Жрец

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за июнь 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 8 часов 30 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

– Кино и телевизор – слову враги. На слове паразитируя, они его убивают. Пробираются внутрь, выхолащивая значение, смысл, даже звучание. Актёры, дикторы, чужие слова повторяя, понятия не имеют, что хотел сказать написавший. А слова породивший не ведает, что из них сделают те, кому их отдаст. Отдаст – деньги получит. Скажут – деньги получат. Так и мечется беспризорное, никому не нужное слово между деньгами.

– Сцилла Харибды не слаще?

– О слаще нет речи. Демократия, за которую грекам спасибо, из зол наименьшее, всё-таки опасное зло.

– Опасное? Чем?

– Диктатом серого большинства. Серого – всенепременно! Большинства не серого не бывает. Образованных, умных и нравственных всегда и везде устойчиво ничтожнейшее меньшинство.

– Значит, монархия, олигархия всё-таки лучше?

– Хуже, лучше, на слове меня не ловите. Не ловите – ловимы не будете.

– Хорошо, но раз уж словил.

– Ловить будете – увернусь. А в отместку буду за вами охотиться. Истина побоку! Вперёд, на ловитву. Серьёзно. Океан серости неизбежен. Задача – открыть, населить, обустроить элитарные, да-да элитарные, элитарные, не бойтесь вы слов, загаженных дураками, элитарные острова.

– Остров учёных. Остров судейских.

– Смейтесь, смейтесь. Сами на таком острове обитаете. Скажу только вам, по секрету. Без таких островов демократия скиснет, скуксится и сгниёт. Потому, ещё рюмочка, друг мой: за элитарные острова, без которых всё – глупая чепуха, или, если угодно, чепуховая глупость.

У Главного на стене в кабинете среди разнообразных, разноформатных дипломов в рамочке под стеклом висела квитанция – уплаченный штраф за неправильную парковку. При первом знакомстве квитанцию заприметил, но спросить не решился. Когда вышел, спросил – рассказали. Возвращаясь со службы, он, тогда начинающий жрец, наткнулся на оцепление: теракт, скорые в дороге, у девушки кровь хлещет из шеи. Ввёл в горло трубку – крикнув подоспевшему фельдшеру – артерию пальцем заткнул. В больнице рядом с кроватью шёл до операционной. Когда на такси вернулся, от теракта не было и следа, а на ветровом стекле – штраф за парковку.

В углу кабинета со времён незапамятных было пятно, от времени порыжевшее. Заведя в первый раз в кабинет, шеф, без тени улыбки, показал на пятно:

– След от чернильницы.

– Бывает. Лютер был вспыльчив.

– Не только Лютер. Не от чернильницы след, а от чая.

Так познакомились.

 

Когда Важный, так его про себя называл, вошёл, он не спал. Знал, любит смотреть, как он, раскинувшись на кровати, лежит на боку или на животе. Пока от полога шёл, услышав шаги, прикинулся спящим. За время, что у Важного жил, Воронёнок его полюбил. Тосковал, когда долго не видел, а тот, как назло, слишком часто отлучался из лагеря, а когда возвращался, всё время был занят: приходили начальники, он их расспрашивал, он им приказывал. Его друг, его покровитель был в лагере главным, потому и прозвал про себя: Римлянин Важный. Римлянин отвалился. Понятно, если тот важный, то – римлянин, кто же ещё? Странный римлянин какой-то, обрезанный. Как это? Только евреи мальчиков обрезают.

С того самого дня не мог говорить. Всё слышал, всё понимал, но, как только хотел что-то сказать, в голове начинало греметь, клокотать. Научился и без слов говорить. К чему? Чужой слово поймёт или нет. А свой и без слов понимает.

Важный встал, одеяло поправил и снова ушёл. Повернулся на спину, не открывая глаза, решил снова попробовать, сказать хоть одно, самое малое слово.

Грязный, вонючий кулак треснул его по губам. Затрещало, заклокотало и загремело. Трое шли по двору, огромные, металлом сверкая, кожей воняя. В руках у каждого меч. Последнее, что запомнил. После этого засверкало, хлынула кровь, головы по камням покатилась, в живот матери вонзилось сверканье, и голова не рождённого маленькой луковкой по камням покатилась.

Земля кровь впитать не желала, и она брызнула в небо.

Солнце переспелым гранатом распалось и лопнуло.

Градом кровавым зёрна граната покатились за чёрные головы гор, отрубленные сверкающей линией горизонта.

Над главной горой всё стремительней и сильней жертвенный дым в небеса заструился.

 

Дневные заботы омутом завертели, и, спасаясь от дыма, который теперь был в нём самом, с радостью, словно разгорячённое тело воде, им отдавался, доверяясь, как раб хозяину, господину, властителю. Кто это знал? Кто это видел? Кто понять это способен? Знал только он, значит никто. Раньше в подобных вещах и себе был не способен признаться. С появлением Воронёнка что-то в нём надломилось. Ощущал себя волком, сломавшим зубы, обречённым на гибель.

Принял доклады, роздал приказы, но прежде всего узнал от рабов, как Тит почивал, и нет ли каких новостей. Была одна новость. Тит, несмотря на скорый отъезд, собирался из ненавистного лагеря смыться. Раб не знал, куда тот собрался уехать, зато знал зачем. Впрочем, мог бы не говорить: любовницы Титу были важней войн и политики: «Мой друг, без власти я кое-как проживу, хотя и не слишком приятно. А без женщин я не могу».

День прошёл. Под вечер, как обычно, осматривал лагерь. Осмотр хотелось продлить, зацепившись за что-то, но всё было в полной исправности, и он вернулся в шатёр. Едва вошёл, как застоявшийся воздух, нанесённый восточным ветром, начал душить. Всё, что случилось вчера – срывание одежд, умащение, благовония – всё повторилось. Голым рухнул в постель, решая: позвать Воронёнка или сегодня без него обойдётся? Решил попробовать без него. Велел подать вина и Овидия. «Метаморфозы» его увлекли, запах дыма, хотя не исчез, но ослаб, он задремал. Длилось недолго. Снова запах стал нестерпим. Проснулся. Свиток с Овидием на полу, у кровати. Кликнув раба, велел свиток поднять, унести, и, когда тот уже выходил, остановил его криком, самого испугавшим: «Привести Воронёнка!»

Да, он слаб. Надо признать. Признать, чтобы с этим бороться и слабость свою победить. Иначе в Риме просто сожрут. Кому нужен беззубый, с шерстью выпавшей волк? Скрывай, не скрывай, рано ли, поздно, скорей, конечно, рано, чем поздно, узнают, и, пасти открыв, будут рвать его плоть, его кровь по мордам звериным их потечёт.

Воронёнок, стремительно полог отбросив, вбежал, чистый, светлый, промытый. Миг – и прижался, целуя в шею, лицо, сползая на грудь, путаясь в волосах, а затем язычок кругами по нему побежал, играя и веселясь, везде проникая. И вот, не он входит в него, но рот Воронёнка охватывает, возбуждая, лаская, выпивает всю муку, весь этот омерзительный дым, который весь день в него проникал, оскверняя.

Он первым уснул. Воронёнок прижался, положив его сонную руку себе на живот: ему так спокойно, эта большая рука не даст улететь, и, в небо поднявшись, увидеть красные зёрна граната и чёрные головы, отрезанные закатом.

Спят, друг к другу прижавшись, спят, друг в друга вцепившись, оба боятся взлететь, в голубой бесконечности раствориться. Легки, словно пух одуванчика, словно пылинки: дунут – и полетят, по носу щёлкнут – и сгинут.

Спит лагерь чутко, тревожно. Спят руины таинственно, безнадёжно. Род продолжив, затихли шакалы. Спят звёзды, луна спит, тучей укрывшись. Только там, где когда-то был жертвенник, восходит тонкий дымок. И на месте Святого святых, отпугивая лис и шакалов, голубое мерцание. Усиливаясь, темнея, обращаясь в сапфировый свет, ночь пронзая, мерцание в шатёр проникает, и спящий, его ощущая, дрожит, задыхается в крике. Вместе с мерцанием запах сильней, удушливей, нестерпимей. Дрожа, задыхаясь, змеёй, с себя сдирающей кожу, извивается, и проснувшийся Воронёнок, пытаясь его успокоить, гладит, целует, ласкает. Тщетно. Ничто змее не поможет, пока старую кожу не сбросит.

В детстве в Александрии весной увидел змею: та из кожи своей мучительно выползала. Закричал, отец прибежал, схватив меч, голову змее отрубил. Давно нет отца, нет и змеи. Кто его, овладевшего жизнью, как девственницей, с которой пояс содрал, как женщиной, у которой с груди повязку сорвал, порвал ремешки бычьей кожи, кто его посмеет убить? Кто самого главного в лагере после Тита убьёт? Кто руку поднимет на полководца Веспасиана?

Всё сделает сам. Тщательно, как всегда. Сперва оторвёт от имени ненавистное и чужое: Тиберий. Теперь он – Александр, и клочьями кожу, пропахшую дымом, всю в пятнах крови, сдирая, он выползет из неё, отшвырнёт. Всё по порядку: с ног начинает, лоскуты с бёдер срывает, затем с живота…

Испуганный Воронёнок гладит, целует, ласкает не так, как всегда, – с ног начиная. Язык, руки движутся вверх, и Важный начинает спокойней дышать, а когда ласкает шею, лицо, проводит руками по голове, тот затихает.

Ластясь к огромному телу, он, измученный, засыпает, без сновидений, без памяти, без надежды. Уставший, напуганный, Воронёнок забылся. К огромному жаркому телу прильнув, услышал жужжание мельницы: в их доме, как и в других, мололи зерно. Но что-то его напугало. Звук похож, но не такой. Прислушался, ладонь к уху приставив. И впрямь, это мельница. Но мелет она не зерно. Головы отрубили, на крюк тела вздёрнули: до самой последней капли кровь должна вытечь. Самый маленький жрец это знает. Звуков капель о камень не слышно, значит, вытекла, значит, тук, мясо на жертвенник отделили, и теперь мельница, дрожа и визжа, мелет кости отца, матери, братьев, сестёр. Прислушался: у соседей те же мельницы, тот же звук: мельница мелет кости людские.

Он выполз из вонючей, продымленной кожи и, вдохнув свежий предутренний воздух, побежал, помчался, понёсся, смерть свою обгоняя.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в июне 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: