голову поднимая: буквы бег прекратили, застыв на белом листе, из которого явились дедовы руки, жреческим жестом благословляющие его и девочку с розовым бантом, и одуванчики. Хочет спросить, но не знает, можно ли, ведь говорят с человеком, пусть даже с самим собой, в крайнем случае с кошкой, собакой, домашние звери речь понимают часто лучше людей. Но можно ли говорить с руками жреца? Не зная, на всякий случай молчит, припомнив знаменитое Нюрино: «Молчащий дурак сойдёт и за умного». Услышав, дед долго смеялся и за обедом молчал: благодарил кивком головы, жестом просил передать.

Он смолчал. И опять его потянуло. Пошёл, и вскоре вместо мокрой травы под ногами захрустел жёлтый песок. Ноги высохли, припекало. Вытащил из кармана панамку, которую бабушка всегда напяливала на него. Наконец, пригодилась. Он её не терпел, и, скрутив, прятал в карман.

Сперва шёл вдоль реки, мутной, пересыхающей. Потом ноги утонули в песке.

Шёл, поднимаясь всё выше, шёл вдоль горы, как оспинами лицо, покрытой пещерами.

Шёл, видением себя развлекая: ветер рыщет, ревёт, стараясь, найдя в мягком камне малую червоточину, расширить и углубить, в тайное тайных пробраться и уж там порезвиться, вдоволь поизгаляться.

Начинало темнеть. Наступала душная, потная, голая ночь. Идти дальше было опасно: злые звери и хищные люди. Отыскал пещеру, рядом с которой из скалы сочилась вода. Подумалось: родник, пробитый посохом Моисея. Всё сходилось: пустыня, пески, безводье, и, вот, родник с холодной, сладкой водой, прекрасной, словно вино, которым замечательно запивать острый сыр с пшеничной лепёшкой, маслины, сушёный инжир. Ел не спеша, медленными глотками еду запивая. Насытившись, подложил под голову камень и тотчас уснул. Ночь над ним аркой триумфатора Тита нависла, от бед охраняя или их призывая.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в июне 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: