Жрец

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за июнь 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 8 часов 30 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Отделив совсем юных, их погнали пыльной, насквозь прожжённой дорогой. Старых победители не жалели, таких дорого не продашь, им давали на привалах напиться и горсть жареных зёрен. Молодых и особенно юных римляне берегли, давали вдоволь напиться, кроме зёрен – маслины, инжир. Старых, если падали, протыкали копьём. Юных осматривал лекарь. Шли, и гарь за ними тащилась, не отпуская. Но оказалась бессильной: их безжалостно гнали, и она отступила. Шли по дороге, спускавшейся с гор, говорили, что гонят их в Яффо, где посадят на корабли, а в Риме отведут на рынок рабов и продадут в каменоломни и в гладиаторы, а самых красивых покормят, оденут и за немалые деньги отдадут богачам на потеху. А кто не только красив, но умеет петь, танцевать, декламировать, тот будет стоить огромных денег, и жизнь его будет счастливой. А если чем-то приворожит богача, тот его со временем и отпустит. Вольноотпущенник – это не раб, может добиться гражданства. Гражданин Римской империи! Каково?

В Яффо не был он никогда, знал только, пророк Иона там сел на корабль, надеясь, что в море Господь его не настигнет. Настигнет! Это не гарь, не дым сгоревшего Храма. Развеялся и исчезла. Господь Иону и в море настиг, и в бездне морской, в чреве чудовища. Он попытался представить кромешную тьму, ни малого проблеска, словно самые чёрные тучи, как это бывало, спустились на город. Но воображение сопротивлялось, было страшно представить, каково было Ионе в чреве чёрном и смрадном.

Шли, прошлое стараясь забыть, пытаясь в будущее хоть одним глазком заглянуть. Вдруг повезёт? Всё в жизни бывает. Но были и заглядывать не желавшие, немного, держались отдельно, по-звериному озираясь: жрецы юные, едва ставшие взрослыми.

Вначале он шёл со всеми, но было скверно: свои – как чужие. От сплетен, слухов тошнило. Ушёл к жрецам. Поначалу на него озирались, но рассказал, из какой семьи, кто отец и кто дед, и его больше не сторонились.

Шли, тяжело ступая, спускаясь медленно с гор. Когда раздавали воду и зёрна – в этот вечер больше ничего им не дали – несколько самых красивых, сев кружком, и его подозвали. Говорили, что в Риме их ждёт. За этот грех следует тяжкое наказание. Кто побьёт их камнями? Евреи? Сколько их в Риме? Может, у хозяина он будет один? Римляне не побьют, для них это не грех, а услада, они её греческой называют.

– Что же нам делать?

– Если загонят на корабль, выхода нет.

– Что же нам делать?

– Подумай!

– С корабля не сбежишь. И сейчас не сбежишь, – юный жрец посмотрел, как начинают на ночь сгонять: тесно друг к другу, в круг, чтобы легче им сторожить.

– Тут думай не думай, не придумаешь ничего, – добавил другой.

Увидев, что стражник идёт, руку держа на рукоятке меча, начавший разговор заключил:

– Сделаю то, что наши братья сделали в Гамле. С корабля прыгну в море.

– Руки на себя наложить – грех страшный, великий.

– Это не грех, это освящение Имени, освящение Господа.

Он долго ворочался, стараясь решить, какой грех страшнее: убить себя самого или быть осквернённым. Не решив, утешился мыслью, что в дороге всякое может случиться, а если и доплывут, может, он никому не понравится. Засыпая, думал о тех – о них слышал и раньше – которые бросились со скалы.

– Их было несколько тысяч. – Это гость, рассказывающий отцу, что было на севере, в Гамле.

– Бросились со скалы? – Отец переспросил, словно не слишком гостю поверив.

– Ты ведь был там?

– Давно, до женитьбы.

– Можешь представить: город на вершине горы, над ним за стеной, над ней нависая, к небу возносится острый пик, вокруг которого коршуны кружат, а внизу под пиком река: зимой разливается и несётся, грохотом наполняя округу.

– Это ведь духов земля! – Добавляет отец, словно пытаясь себя убедить в правоте рассказавшего ужасное гостя.

– Неделю воды реки были от крови красны. Много тысяч погибло. Отцы старших детей в пропасть швыряли, а самого младшего к себе прижимали и прыгали в бездну.

– Ужасно, ужасно. Но были такие, кто грешил на легионеров, мол, это они сталкивали бегущих.

– Всякое говорили, даже такое, что они, убегая от римлян, друг друга давили и вместе падали в бездну. Но было не так. Они сами выбрали смерть, пленниками быть не хотели.

С первым лучом помолился. В этот день римляне торопились, гонец сообщил: корабль за рабами пришёл. Понукая, выгнали на дорогу, и за ними потянулся столб пыли, издалека похожий на дым, над жертвенником поднимавшийся, которого не было больше: Храм разрушен, а с Храмом и жертвенник. Жрецы, кто убит, кто, как они, меся пыль, тянется к морю. Может, они – жертва, Богу угодная?

К вечеру были в разрушенном Яффо. Там только римляне. Большинство жителей убито, лишь немногим удалось убежать на север, в далёкую дикую Галилею. Еврейский флот потопили. В бухте торчали мачты потопленных кораблей. На следующий день с утра на лодках стали возить на корабль, с борта которого на юных жрецов-рабов смотрел важный римлянин в белой тоге, прибывший за рабами из Александрии. Один из воинов рассказал, что он важная шишка, был префектом Египта, а теперь отправляется в Рим, где его примет Веспасиан, недавно императором провозглашённый. Когда поднимался по лестнице, качавшейся вместе с ним, черноволосый невысокого роста префект очень пристально на него посмотрел. Посмотрел и не забыл. Это был тот, кто, не торгуясь, купит его в одном из домов за рынком рабов. Его хозяина звали по-разному: одни – Тиберий Александр, Юлий Александр – звали другие.

Завернувшись в отцовский плащ – единственное, что спас из горящего дома – он пристроился под оливой, простирающей корявые ветви, над которыми нависала птенцом жёлтым луна: через несколько дней Новолуние. Где и как сумеют они тонкий, едва народившийся серп освятить? Рядом с ним долго шептались два юных жреца, решавших, вправе здесь и сейчас дать обет: после гибели Храма ни один еврей не вправе есть мясо и пить вино. Нет, за всех они давать обеты не вправе, значит, поклянутся, что сами не будут есть мясо и пить вино никогда. Подумал: а как без вина освящать? Как субботу без вина освятишь? С этой мыслью, плащом с головою укрывшись так, чтобы холод сквозь прогоревшие дыры не проникал, он уснул. Всегда в родительском доме долго ворочался, мешая уснуть младшему брату, которого очень любил. По родителям, братьям и сёстрам три раза в день общую поминальную молитву, кадиш, говорил, а о младшем, самом любимом, особый.

И, откликаясь, каждую ночь тот во сне спускался на землю таким, каким его помнил: темнокожим с густыми курчавыми волосами. В семье вслед за мамой за пышные волосы его называли наш одуванчик. Так получилось, за одуванчиком, когда того отняли от груди, больше всех присматривал он: мыл в деревянном корыте с отгрызенными краями, в котором раньше мыли его самого, а когда исполнилось пять, водил его в школу. Но в эту полнолунную чёрно-жёлтую, светлую, снами полную ночь брат явился таким, что его не узнал. Черным-черны волосы, а тело светлей, чем у него. Брат не ходил, не бегал, не дрыгал ногами, но тихо, уверенно и бесшумно передвигался не по земле, где и как – не понять, потому что кроме его белоснежной с чёрным венцом, словно на дереве крона, фигуры, вокруг не было ничего: ни домов, ни деревьев, ни облаков. По сравнению с прошлой, ещё не забывшейся ночью, брат вытянулся, щёки втянулись, как бывает с мальчишками, когда они, подрастая, приближаются к юности. Так недавно было и с ним. Едва успел подивиться случившимся за одну только ночь переменам, как брат – не знал, как это назвать – вмиг очутился к нему очень близко, призывно взмахнув рукой белоснежной. Брат его звал. Раскрыл, было, рот спросить, куда тот зовёт – ни слова, ни единого звука не вышло. Странно, но брат его понял, и, ввинтившись в пространство, ни звука не проронив, поманил за собой. Вздрогнул, поёжился: в одну из прожжённых дыр ночной холодный воздух ворвался. Вытянул руку, поправил, и – он рядом с братом, тот руку схватил, вот, вместе они поднимаются по лестнице вверх, ступеней не касаясь, на каждой – левиты, звучит чудная музыка, в неё вплетаются голоса: псалмы распевают, Творца всего сущего восхваляя. Поднимаются. Под ними горы и море, звери лесные и полевые, птицы, огромные, малые, рыбы, среди которых, играя с волной, плещется огромное чудище левиафан. И всё, что видит, весь мир под солнцем, звёздами и луной, всё вместе с левитами Творца воспевает. Вместе с братом проходят один двор, второй, приближаясь к огню, на жертвеннике пламенеющему. Вдруг понимает: брат, имя которого любимец Господень, спустился с небес, не потому что он читает кадиш, а потому, что тот, посланник Всевышнего, пришёл за ним – настал его срок с жрецами служить. Пытается угадать, что ему будет поручено: дрова подносить, класть на жертвенник хлеб, солью его посыпая. Смотрит по сторонам: нет ли рядом старших жрецов. Никого. Он один. Перед жертвенником один. Он знает всю службу, он учился служению, но не сбиться бы, сказано ведь слушать старших, исполнять в точности, что прикажут. Иначе горе всем, он помнит, что сказано о сыновьях Главного жреца Аарона. «Знаю я, знаю», – сказал однажды учителю, за что был строго наказан. Теперь слова учителя сам себе говорит: «Было у Главного жреца два старших сына, надежда, опора, бессмертие. Были не юны, но ещё не женаты, это отца удручало. Зато радовало, что жрецы-сыновья в служении Господу неутомимы, тщательны и ревнивы. Однажды взяли братья совки, огонь на них положили, на него – воскурения. И огонь перед Господом принесли, которого Он не велел. Пожрал их огонь, от Господа вышедший, и Моисей слова Всевышнего передал: 'Моими близкими освящусь'».

Стоит у жертвенника, глядя на огонь, повторяет: «Моими близкими освящусь». Тихо. Безмолвно. Притихший мир внемлет тишины тонкому звуку.

На жертвеннике беззвучен огонь. Беззвучно в синее небо с сапфировой точкой на горизонте дым прямо восходит.

Безмолвно стоит юный жрец, в первый раз избранный у жертвенника служить.

Средь белого дня небо темнеет. Точка ширится, разрастается и густеет. Миг – и безмолвный мир погружается в сапфировый мрак, из которого прорывается в небо крошечный трепещущий огневой язычок: птица в силках, бабочка на игле, дыхание умирающего.

Он оглушён тишиной. Он только взгляд, только глаза, которым с каждым мгновеньем больней смотреть на умирающий язычок: в мёртвое небо дым от огня не восходит.

Стоит неподвижно и повторяет: «Моими близкими освящусь».

Из всей бездны слов на всех языках остаются лишь эти.

Едва «освящусь» отзвучало, небо разверзлось, тьма отступила, хлынул пронзительный свет, от края до края мир затопляющий. В неистовом свете исчез язычок жертвенного огня, в свете, для глаз невозможном, исчез жертвенник вместе с Храмом, в безжалостном свете явилось видение: был брат его светом, а свет был его братом.

Свет, облаком, словно плащом, завернувшись, двинулся перед ним, обрётшим слух, способность идти. Он шёл за Господом, за ним шли жрецы, за теми народ. Шли, повторяя: «Моими близкими освящусь».

«Что тебе снилось?» – Утром, только проснувшись, обратился рядом лежавший некрасивый и неуклюжий, гордящийся тем, что его никакой богач не возьмёт, лучше стать гладиатором и погибнуть или умереть в каменоломне. В ответ плечами пожал: как такое расскажешь? А тот продолжает, вопрос задал с единственной целью: о своем сне рассказать, и, не дождавшись: «А ко мне приходила Лилит. Голая и… – замолкает, крики услышав: «Еда и вода! Еда и вода!»

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в июне 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: