Наследник проклятого трона

 

Lənətlənmiş taxtın varisi

 

Heir of the cursed throne

 

 

 

 

В последнее время повелитель правоверных мусульман частенько задавал пиры. К столу подавались самые изысканные блюда, сладости, фрукты и шербеты. По обычаю, перед тем, как приступить к еде, гости должны были окунуть пальцы своих рук в чаши с розовой водой. В те времена не являлось бестактностью, если гости проделывали эту процедуру прямо возле скатерти с едой. Рабы, прислуживавшие гостям, подносили каждому из них специальную чашу и небольшие полотенца для утирания рук.

Но многие из придворных халифа не решались мыть руки в присутствии халифа, считая это неуважением к его священной особе. По этой причине, и до трапезы и после нее им приходилось отправляться в соседнюю с пиршественным залом комнату и уже там выполнять все непременные правила гигиены.

Только один человек не поступал как они. Это был Афшин. Халиф аль Мутасим относился к «неучтивым манерам» своего сипахсалара терпимо и делал вид, что не замечает этого. Разве он мог обидеть из-за какого-то пустяка прославленного героя целого халифата?

Как обычно, Афшин подозвал к себе молоденького раба и потянулся к его чаше с водой, не обращая ни малейшего внимания на вереницу остальных придворных, с извинениями спешившими исполнять традицию омовения подальше от взора халифа.

Аль Мутасим сидел на обычном своем месте − на золотом троне под пышным златотканым балдахином, стоявшим на мраморном возвышении. Внезапно он повернулся в сторону Афшина и вновь бросил на него недобрый взгляд.

– Сын Кавуса, а знаешь ли ты в чем разница между учтивым, воспитанным человеком и дерзким нахалом?

Афшин помолчал немного и ответил:

– О премудрый повелитель, слушаю тебя со вниманием и трепетом в душе. В чем же?

Халиф аль Мутасим нехорошо, неприятно усмехнулся.

– Неблаговоспитанный человек никогда не задумывается над своими манерами и над тем, нравится ли оно людям.

Суровые слова халифа подобно звонкой и жгучей пощечине полоснули ибн Кавуса. Как по велению невидимой силы, двое или трое из числа гостей, сидевших по его левую и правую стороны, непроизвольно отодвинулись от него подальше.

«Ты и твой род стали халифами, уповая на родство с пророком, а я родился в роду царей! − так и подмывало Афшина выкрикнуть эти слова в ненавистное лицо аль Мутасима. – О Всевышний! Как я устал от всей этой грязи и собственного лицемерия!» – а вслух произнес ровным, ничего не значащим голосом:

– Мой повелитель, ты совершенно прав!

Но халиф уже о чем-то оживленно беседовал со своим любимцем Али ибн ал-Джунайдом^[79] и до окончания вечеринки не удостоил Хайдара ибн Кавуса ни единым любезным словом.

Если повелитель гневается, то жди беды. А точнее сказать, смерти. И поэтому, даже когда прекрасные рабыни, усевшись за дорогим занавесом, пленительно заиграли на уде и танбурах, услаждая слух гостей маджлис ат-тараба нежным пением и музыкой, на сердце у Афшина скребло и ныло. Он сидел и думал о том, что давным-давным живет как в ловушке, а старый, жирный кот-халиф забавляется с ним дни и ночи до тех пор, пока ему не надоест.

«Я хотел богатств, славы, признания. Великих сражений, знатных побед, почитания. Но самой главной моей целью было заставить отца стать свидетелем моих успехов и доказать ему, что он грубо ошибался, недооценивая таланты отвергнутого им некогда сына. Я получил все, что желал, но потерял то, что не восполнить ничем. Следуя за тщеславными мечтами, я потерял уважение и любовь отца, и я же ввергнул свой народ в иго плена и потерял собственную свободу. Ибо кто я сейчас? Увенчанный лаврами раб. О великий и милостивый Аллах! Не смерти страшусь я, а того что не успею исправить содеянные мной ошибки!»

Пока Афшин кручинился и сетовал на свою злую судьбу, забывший обо всем на свете эмир Минкиджавр, пытался сокрушить высокие и крепкие стены Ардебиля, но не при помощи воинов и оружия, а испепеляя город гневными взглядами. Будь его воля, он бы голыми руками разнес в пух и в прах каждый подлый кирпичек, похоронив под ними всех негодников, которые прячась за надежными стенами, бесстрашно насмехались над ним. Но по вине собственной безрассудности эмир прибыл в город Ардебиль с небольшим отрядом, состоявшим из одних лишь лучников. А ему нужны были в данном случае не только они, но и метальные орудия для разрушения крепостных стен вместе с целым набором храбрых воинов. Минкиджавру не оставалось ничего иного, как набраться терпения и дождаться прибытия своих войск из Тебриза.

Пристально уставившись на тысячу раз уже проклятый им город, жители которого посмели выказать ему непокорство, эмир отчаянно барабанил костяшками пальцев по подлокотнику своего тахта и, не переставая, чертыхался. На его бледном, с желтоватым оттенком худощавом лице ясно отображались все чувства, испытываемые им в этот момент.

– О эмир! Вернулся гонец! – хрипловатый и сиплый голос одного из стражников, охранявших шатер, вывел Минкиджавра из замороченного состояния. Юноша радостно встрепенулся.

– А войско? Прибыло ли вместе с ним мое войско?

Стражник подозрительно замялся и что-то нечленораздельно промычал.

– Ах ты, сын подлой свиньи! Отвечай, когда твой господин спрашивает! – заорал раздраженно эмир и вдруг, увидя гонца у входа в его шатер, он невольно запнулся.

Гонец являл собой жалкое зрелище. Он был изрядно поколочен. Кроваво-синие подтеки украшали лицо бедняги, а опухший нос словно взывал о помощи. Вдобавок злосчастного гонца еще и вывалили в перьях и разодрали на нем одежду, оставив в одном нижнем полуразорванном белье.

Побитый гонец, поймав растерянный взор эмира Минкиджавра, громко всхлипнул и повалился на землю, причитая подобно испуганной женщине. Из этих рыданий окружившие его люди смогли разобрать, что и тебризцы, взяв пример с ардебильцев, тоже восстали. А войско перешло на сторону народа.

– Мой господин! Во главе этих неверных псов стоит твой писец Абдульхакам. Он и восстановил против тебя жителей Тебриза. Этот сын шайтана гордо махал у меня под носом неким приказом халифа, где было написано, что повелитель правоверных лишил тебя, о эмир, всех полномочий над Азербайджаном. Также в том приказе было сказано, чтобы ты в самые быстрые сроки прибыл в столицу халифата и предстал перед судом дивана.

Такого удара Минкиджавр ну никак не ожидал. Необходимо добавить, что он не любил долгих размышлений, колебаний, связанных прочными нитями с предусмотрительностью и иногда, с неуверенностью. Благодаря живости своего характера этот юноша очень часто совершал необдуманные поступки.

– Что ж! Превосходно! Чтоб им всем гореть в адском пламене! – страшно побледнев и затрясшись всем телом то ли от возбуждения или гнева, но отнюдь не от страха, прошипел Минкиджавр. – Эй, сыны иблиса^[80], разберите шатры! Чтобы за полчаса все были готовы к пути. Мы отправляемся в горы!

В одном из неприступных горных замков, некогда принадлежавших Бабеку, хранились несметные сокровища. Как хорошо, что он, Минкиджавр, передумал и велел тайком вывезти все сундуки с золотом из Тебриза!

«Залягу там до поры до времени. Попрошу о помощи у Мазйяра и у Афшина. Главное, упираться до конца и отрицать о находке сокровищ Бабека. Как только все утрясется, я вернусь в Тебриз и казню всех зачинщиков бунта. Распну их тела на главной площади, но первым делом разделаюсь с проклятым баридом и писцом», – успокаивал себя Минкиджавр, пока к нему не подвели его коня.

Странно, но ему даже стало весело. Неприятности оставлались и для него неприятностями, но и доставляли некий добавочный стимул для новой деятельности. К тому же он свято и безоговорочно верил в то, что является любимчиком у высших сил. И с этими чаяниями в сердце бывший эмир Азербайджана с кучкой верных приспешников понесся прочь, оставляя за своими плечами клубы пыли и радостные клики ардебильцев.