Жрец

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за июнь 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 8 часов 30 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Умирать оказалось не больно, не страшно. Умирать оказалось скучно.

Начала умирать она дома. Внук метался с работы домой и, несмотря на то, что вскоре появилась молодая и расторопная женщина с азиатским лицом, было ясно, долго так не продлится. Её внук, её мальчик это не сделает, потому надо самой. Попросила врача всё оформить, и, дождавшись, когда у внука выпадет выходной, дав ему выспаться, сказала тоном, которым всегда говорила с дедом и с ним, когда речь шла об абсолютно решённом, возражения не допускающем. После того, как мальчик подрос, а дед постарел, этот тон из употребления вышел. Но в юности, когда дед зарывался, сам собой возникал. И внук, и дед ощущали тот миг, когда слова её отдалялись одно от другого, и в зазор между ними, словно сквозь кран, неплотно прикрытый, сочилось то, чего надо было опасаться.

Когда из дома врачей стали один за другим исчезать, а дед делал вид, что ничего не происходит, она вечером, убрав после чая, попросив книгу его отложить, процедила несколько слов слишком внятно, чтобы можно было от них отмахнуться. Тут же всё обсудили, назавтра его проводила. Такой выдался год, такая страна. В Сибирь раньше ссылали, в тот год в Сибири спасались.

Проводив, украдкой руку пожав у вокзала – ей оставалось лишь ждать – с трудом поплелась вниз, с горы, по улице, переполненной визгом машин, звоном трамваев. Устав, подстелив газету, присела, взметнув со скамейки тучу пыли и мух. Было противно, но дальше идти не могла, ноги не слушались. Сидела, опасаясь свалиться, положила под язык валидол. Трясло от бессилия. Что могла она сделать? Помочь мужу сбежать? Куда? Если захотят – непременно отыщут. Одна надежда на ленивых и глупых, к счастью, в стране таких большинство. Как пыли. В детстве ей бабушка говорила: «Пореви, всё пройдёт». Это она и тогда не умела. Сейчас поздно учиться. Слегка оклемавшись, потопала дальше, и тут мелькнул огонёк. Чудо, не только зелёный, не только мелькнул – остановился. Таксист оказался пациентом деда, знал и её. Спросил о профессоре, ответила односложно, и без слов, адреса не спросив, привёз её к проклятому дому, превращённому в лепрозорий. На прощанье, протянув копейки сдачи, сказал: «Храни вас, Господь». Совсем чужой, незнакомый, вместе с ней осознавая бессилие, проводил сочувственным взглядом, не решаясь помочь. Да и как, чем мог он помочь?

Когда она мальчику своему протянула бумаги, разборчиво, внятно и однозначно сопроводив ими решение, тот ничего не сказал, а, выйдя из ванной, спросил лишь:

– Когда?

– Ты сегодня свободен? – И в ответ на кивок. – Значит сегодня, поешь и поедем.

– А вещи? – Кивнула на сумку, над которой женщина с азиатским лицом потрудилась вчера.

Её устроили у окна. Впрочем, теперь о целом окне ей приходилось только мечтать. Попросила поднять подушку. Сестра крутанула, голова поднялась. Стало лучше, благодарно кивнула. Теперь в окне стало больше неба, солнца, луны и звёзд, меньше улицы, прохожих и зелёного палисадника с жёлтыми, синими пятнами. Мелькнуло: «А из вашего окошка только улицы немножко». Державный заика тщательно блюл табель о рангах.

Когда принесла домой Дядю Степу, дед случайно заметил. Можно было, что угодно в дом принести, он не видел, а тут – открыл, полистал и молча порвал. Клочки аккуратно сложил и отнёс в мусорное ведро. Вернулся с сентенцией: «Вот что случается, когда Михалковы идут служить к Михалковым». И не будучи уверен, что поняли: «Матрос Иванов. Мичман Иванов». Подтверждая истинность его слов, из кухни раздался свисток, призывный, противный: в отличие от деда, чайник вскипел.

Пространство сузилось. Дома кровать продлевалась сперва до стены с огромным окном, за которым уходила во двор, улицу, парк, небо, до горизонта горы, зелёные, лысые, исчезающие в тумане. За ними – море, волны, Европа, весь мир. Здесь обратно оно поползло, и штора, задёрнувшись, комнату отрезала, оставляя ничтожный кусочек окна. Декорация умирания.

Первой, оставшейся навсегда любимой работой было красное с чёрным платье Кармен. Для какой-то оперы-однодневки: мелькнули, пропели, исчезли. То ли сами они разбежались, то ли в той стране и тогда их разбежали, но из гастролей они не вернулись, может, лишь кто-то из них, это значения не имело. Главное, исчезло платье, работа, о которой мечтала. Она это платье могла повторить, каждый стежок помнила наизусть, хотя шила портниха, но, когда та, заупрямившись, от бесконечных переделок устав, взбунтовалась, сама села его дошивать.

На премьере они познакомилась. Когда труппа с платьем исчезла, они поженились. Потом крутая Петровская. Год приводила в порядок квартиру. Там сын и родился. Промелькнуло быстро, стремительно, незаметно. Сын вырос, школу окончив, поступил в институт, оттуда пришлось уйти, закончил другой, женился, сына родил, с женою вместе погиб. Глупо, случайно, нелепо. Говорят, смерть всегда нелепа, глупа и случайна. Неправда. Вот, она умирает. Разве это глупо, случайно, нелепо?

Сына помнила плохо. Рос слишком быстро и незаметно. Может, всё дело в ней? Не замечала? Спешила, неслась, торопилась? Не видела? Муж? Что чувствует он? «А что скажешь ты?» – Господи, спохватилась, мёртвые ведь безмолвны.

Их с мужем спас внук, росший медленно, тщательно, новыми подробностями взрослеющего бытия обрастая. Остановилась, словно от страшной, глупой и бесполезной гонки очнулась, стала мальчику панцирем, защитною оболочкой. И не осталось места ни красно-чёрной Кармен, ни гению-режиссёру, который во тьме растворился.

Стал и сыном, и внуком. Всё из души высосала тревога: за мужа и за него, за род, который – учил её собственный дед – призвана сохранить. Выйдешь замуж лишь за жреца. Вышла, о жречестве не спросив. Смешно. К чему? Племянница, дочь умершей рано сестры, вышла за грека. Маленького Фоно она жесту жрецов научила. А внука, жреца, не сумела. Не захотел. Заставлять не любила. Захочет – научится.

Теперь забегает в день по несколько раз. Уставший, замотанный, повзрослевший. Нет, пожалуй, уже постаревший. Он говорит. Она отвечает сипло и односложно, теперь только так и умеет. Точнее, умела. Сегодня попробовала ответить и не смогла. В ответ улыбнулась. Это ещё получилось. У неё. Он попробовал улыбнуться. Не смог. Кивнула: «Иди, всё в порядке». Решила: пора. От всего отвыкать: от неба, от звёзд, главное, от него. Отвыкнет – кончится скука. К ней решила не привыкать. Ни к чему.

Уходя, пятился боком, занавеску рукой отводя. Та складками собиралась, словно занавес, словно платье Кармен, только цвет подгулял: то ли салатный, то ли светло-зелёный, блёклый, сухой, бакалейный. Почему такие цвета называли в студии бакалейными? Бог его знает.

Занавес режиссер отводил осторожно, лишь узкую щель открывая, каждый раз опасаясь: увидит лишь пустоту. И знал ведь, что популярен, что на его спектакли билеты приходится добывать, и всё равно трусил, до дрожи воображая страшный миг: никого. В него, как положено гениям, вся женская часть театра была влюблена. Вся мужская его ненавидела. Она успела там проработать сразу после платья Кармен только полгода: гения увели, театр разогнали. Такое время. Такая страна.

Через многие годы узнала: в тюрьме он писал. Кто и зачем разрешил? Сумасшедшая страна. Сумасшедшее время. Много раз там проходила, словно пыталась сквозь тюремные стены увидеть того, кем восхищалась. Медленно шла вдоль забора, за ней визжал на повороте трамвай, мерзко, гнусно, стекольно.

Открыли архивы. Его дело три пухлых тома. Подержала в руках, просмотрела. Протоколы допросов, слова без покрытия. И тот, кто задаёт, и тот, кто отвечает, заполняют время чем-то похожим на речь.

Наткнулась.

Аудитория, публика, зал. Зачем они, почему и за что? Мне говорят: «Служение». Кому? Публике-дуре? Театр – это храм. В таком храме не то, что молиться, даже испражняться опасно. Присел на корточки, жрец подкрался и тяп за яйца другого. Артисты – жрецы? Умора. Ну-ну, глупый сверчок, не позабудь свой вонючий шесток. Сидят, как куры, квохчут, кудахчут, о бессмертном толкуют. Язычники, в приметы веруют, в знаки судьбы, предсказания. Чёрная кошка, покойник, нос зачесался. Служители храма.

А в зале? Мерзкой твари шоколад возжелался. И зашуршала, скотина. Лучше бы кашляла и сморкалась. Душить Дездемону куда приятнее с кашлем, чем с чавканьем.

Ночью в холодном поту просыпаюсь. На щёлочку занавес приоткрыл – хлынуло, понесло, завертело. Где мальчонка голландский – в дырку пальчик воткнуть? Не мальчик с пальчиком – публика хлопает креслами, визжит и рычит, хлынула дура на сцену, сминая, срывая, затаптывая Дездемону, не давая её додушить.

В руках у дуры, тысячеглавой, тысячерукой, тысячегрудой, жирный, потёкший, коричневый шоколад. Измазалась, изгваздалась, чернее Отелло, рвётся, шипит, рыгает, руки в щёлочку тянет – схватить, затискать, залобызать.

 

Паду ли я стрелой пронзённый,

Иль мимо пролетит она?

 

Паду. Не сомневайтесь. Паду – увезут. В чёрной коробке. Как золушку.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в июне 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: