Жрец

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за июнь 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 8 часов 30 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Лёжа в постели и вспоминая, откуда вышел и кем сумел стать, слегка погасил яд бешенства, клокотавший в крови, успокаивая смешавшийся и сбившийся ум. Такое случалось всегда, когда вынужден был находиться в тени сильных мира сего, к тому же таких, с которыми никогда не сравнится. Слегка усмирив мучительную гордыню, потребовал принести фалернского, недавно присланного из Александрии. Выпив вина, повернулся на бок и, словно ребёнок, положив руки под щёку, он задремал. Привиделся мост. Дядя построил, он первым прошёл. Дядя остался на той стороне, за стеной ипподрома, а он по мосту через гавань, и вот уже под ногами тёмно-зелёные воды великого Тибра. Настоящий сон ещё не пришёл, а в руинах завыли шакалы, будоража весь лагерь. На шакалов жаловался и Тит. Но что он, всевластный, в руке которого тысячи жизней, мог поделать с этими мерзкими тварями, невесть для чего сотворёнными? От бессилия задрожал: снова яд бешенства клокотал, снова его колотило, словно на холоде голого. Уснуть не мог. Не помогли ни вино, ни умащения, ни воскурения. Оставалось последнее средство. «Приведите ко мне Воронёнка. Быстрее».

Почему Воронёнок, мальчишка, способен даровать покой даже тогда, когда остальные средства бессильны? Однажды, склонившись над спящим, одеяло поправив, понял: единственный в мире, кого победить не желает. Глаза Воронёнка светло-зелёные, с золотинкой, словно две миндалины хризолитовые. Подобрал его полгода назад, когда со своим легионом стоял под стенами города. Мальчишка лежал у дороги, в канаве. Подумали: мёртвый, но тот вовремя заскулил. Потом стоял перед ним оборванный, в пыли и слезах, руки свисают плетьми, и он пытается разобрать, откуда, из какого тот племени. На все вопросы отвечает молчанием. Видимо, давно от своих мальчишка отбился, а родители умерли или погибли: война. Безумцы о себе возомнили, что смогут выстоять, сражаясь со знаменитым Десятым, на счету которого множество славных побед. Мальчишка, в отличие от других, был не смуглым, но светлым. Прозвали белой вороной, потом сократилось сперва до вороны, а поскольку мальчишка, стал Воронёнком. Не был стыдливым, то ли в скитаниях стыдливость подрастерял, то ли таким он родился. Учил его грамоте, игре на флейте, тот постоянно был под присмотром рабов, относившихся к нему как к сыну их господина. Только о прошлом, сколько не расспрашивали, молчал, ни единого знака: забыл или хотел очень забыть. Обладал удивительным свойством, умел его успокоить. Сожмётся в постели, прижмётся, ладошки вложит в его, притиснется к животу, птенчик надуется, и, как бы ни был он зол, мальчишку ласкает, а потом, успокоившись, обо всём позабыв, возбудится, и тот клювиком-язычком нежит его обрезанный фаллос. Подскочит, сядет с размаху, и давай прыгать на нём, будто дурачась. Только делает вид, что дурачится, на самом деле подрастающий птенчик вздыбился в поисках пропитания. Отдав-получив, Воронёнок прижался, уткнулся в подмышку и засопел, его усыпив: лагерь затих, прекратилось бряцание, даже шакалы притихли. Спал, на щеке ощущая дыхание Воронёнка, как летний ветерок, тёплое, нежное. Спал, животом птенчик его ощущая. Тихая, беззаботная, славная ночь: ни Тита, ни Города, ни Рима, куда должен уехать. Надеется на награду, но кто его знает, что думает Веспасиан. Спал, и тревога, в душе его поселившаяся с давних пор, когда решил, перейдя по мосту, навсегда на берегу том остаться, всё возрастала.

Тревога!

Затрещало, загрюкало, забряцало.

Вскочил, плащ накинув, к пологу подскочил. Шатёр охраняя, с удивлением на него озираясь, стояли легионеры. Всё было тихо, лишь бесновались шакалы, но к ним настолько привыкли, что, когда смолкали, многие просыпались. Сделав вид, что решил просто проверить, вернулся. Воронёнок, сбросивший одеяло, лежал на боку и шарил рукой: ягнёнок, потерявший материнское вымя. Набросив на него одеяло, лёг рядом, положив на грудь его руку, тот успокоился: нашёл, что никак не мог отыскать.

То, что его разбудило, треща, грохоча и бряцая, было не здесь, не сейчас, а там и тогда: в Александрии, в отцовском доме, когда их, полусонных, его и Марка, отец вывел на улицу, где ожидала повозка и несколько вооружённых. Всмотрелся в тревожные лица самых преданных старых слуг. На них отец полагался, как на родных. Младший Марк, очутившись в повозке, тотчас снова уснул, а ему отец что-то быстро, мешая слова, говорил. Понял одно: им с братом надо спасаться, а отец с дядей Филоном, будут охранять жизнь тех, кто дома остался.

Прошлое разбудило. К настоящему приспособился, с Титом, руинами, Римом сжился, прошлого не избыв. Всю жизнь старался забыть, уничтожить, стереть. А уверившись, что достиг, получилось, добился, догнало, вопя по-шакальи, безжалостно, гнусно, рыгая съеденной падалью. О том, что было в городе, когда поутихло и они с братом вернулись, дядя ему рассказал.

– Мы греков никогда не любили. И они нас, конечно. Греки большие мастера улещать, морочить и притворяться. Лукавейшие из лукавых, порочное семя, в их душах нрав крокодила, в крови яд змеи. Они уверили императора, что почитают как бога, не скупясь, награждали Калигулу именами, которыми обычно богов нарекают. – Вздохнув, дядя добавил. – Калигула посвятил храм своему божеству, поставил в нём своё изваяние в полный рост, облачив в собственные одежды, назначил жрецов, установил изысканнейшие жертвы: павлинов, фламинго, тетеревов, цесарок, фазанов, для каждого дня своя жертва. Должность главного жреца отправляли богатые, соперничая и торгуясь. По ночам сияющую луну звал на ложе в объятия, днём с Юпитером разговаривал иногда шёпотом, к уху его наклоняясь, своё подставляя, иногда громко, даже сердито. – Помолчал, и вздохнув. – Добившись расположения мнимого бога, греки обрели благосклонность префекта Египта, и, зная о нелюбви императора и префекта к евреям, начали венок вины им плести.

– Точнее удавку. – Вставил, желая польстить – чего-то ему тогда было нужно.

– Конечно, ты прав. Удавка – самое подходящее слово.

– Это случилось внезапно? Никто пожара не ждал?

– Неожиданно, но не внезапно. Ненависть тлела давно, а пожар вспыхнул вдруг. Исполнившись зверской ярости, александрийская чернь ринулась в наши жилища открыто, при свете дня, осыпая хозяев насмешками, оскорблением, бранью. В единый миг многие потеряли и кров, и очаг, иные и жизнь.

– А власть?

– Наместник в миг мог прекратить, остановить толпу, но притворился, будто не видит, не знает, надеясь сумасшедшему Калигуле угодить. Видя бессловесное поощрение, бесстыдные греки совсем обнаглели. Толпа побежала наши молельни крушить топорами, в бешеном безумии жечь, тащить всё, что блестело, властей вовсе не опасаясь, полагая – и справедливо – что император питает ненависть к еврейскому племени и нет ему больше услады, чем видеть ненавистный народ, ввергнутым в пучину всех ужасов, которые может вообразить человек. Поправ наши законы, эти животные в каждой молельне поставили изображения императора, а в самой большой – бронзового возницу, правящего квадригой. Отлить колесницу они не успели, а потому притащили, кажется, из гимнасия ржавую и поломанную, посвящённую, как говорили, царице, прабабушке Клеопатры последней, тоже именовавшейся Клеопатрой.

– А где во время погрома были евреи?

– Это страшнее всего. Их с жёнами и детьми согнали на маленький клочочек земли, надеясь, что там погибнут от голода, скученности и духоты: воздух испортится из-за людского дыхания. Не в силах терпеть тесноту, люди хлынули на берег и кладбища в надежде вдохнуть не губительный воздух. Записные лентяи и лодыри, которые, поживившись, решили ещё и развлечься, они окружили евреев: как бы не убежали. Многие намеревались бежать. Этих побегов и ждали, пойманных убивали, всячески изувечив. Стояли у пристаней, чтобы хватать всякого еврея, причалившего с товаром. В самой Александрии несчастных сжигали. Когда не хватало дров, приносили хворост и, наделав вязанки, забрасывали несчастных, и те, полусгоревшие, погибали больше от дыма, чем от огня: от хвороста огонь очень дымный. Ещё живых волокли, петли из ремней и верёвок набросив, даже мёртвые тела не щадили, расчленяли, топтали ногами, уничтожая самую мысль предать останки земле. Такова была свирепость и жестокость этих зверей.

Под утро, ещё было темно, Воронёнок проснулся и оглядывался спросонок, соображая, где он и как тут очутился. Погладил мальчишку по голове и вдруг, словно стреноженный конь, споткнулся о мысль: не усыновить ли его, тем более у римлян нередко случалось, что юные любовники превращались в признанных сыновей. Но за годы служения римлянам Тиберий Александр познал на собственной шкуре смысл расхожей пословицы: то, что можно Юпитеру, быку не положено. Уложив Воронёнка в постель, укрыв одеялом, снова, как ночью, накинул плащ и, не глянув на стражников, словно пловец из воды, вынырнул из шатра.

На горе, над руинами поднимался туман. Странно. Обычно туман поднимается с низменных мест, а в лагере было ясно. Присмотрелся, показалось, не туман, но дымок, то ли здесь и сейчас, то ли оттуда, из разгромленного квартала родной Александрии. Если вернётся в город, в котором вырос, в еврейский квартал не пойдёт. Пусть сгинет в тумане, дымом в небеса отлетит.

Пройдя по лагерю, что делал каждое утро, возвращаясь, вспомнил посольство дяди Филона. Сирийский наместник Петроний получил письмо с пожеланьем Калигулы, чтоб его статую поставили в Храме, и, зная законы евреев, полагал: это вызовет бунт. Переубедить не пытался, но постарался, как мог, выиграть время. Принял еврейскую делегацию и услышал такое, от чего, сказал дядя, у него волосы дыбом бы поднялись, если не был он лыс. Подойдя к нему, евреи сказали: «Мы с готовностью и радостью горло своё подставляем, пусть в жертву нас принесут, наше мясо на части разрежут для жертвенного пиршества. Мы сами обряд совершим. Лучших жрецов ты не сыщешь. Всех в жертву мы принесём: жён, братьев, сестёр, отроков, чад наших невинных. А потом, встав среди них, родной кровью умывшись, с их свою кровь мы смешаем, над их трупами заколовшись. И пусть наша плоть, сгорев на огне, дымом поднимется к Господу».

Легионеры откинули полог, но он, помедлив войти, оглянулся: руины дымились, и дым, птичьей стаей кружась над камнями, медленно поднимался, восходя в синее небо с белыми прожилками облаков. Войдя, увидел Воронёнка, поперёк кровати лежащего. Стоял и смотрел, любуясь плотью, не изгаженной жизнью. Вдруг кольнуло, перед глазами мелькнуло, в ушах зашумело. Набросив на мальчика одеяло, присел на кровать, стараясь сон не спугнуть. Сон – главное для здоровья. От матери в памяти остались лишь эти пустые слова, ни фигуры, ни облика, ни звука, ни запаха. Ничего не осталось, главное, не осталось покоя, который вместе с ней навсегда из жизни ушёл. Ни отец, ни дядя покоем не награждали. Их слова, как из металла, были всегда тяжелы, полновесны и не подъёмны. Может, покой таится в пустых, лёгких, как пух одуванчика, словах бесполезных? С того дня, когда, пройдя по мосту, не вернулся, тревога не покидала, став тенью: в полдень на миг исчезала, но только полшага – и возвращалась: существовать без него не могла.

Забывался, Воронёнка лаская, но и в его глазах видел тревогу, не его, а свою. Что-то страшное точит, как яблоко червь, гложет мальчишку, сжирая нутро. Когда его звал, тот словно заново на свет появлялся, забывая тоску, себя ему отдавая, его тревогу вбирая. Может, только чужая тревога свою может изгнать? Как об этом спросить? Если бы он мог спросить, а тот захотел говорить, сумел бы понять, смог бы ответить? Такое словами не передать. Пробовал догадаться, но, верно, догадливость тоже осталась на том берегу, куда уже не вернуться. Как в свою душу принять тревогу мальчишки? Да и вытеснит она то, что его пожирает ежечасно, ежеминутно, ежемгновенно? Кому о таком рассказать, с кем таким поделиться? С тех пор, как перешёл, он лишь приказывал и приказы выслушивал. Власть одинока. От кого это услышал? От дяди? Не помнил. Власти жаждал? Её получил. Жаловаться на кого? На себя. А если всё бросить, скрыться, сбежать, в тумане предутреннем раствориться?

В ответ услышал собственный смех.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в июне 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: