Жрец

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за июнь 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 8 часов 30 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Как-то через год после вселенского горя дед вернулся с работы, напевая, что было признаком скверным, «Марусечку». Сегодня представляли нового главврача. Прежний, товарищ с довоенных лет и по фронтовому госпиталю, в одночасье был изгнан. Ничего хорошего сегодняшний день не сулил. Песенка, до финала не добираясь, крутилась на известных деду словах. Вытерев от супа и от «Марусечки» рот – бумажных не признавал, и Настя, чертыхаясь, салфетки стирала – подперев голову, со стола не вставая, смотрел на неё: не спрашиваешь? не интересно? может, уже сообщили? Надеялась: пронесёт, назначат кого-нибудь из своих, в крайнем случае, хоть и чужого, но – человека.

– Ну и кого?

– Никого.

– Всё-таки?

– Из блядей.

Накануне было несколько версий. Оказалось: самая скверная. Пристроили выработавшую ресурс любовницу очень большого начальства. Когда-то в юности та училась чему-то почти медицинскому. Спустили команду: пристроить, чтобы другим, на её место идущим, было не жалко зря прожитой жизни. Пристроили. Не впустую. Как-то увидела, и та показалась постаревшей толстовской Элен, красивой по авторскому определению тяжёлой русской пышною красотой. Добавила от себя: жлобоватой.

– Ладно тебе. Может ещё обойдётся.

– Обойдётся? Ты хоть знаешь, как эту… зовут?

– Какое имеет значение?

– Какое? Марусечка! – Дед взорвался фальшивой, неуёмной, истерической бодростью, подхватил, закружил, рукой задел люстру, и та бешено расшвыряла по стенам, полу и потолку кривоватые блики: того гляди в окно камнем швырнут, и в него, на паркет роняя слюну, запрыгнет собака.

 

Моя Марусечка, танцуют все кругом,

Моя Марусечка, попляшем мы с тобой.

Моя Марусечка, а жить так хочется,

И как приятно, хорошо мне танцевать с тобой вдвоём.

 

Слухи о погромах становились настойчивей. Настя с рынка их приносила, сообщала шёпотом, по привычке скрывая от внука, которого считала ребёнком. Одни знакомые говорили, всё это глупость, не те времена. Другие им возражали: для погромов времена всегда подходящие. Третьи считали, что слухи распространяет гебуха, затрудняясь ответить, зачем ей это надо. Четвёртые возражали, что теперь правит не партия, а чекисты, им это надо, чтобы свою власть укрепить. Пятые, совсем сумасшедшие – их появилось немало – твердили: Марс не попустит. На что шестые им замечали, что Марс – это да, но есть и другие. Ждала, когда внук проснётся и скажет: «Поехали». Не дождалась. Он был занят учёбой, работой в лаборатории у одного из дедовых учеников, быстрыми любовями между делом. Некогда спокойная лаборатория после Чернобыля мониторила воду, он ездил брать пробы.

Этого ученика она не видела много лет. Последний раз – когда тот был студентом. Пришёл к ним вскоре после дедова возвращения. Круглолицый, румяный. Дед его по-украински парубком называл. Ел медленно и степенно, не слишком привычный к супнице, крахмальным салфеткам, серебряным ложкам. Она ему, отнекивания игнорируя, подкладывала, и парубок, смиряя рвущийся из узды аппетит, благодарил, направляя на вилку убегающие куски. Спросила, откуда? Оказалось, недалеко, из Сулимовки, деревни, забытой Богом, а некогда знаменитой.

– Что вы делали раньше?

От еды размякнув и осмелев, перешёл на сподручный язык:

– Хвосты крутыв коровам.

С тех пор из их лексикона исчезли коровы. Их место заняли коровы, которыми однажды гостя маленький жрец огорошил.

Ехать ей не хотелось. Но дело не в ней. Не выдержав, решила поговорить. Как начать? Как вытянуть слово? В отличие от деда, не умевшего держать язык за зубами, внук был до немоты молчалив. В деде до последнего часа жила жажда поступка, безнадёжного и безумного. Но время! Оно кого угодно сделает осторожным. Поступок поступком, но жизнь-то одна. Семья, дети, работа. Шушенское считала несомненным поступком. Он так не считал. Поступок? Постыдное бегство! А внук? В нём живёт жажда поступка? Не знала. Всё знала о нём, ребёнке. Ничего не знала о выросшем. Отъезд – это поступок? Может быть, бегство? Решила одно: непременно, как можно скорей должна поговорить. Со слухов начать? Скажет: глупость, для того распускают, чтобы, испугавшись, сбежали. Решила начать с анекдота. Мол, вчера рассказали. Встречаются два еврея. Беседуют. Третий подходит и говорит: «Не знаю, о чём вы, а ехать надо». Не улыбнулся. Он торопился. Надевая пальто, обернулся: «Не знаю о чём ты. Но – собирайся».

Понимала: внуку ничего здесь не светит. Она? Что значит её персональное неуклюжее бытие. Она отрезала поколения предков, оставляя их, как и деда, одних без присмотра. Тем немногим, кто спрашивал, отвечала, улыбаясь горько-лукаво: «Не почему, а зачем». Выбора не было. Но кому, с ярмарки возвращаясь, охота в чужой дом отправляться? Было бы легче, если можно было бы деда забрать. Пусть не сразу. Потом.

Прочитала о безумной идее. В конце света восстанут мёртвые во плоти. Какими были, такими восстанут. Только те, кто похоронены в Святой земле, восстанут сразу, без мук, без страданий. Издалека будут с муками пробираться где-то там, под землёй. По тоннелям: тесно и сыро. Такой вот безумный материализм. Посмеялась. Но зерно не на камень упало. Что зерну остаётся? Одно: прорасти.

Незадолго до того, как слегла, решила поговорить со знающим человеком. Не о возрождении мёртвых. Хоть и хотелось – стеснялась. О возвращении. Словечко мерзкое – про себя улыбнулась: научилась от деда-гурмана. Натыкаясь на слово, его про-из-но-сил. Потрясёт – и вдыхает, букетом любуясь, пробуя на язык. Подденет, повертит, на место положит, вернётся, отыщет, и, вывернув, вдохнёт, наслаждаясь.

Оседлав телефон, добралась. Один из немногих говорящий по-русски и не заумно – человеческим языком. Коротко, внятно всё изложила. Ответил чётко и ясно. Переносят могилы, когда угрожает опасность: размывают подземные воды или – вандалы. Он понимает, у самого остались родные могилы, но переносить прах не считает возможным. Её право поступить, как сочтёт нужным. Препятствий с захоронением быть не должно. Кремация? Запрещена однозначно. Её дело верить, не верить, он объяснит почему. И рассказал – стилем деда напомнив – о возрожденье из мёртвых. Напоследок кивнула: мол, поняла. Окончательно тогда не решила. А потом… Вспомнила диалог деда с кем-то забытым. Не диалог даже – обрывок:

– Вы всё время о мёртвых, никогда – о живых.

– Жизнь – состояние временное. Смерть – постоянное.

На старой, довоенной квартире, где они, несмотря на скверные – дед говорил: неоперабельные – времена прожили самые лучшие годы, она из подручных средств создавала то, что могло сойти за уют. Только одно раздражало: в большой комнате – дед гостиной её величал – на обоях два огромных пятна. Обои выцвели, пятна с дореволюционных времён цвет сохранили. Поменять? Пойди добудь. Повесить, как прежде, портреты предков? Но с их предков не писали портреты. Хорошо, если фотографии сохранились.

С фотографий сборы и начала. Куда собиралась? Формула отъезда – сперва говорила: бегства – менялась, пока не сложилась. В провинцию. На край света. В центр мироздания. Поначалу мало что было по нраву: иная страна и климат иной, всё необычно и непривычно. Но – сама удивлялась – раздражения не вызывало. Напротив, вызывало странное чувство, словно вернулась в места, давно позабытые, погружаешься в воду, та выталкивает на поверхность. Одно раздражало порою до бешенства. Восточная музыка. Конечно, пусть каждый слушает то, что по вкусу. Но часто врубали с громкостью дикой, объявляя граду и миру о своих музыкальных пристрастиях. Как назло, на восточный музыкальный кошмар натыкалась повсюду. Как говаривал в детстве Фоно, поглаживая укус:

– Комары меня любят.

– За что? – ехидничал дед.

– За то, что пью молоко.

На это возразить было нечего.

Музыкальный кошмар им и до войны пришлось пережить. Улица была чересчур музыкальной, особенно в пьяные праздники, других, впрочем, и не было. Она терпела, с трудом деда удерживая, чтобы не ринулся пьяный хор усмирять. А те о себе заявляли раз от разу всё громче и всё пьяней.

Дед деда в Новороссию из восточной Польши пришёл. И хоть сам он в Польше никогда не бывал, но питал к ней окрашенный странным, неведомо откуда взявшимся ностальгическим чувством живой интерес. С гадливым чувством читал в «Правде» речь Гитлера:

 

Польша – государство, построенное на костях русских и немецких солдат и не имеющее никакого права на существование. Это уродливое порождение Версальского договора никогда не восстанет из праха. Это вам гарантируют две великие державы на востоке Европы.

 

Сипло, надтреснуто хрустнуло – кровать? позвоночник? Эпилог с прологом поменялись местами. Скрипнула дверь, взвизгнули тормоза, пламя свечи задрожало. Подстёгивала, пришпоривала уставшую память, чтобы та ей жизни крошку малую даровала. Пыталась – кое-что получилось. Слова, лица, события, словно сухие кости в пророческом озарении, вздрогнули, прах отрясая, оделись плотью, как дерево клейкими листьями. Жрец-изгнанник – кто же ещё? – возвращал ей желание жить.

Что есть жизнь, если не память?

Слова, лица, события, Господь их долго таил, но Судный день наступил, дверь Тайного тайных, скрипнув, открылась, в мир живых возвращая, и они, словно воды в иссохшей от зноя бессмертья пустыне, хлынули вдруг и внезапно, мир затопляя, облёкшись плотью, кости сухие.

Душа расцвела, словно дерево, корни которого, страдая, сквозь засохшую вечность к воде дотянулись.

Душа ожила, встрепенулась, светлой бабочкой на светло-зелёном лугу заплясала.

Вода прибывала. Река разлилась. Земля набухала, превращаясь в болото, в котором появились лягушки, всякая нежить. И душа страхом мгновенно набухла.

Тянет руки, голову поднимая, видит высокого старика: белые волосы, белая борода, белое одеяние. Судный день. Только научилась ходить, переваливаясь по-утиному. Белый старик – её дед. Ходит от дома к дому с ящиком, полным стёкол, в которых отражается солнце, танцующее, поющее, звенящее разноцветно.

Оставшийся пятачок, на котором, промокнув до нитки, до костей оскудев, хоронилась, под воду ушёл. Болото чавкнуло, тёмно-зелёная жижа её поглотила.

 

Река, встав на дыбы водопадом, обрушилась с грохотом, закипела, просквозила в пространстве и успокоилась.

Утренний свет, небеса озаряя, неудержимо вверх устремился, достигнув вершины, зависнув на миг, звёздно-лунным холодным бенгальским огнём на землю пролился.

Так шампанское в новогоднюю ночь вскипало, пенилось, опадало, весело, возбуждённо, тревожно.

Успей загадать желание: звезда вспыхнула – и погасла.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в июне 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: