Жрец

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за июнь 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 8 часов 30 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

С тех пор, как оказалась здесь – часы, картина, кусочек неба в окне – вспоминала давнишнее, и многое, что, казалось, укрепилось в памяти прочно и навсегда, неожиданно стёрлось. Из желаний осталось одно: умереть так и тогда, чтобы как можно меньше нарушить сложившийся ритм жизни внука-жреца. Хорошо бы под утро, в его выходной, чтобы сообщили, когда он проснётся, примет душ и поест. Главное, чтобы поел. Иначе забегается, забудет. Может, и жаль, что он разошёлся? Впрочем, с такой… Банально: нет ничего страшней одиночества с кем-то. Увидев, она поняла: с такой лучше всего поскорей развязаться. Отговорить не пыталась. От деда: чем больше пытаются отговорить, тем бесполезней.

Скучное, ко всему равнодушное существо принадлежало к редкому женскому типу, по случайному совпадению хорошо ей известному. Такой была жена брата. Тысячелетье на том дворе стояло известно какое. Болотное, чавкающее коричневой жижей. От завистливого существа можно было ожидать любого коварства. Брат вовремя убежал: сперва к морю, вскоре и за море. До самой войны от него приходили открытки и даже посылки, потом связь прервалась. И брат, и жена его играли на скрипке, и хоть до бегства он большой музыкальной карьеры не сделал, та умудрялась каждой малой удаче завидовать угрюмо, тупо и тяжело.

– Скоро струны будет мне рвать, – незадолго до бегства невесело пошутил.

– Порвёт – выбьешься в Паганини.

И за морем Паганини не стал, но, избавившись от жены, завидовавшей, хоть не большому, но всё же таланту, и от страны, завидовавшей неизвестно чему, стал первой скрипкой одного из лучших тогдашних оркестров, исколесившего целый мир, кроме его замученной родины.

Вернувшись с вокзала, пыталась высчитать время, когда придёт телеграмма. Разумеется, на чужой адрес, в чужой город, чужим людям, друзьям шушенского главврача, которые с переговорного пункта ей позвонят. Будет это не скоро, но, положив мокрую салфетку на лоб, легла на диван, рядом с которым на тумбочке стоял чёрный пластмассовый вестник. Лежала, считала, каждый раз выходило по-разному. Этим занималась три дня, пока на минуту забывшись – жизнь, спотыкаясь, кое-как продолжалась – вдруг услышала длинный, не прерывистый, а протяжный междугородный звонок. Вначале подумала, что звонят в дверь, сообразила с трудом: телефон. Недоуменный простуженный женский голос, не представившись – конспирация! – просипел, что сказать попросили, и, попрощавшись, исчез, растворился в чёрной пластмассе. Отлегло от сердца, не сразу, не полностью, но отлегло. В таких случаях говорят, камень с сердца свалился. Не свалился. У неё камень, словно шагреневая кожа, стал уменьшаться, но даже, когда дед вернулся, полностью не исчез, видимо, жизнь долгую благовествуя.

В эти дни тягучего, сосущего ожидания, которое после смерти мужа назвала репетицией одиночества, забывалась во сне, в который с гиканьем, посвистом и шипеньем врывался погром. Вначале бесформенный, он тащился по чёрной, выжженной ложью земле, испепелённой страхом – фундаментальными категориями тогдашнего тварь-дрожащего бытия. По холодной земле ползла белая тварь. Потом, обратившись позёмкой, взвиваясь, змеилась виртуозно, куртуазно, морозно. То ли это было в крови, то ли виной были слухи перед отъездом, но погром всадником на белом коне, усатым, приземистым и рябым, с красным мечом в деснице и сияющим скальпелем в шуйце летел над страной и с грузинским акцентом орал: «Какой же русский не любит?!» Чего не любит, не добавлял, и так было ясно. Летел, опускаясь – головы с плеч – нещадно рубил. С меча лилась кровь, а когда поток иссякал и крупные капли тяжело с небес бухали вниз, всадник, орудуя скальпелем, рассекал облака, словно перины, и крупные градины белыми слезами падали вниз и, не смешавшись с кровью, катились по улицам городов, пугая прохожих, которым было от них не увернуться. Просыпалась, в себя тяжело приходила, словно после наркоза, счастлива тем, что выжила, уцелела, что дед далеко, что можно ещё полежать, отдышаться.

Незадолго до дедова возвращения ей приснился сницар в уютном местечке: белёные хаты, сады разноцветные, двор кудахчет и кукарекает. Над хатами вьются дымы, а в печи, принося Господу жертву, печётся хлеб, жарится на гусином сале картошка, варится куриный бульон и долгую, как жизнь праотцев, ночь томится, тая от вожделения, чолнт – субботнее чудо.

В сарае, в углу, за всякими деревянными пустяками, их мастер точил на продажу, там, куда уходил вечерами после молитвы, ковчег, который, почувствовав в руках мастерство, а в душе избранность, сницар украшал цветами, птицами и животными, а главное – буквами, одно в другое вплетая, сближая и отдаляя. Четыре буквы имени Господа зияли вверху, словно путь в иной мир, туда, куда каждый придёт после смерти. Букв было три. Одна, в ней видел саму бесконечность, в имени повторялась. Так и решил: одна бесконечность его, Авраама, другая – Сары, жены. Буква снизу открыта, это – земля, вечная, бесконечная хлябь. Вверх – это небо, нависает, будущее закрывая. Но есть в будущем малая дверь, форточка, щёлочка, туда и уйдут, детей вырастив, вынянчив внуков, даст Бог, дождутся на правнуков одним глазком поглядеть, путём всей земли поднимутся и уйдут, он и Сара, Сара и он, Авраам, жрец Ааронова рода. Уйдут, а в ковчег, его почти всю жизнь мастерит, поставят свитки, которыми владеет община, и каждый раз, извлекая, будут дверцы ажурной резьбы открывать, вспоминая Авраама и Сару по фамилии Сницаренко. Когда в первый раз ковчег в синагогу внесут, свитки святые положат, он праздник устроит. Будет это в субботу, когда читают главу, что выпевал на бар-мицву, где речь о жрецах, приносивших в Храме Господу жертвы. Теперь он, жрец-сницар, свою жертву приносит, по обеим сторонам рядом с буквами имени Бога – ладони: пальцы сведены в жреческом благословляющем жесте.

Проснувшись, пыталась представить Авраама и Сару, выступающих твёрдо, уверенно из тёмно-зелёного, впадающего в черноту небытия. Впереди, потупив глаза, из памяти выступала она. За ней Авраам, ошеломлённый и поражённый. Что заставило глаза опустить? Что его поразило? Была между смущением-удивлением и его ошеломлением связь?

Война вошла слабым голосом из хрипящей тарелки, испуганным «братья и сёстры». Уж, нет. Она ему не сестра. Слишком помнилось унижение. После внезапной смерти подруги, у которой накануне забрали отца, потащилась на первомайскую демонстрацию и шла всю дорогу молча, красным флагом махала, слёзы глотая. Потом было бесконечное бегство и бесконечное ожидание вести от мужа, бесконечное скитание с сыном по железным дорогам. Наконец, добежали до Урала, до Орска. Тогда же дед объявился, прислал аттестат. Стало легче. Колонка с водой, вёдра на коромысле, печь, которую надо научиться топить. Это не страшно. Домик, в котором сняли комнатушку, был на самой окраине. Летом приволье: лес, грибы, земляника. Зимой сплошной вой: ветер и волки.

В марте, вскоре после того, как «братья и сёстры» ушёл в мир иной и начали повсеместно устраивать изъявления публичного горя – было множество таких, как их Настя, горевавших по-настоящему – приехала из Москвы одна из дедовых довоенных ещё учениц. Чёрт её дернул пойти посмотреть. Вначале, рассказывала, шли своими ногами и по своей, разумеется, воле. Вело любопытство и страх, который, казалось, можно изжить, лишь пройдя мимо гроба. Легко добрались до Садовой и до начала Цветного бульвара. Дальше толпа загустела. Выбраться было непросто. Любопытство растаяло, страх вылез наружу. Толпа ускоряла движение, жившее само по себе, людьми управляя. Донесло до Трубной. Слышались крики и грохот, сперва приглушённый. Стало по-настоящему страшно. Выбраться из толпы – не было речи. Несёт, ты бежишь, споткнёшься – раздавят. На счастье, удалось юркнуть в ворота.

Дед умер, и дня не болея. Вдруг, внезапно. Случилось на службе, бросились спасать, но сердце не поддалось. За несколько дней – уже спать собирались – заговорил с ней о смерти, вспомнил отца, умершего мгновенно, и мать, которая после смерти мужа слегла и мучилась почти год. Вспоминая – пророчил. «Смерти нет. – Помолчал и добавил. – Нет собственной смерти. Смерть человека не его ощущенье, но близких его. Умру я – значит, твоё. – И добавил. – А ты – моё ощущение». Хотела оборвать, прекратить тягостный разговор. Внимательно посмотрела: его разговор не тяготил. «Собственной смерти нет. Страх смерти, предощущение смерти, близость конца? Да, конечно. Но самой смерти? Пока живой, смерти страшишься. Умер – тебя больше нет. Тоннель и в конце его свет? Пустое. Поведал об этом живой. Был одной ногой там? Но не двумя!»

После смерти деда себя ловила на том, что стремится сохранить всё, как при нём. Если внук что-то переставлял, и ей и ему так было удобней, всё равно возвращала на место. Расскажи – засмеют. Не рассказывала. Да и кому интересно? Внуку? Тот вечно занят. Вряд ли поймёт, по крайней мере, сейчас. А потом… Потом, когда он поймёт, её рядом не будет.

Оставаясь одна, закрывала глаза. Увиденное грубей, однозначней, примитивней услышанного. Потому увидеть его во сне не удастся, но, может, удастся услышать? Об этом никому, тем более внуку, ни слова не говорила и страшно удивилась, когда незадолго до отъезда в больницу маленький жрец рассказал, что закрывал глаза в надежде услышать хоть дедово слово, хоть рык.

Решила оставить дома кольцо с желтовато-зелёным любимым ей хризолитом. После свадьбы, сняв с пальца, его надела свекровь, которой кольцо перешло от матери мужа. Она его никогда не снимала, разве что на ночь, кладя в малахитовую шкатулку, подарок мужа ещё довоенный в безденежье.

Всё время повторяла: снять перед отъездом, и в последний суетливый момент, конечно, забыла. Теперь каждый раз, когда приходил, говорила: снять, отдать, но медлила, не решалась, словно вместе с кольцом расставалась не только с прошлым, но с жизнью. Когда женился, хотела надеть ей кольцо, что-то остановило. Может, она виновата, что у них не сложилось?

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в июне 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: