Из стихов – начальных, средних и последних

Ихо-хо и бутылка РАО

 

 

 

                            (опыт научно-гуманитарного белопоэтического эссе)

 

Крепенькая вспененная неофитка, ошалевшая от счастья стать

кандидатом наук, идет по коридору Института художественного образования.

Она тестировала детей на предмет их соответствия ее диссертации.

Она исследовала всю доступную детскую поэзию ее местечка.

И, наконец, решилась прикатить в Москву.

По дороге прихватила живопись, ибо та плохо лежала.

И, как полагается репродукциям, дрожала за свою неподлинность. Какие всё-таки совестливые эти бумаги!

Только с ними я и солидарен. И они теперь висят на стене.

А эта вспененная в коридоре. О, коридор великих надежд, справа непонятные лаборатории, – сказал бы наивный неофит.

Но человек науки так не скажет. Он докопается до сути.

Справа интеграция мужских туалетов с женскими курилками, и музеи, музеи. Музей рисунка, музей истории, музей плевков в душу начинающих авантюристов от гуманитарной науки, которой нет и не будет никогда. (Почему не будет? Потому что гуманитарность – это бесконечность,

вера и любовь. А наука – это хозяйственная туповатая тетка.

«Доверяй, но проверяй!». Будешь ты свою настоящую любовь проверять?

А не принизишь ли ты ее этим до такого предела, что она перестанет

быть любовью, а станет брачным контрактом?...)

Да. Справа музеи и туалеты, а слева – сплошь эротические лаборатории: кайфа в организации изящной словесности, лицедейства, под-видео, прикладной эстетики, благо – есть куда прикладывать – синяков и шишек у маленьких детишек избыток.

В том числе и по нашей, видите ли, вине.

Вот! истина в этой самой нашей вине!

Перестаньте тестировать живых еще детей.

Тест – это не-естественные, но научно-вербальные электроды в душу беззащитного малыша.

Кто вы, улыбающиеся исследователи эстетического Равенсбрюка?

Неужто вас обижает сравнение с детским концлагерем?

Что вы понимаете, живя в непонимающем обществе?

Залезая в благотворный бульон становящегося детского сознания

со своими глупыми вопросами, со своими неправильно примитивными играми,

– Что вы понимаете?

Вы им подсовываете стишки. Вы думаете, что это положительно и безобидно.

Но нет страшнее яда невольного непонимания… Как нет развития до раскрытия! Что вы можете в лирической поэзии, чтобы подлезать со своими задумками к малышу, к этому новому ангелочку, бесхитростному существу, еще хранящему отголоски божественного напутствия?

Вы хоть понимаете, что поэзия – это вожделенное соединение нового вашего речевого аппарата с заново родившимися словами.

Да, слова волшебно преобразуются под влиянием непомерного количества новых чувств и смыслов. Старое слово «окно» и застеклённая ровная дыра в стене вашего маленького сельского домика, через которое вы каждое утро видите одну и туже кучу навоза, преобразуется в живой поэтический смысл. «В Европу прорубить окно» говорит ваш новый речевой аппарат…

В том числе и так рождаются стихи, и их понимающее чтение.

«Мы только с голоса поймем, что там царапалось, боролось».

Вы же все – женщины, матери. Неужели вы никогда, хотя бы во сне,

не представляли этого радостного нашествия миллионов сперматозоидов на прекрасный глубинный центр вашего неповторимого тела …как центр будущего эстетического воспитания?

Что вы хотите от живых, благодаря еще не созревшему мозгу, детей?

Ребенок же не может вам ответить, У него еще нет вашего проклятого высшего референтского образования, способного обосновать любую воспаленную чушь.

Неужели вам мало нефизических авторов с их никогда не застывающими гениальными текстами. Попробуйте посвятить свои лучшие десять лет пониманию «Разговора о Данте»…

Что ты бубнишь, «…читал я Мандельштама…». Стихи рассудком можно ль разуметь? Ты солнечным сплетением прочти, тем местом, где энергия тоскует…

Но о чем мы? Да, о новой!

Она идет.
Оно плывет.
Эх, раньше надо б убираться.
Оно плывет по Федерации?

Так или иначе, настойчивая провинциальная девчурка чует, что тут можно поживиться. И точно. Сердобольная Российская академия образования платит каждому неофиту небольшие деньги, чтобы он не участвовал в политической борьбе и не лишил, по дури, ее бюджетного финансирования.

«Семнадцать человек на Ученый совет
ИХО-ХО и бутылка РАО!»

А причем тут РАО? Да не при чем. Это новая аббревиатура: российского алкоголического очарования. Попросту – водка. Изобретенный Дмитрием Ивановичем Менделеевым напиток чудовищной красоты и силы.

Он может вырвать из вас поэтическую фразу, как акт спасительного вольнодумства.

И всё! Другого положительного в нем ничего нет, но отрицательное так соблазнительно и приятно, что не заметишь, как невинность потеряешь.

Водка бела, но красит нос и чернит репутацию, – сказал другой русский гений, тоже очаровательный бабник – Антон Павлович Чехов.

Так что, иди, иди, девчурка по нашему коридору. Дирекция уже близко.

 

С уважением, Владимир Ражников,

человек из общежития.

 

 

 

I. Из начальных стихотворений (1970-1985гг).

И только отказавшись от всего,
свободу начинаем пить.
И только перестав язвить,
мы начинаем видеть.
И только не боясь судьбы,
себя посмев обидеть,
мы начинаем жить,
мы начинаем жить.

* * *

Я чувствую, как я пишу собой,
и после каждого стиха старею,
и всё хочу узнать скорее:
какая радость впереди, какой разбой.

* * *

Воронами картавит март,
вслух передразнивая зиму,
и хорошо невыносимо.
Глянь, как наивен и велик
случайно встреченный старик,
по просеке плывущий к небу.

Петр Первый

Не по-имперски хамовит,
в угоду среднему сословью.
Да что там, нам ли суесловить,
он – кровь и песня – страшный вид.
В его оскаленных глазах
Европы каменное солнце,
Нева в строительных лесах,
в слезах и смехе –
в кои веки –
он Царь!
Он – Каин, князь Земли,
кричит:
«Я царство Божье здесь построю
до основанья, а затем … –
слово-и-дело – вот нас трое;
знай наш, Европа-мать, задел.
Оставим блажь, для нас сегодня –
все счастье в знаньи, в управленьи…»
–…Администрель, ты слышишь стон?
Россия – длинный фельетон,
по царской прихоти, по нашей лени…
Ты весь – истории травленье
на медной музыке веков,
носитель западных портков,
бесоугодник,
сбор шутов растет погодно,
и до сих пор живучи перлы –
в торчащих звуках – Петр Первый.

* * *

Термит к термиту, прижимайсь!
Тепло-петло-лапшо.
Термит термита, обнимайсь! –
Всем вместе хорошо.

Нам куча родина и мысль.
Нас в куче много лье.
Торчать чем меньше будем мы,
тем будет нам теплей.

Мой друг термит,
мой брат термит, –
термитный мы народ:
отец и мать и замполит –
«Термит-твою-вперед!»

* * *

Утром, когда ставни открывали,
все дома ушастыми бывали.
Слушали, как солнце подбирает
музыку лучистую свою.

Днем, когда и окна открывали,
все дома глазастыми бывали.
Любопытные, в себя глядели, –
что там, кроме кошек и икон?

Вечером опять всё закрывали,
и дома шкатулками бывали.
В них хранили: серебро раздора,
медь любви и золото детей.

Черная корова-ночь бродила
по двору. Туманом дом поила,
а потом дождем. К утру набухли
веки потемневшие окон.

* * *

Подросток, море, мокрая зима,
всё окаянство рядом,
ночь промозгла...
И волны перемен швыряют
кораблик сердца
в океане мозга.

* * *

Все кружусь я в словах и мытарстве –
западающий на душу танец.
Западающей на сердце тайне
все равно в какой музыке таять.
Я чужого не слушаю такта,
все ищу, все ищу близкий лад:
лучше – так-то, хуже – так-то.
Прикипает судьба, как смола.
У прощания взгляд водянистый,
без прощенья лицо, будто рана,
вспоминает нелепицы рама,
а картину все ищет, все ищет.
Для глазниц – череп, как пепелище.
Для испуганных глаз – купол храма,
Колокольный звук – медная пища,
для души, будто вовсе не рабьей.
Волновая природа доверья,
но никак не нащупаю дверь я.
Не наказанный, но осужденный,
не покинутый, но соблазненный, –
без нутра, без манер, глупый танец –
«лучше так-то, хуже – так-то»…
Ночью в двери стучаться бестактно –
западающий на сердце танец…
Я опять влез в гражданские акты,
будто сердце в ботинки. Хула:
лучше так-то, хуже так-то …
Прикипает судьба, как смола.

* * *

Мы поставили труп елки.
Посидели в темноте.
Как приятны всё же трупы,
если служат красоте.

* * *

Велосипедный день остынет –
поедешь хмурый и пустой,
междугородная скотина
махнет приветливо хвостом
тебе. Иль мух она сгоняет
с потного крупа – слышишь стон
всех насекомых? Эх, братина,
смерть колыбелит под мостом.

«Вот матерный Якутск...»

            Г. Левину, А.Вербицкому и студенческому строительному
            отряду психологов и философов МГУ 1970 года

Вот матерный Якутск,
Вот мы ликуем вместе.
Надежды не подтяжки,
Престиж не по штанам.
С грустиной, бесцензурные
и-и-и... чумовые песни!
Патлатые, носатые – научная шпана.

Вот дали топоры.
Зачем они? По чести –
всё до поры, как в опере –
любовь на три часа.
А дерево безропотно
и в поддавки неопытно –
рубить ведь не выращивать –
как деревянный сам.

Вот дуракол,
как тешишь?
Урод, кривые руки.
С тобой настроишь. Примут
лишь прожитые дни.
Смурь говора,
темп гонора,
любовь ко всем прорабам,
тоска по теплым бабам –
всё уместилось в них.

По форме
труд геройный,
Ты скажешь – геморройный.
Ты скажешь – паранойный.
Но выше всех похвал –
от листвяка стружищи,
как красные деньжищи.
Ночь. Лезет в рот раскрытый...
– Что?
– Звездная халва.

Война и рядом. 1.

Хлорка и жидкое мыло войны,
Будто вытравят женственность.
Как материнство грубеет
в щербатых горстях.
Бабы и тетки с мешками –
слезное шествие
– будущему не простят.
Бабы и тетки ... Лишь огород
был сезонный мужчина.
Негромко
вечной картошкой кормил нас,
голодных галчат,
будто бессмертен (и нет на него похоронки!)
он чинно
каждой весной молодел,
а под осень старел и молчал.
Будто забота его,
чтобы выросли мы без рахита.
Будто у женщин двужильных
и дел-то – о нем горевать.
... Памятью поздней
в детство уткнуться не хитро.
Но еще долго страшному солнцу войны
дотлевать...
Только прости,
только прости меня, мать.

Война и рядом. 2.

Отец мой, младший брат,
из памяти кричащий,
что из чудес вселенских
он успел застать
всего одну войну
и ту – в могильных чащах;
всего одну судьбу
и ту, где в рост не встать.

Безумствовал обмен –
меняли кровь на память;
младенческое счастье –
на дикий ералаш.
Отчаялось добро
и в Космос стало падать, –
так черная дыра
полсвета сожрала.

Был обворован мир
земной, и ротозеев
огонь отнес к святым,
сжигая малых сих.
Ты еще плачешь там,
в своих полях-музеях,
Союз, приходит боль –
день старомодно тих.

Да я и сам давно
наверно приготовлен
для страшного конца
в какой-нибудь войне.
Но если повезет,
сын мой напишет: «что вы!
Ополовинел свет
и утешенья нет»

3. Послевоенный школьнфй вальс.

Огрызки мира жертвует наука.
Составим занимательный рассказ.
Лопатки синие, в мурашках ждут укола –
о, школа, школа,
ты давила нас!
И горе и невежество и скука,
наверно не достойны мы разлуки, –
малыш бежит за счастьем в первый класс
– К доске! И эхо: «встать к стене!»
Кто утверждается, как волк в бескрайности полей?
Не то, чтоб темные, но серые уж точно –
мужчины, женщины, с указками и без;
наверно их попутал бес
и подстрекал дурачить нас нарочно.
Стоят водители предметов и нет как нет учителей.
И ханжеские слезы расставаний,
и лица парт, изрезанные вкровь.
Прогорклой трусостью от прошлого несло.
На месте кормчего чудовище с веслом.
Сирень цветет и вальсик гложет вновь
подточенные души Таней, Ваней…
Глагол «сидеть» в ходу для отпеваний
И Мефистофель выгибает бровь.

«Ты позови, когда в печали...»

            Виктору Слободчикову

Ты позови, когда в печали.
А в радости справляйся без меня.
Домашних сивок мамки укачали.
Мы выросли без нянь.
Как шутят дамы! – на язык подкову.
Да и ответ стучится – не раскрыть бы рта.
Мы родились с тобою в подростковье,
и не осилим никогда гурта.
Есть в одиночестве
восторг свободы;
есть в тяге к женам плач по матерям.
Да, мы напоминаем пораженных –
за что-то нам назначено терять.

Гротеск

В горбатых гротах,
средь напольных струпьев
крикун-гротеск
выстругивает звуки.
Звуки эбеновой и красной боли,
и эхо оскорбляет колокольни,
гармонии выкручивая руки.
По гуслям лупит, будто по скелету,
сам-издеватель в теле скоморошьем;
нечистым сотворенный,
виноватый,
ёрник-болтун, малец витиеватый,
на, пососи, тюремную морошку!
Куда нас привела земная заумь?
Исправь, могила, острый позвоночник.
Мы отмолим
скрипичными слезами
мать-музыку, что родила сыночка
с огромными
бесстыжими глазами.
Она больна теперь. Что будет дальше?
– Надежду, Правду,
Радость –
внутривенно !
– спасут ее очкастые страдальцы –
Прокофьев, Шостакович?
– Непременно!

«Пронзила тело молодость...»

            Е. Зимелихину

Пронзила тело молодость –
бери, бери зазря.
Нет ни серпа, ни молота,
ни октября!

Все в мускулах,
все в радости
огромное ЕЩЕ
и ну, в трубу наяривать,
аж не хватает щек!

Тобой гордятся травы и
рекорд тебя зовет,
и ты несешься, бравый,
вперед, вперед, вперед.

И мать твоя – Вселенная
ссыпает свет с небес…
Будь счастлив, что не Ленин ты,
что равен сам себе

Прощанье с жилищем

В квартире, размноженной
будто газета.
Где всё как везде –
от дверей до клозета.
Где не было даже
и блика первичного –
здесь и ютилось моё, то есть личное.
Был дом построений
моих настроений
Был дом разрешений
отчайных решений.
мучений под мной же придуманным игом,
на страже единственно нужного мига:
когда сотворил храм, отбросил леса,
когда приходили ко мне голоса.
И это случалось, случалось, случалось...
И счастье являлось и в душу стучалось.

Боязнь потеряться меня холодила,
тогда и несчастье ко мне приходило.
Вот так всё и было.

Давай же прощаться
с тобою, жилище
Спасибо за то,
что я не был здесь лишним.

На запад пойду
иль на юг? Нет, не знаю…
Хоть я еще здесь,
но уже вспоминаю.

Прощай друг-пространство,
задевшее страсть.
... Пред бытом подняться –
пред Богом упасть...

* * *

Зачем твой подлый ум,
научный и жестокий,
все смотрит в колыбель,
где вырастают строки?