Архив публикаций за июнь 2005

...А сейчас я дома одна. Родители уехали в отпуск, а меня оставили. Я так этому рада! Теперь я смогу погулять ночью при луне. Я люблю ее. Она освещает дорогу, потерявшимся путникам, она всячески помогает людям, с ней связано что-то таинственное и мистическое. Для меня луна – символ тишины, безмолвия, одиночества и счастья. Спокойного, небурного счастья. И сегодня я смогу полюбоваться ею, смогу пройтись босиком по мокрой от росы траве, послушать пение соловья. Я буду гулять до самого рассвета. Вернусь домой, выпью чай с мятой и лягу спать…

...Неожиданно Андрей начал играть, и все замолчали. А я заплакала горькими слезами, потому что это была моя любимая песня, которую Андрей мне всегда играл. Казалось, что он чувствовал, что я здесь, рядом. А я все плакала и плакала, и захлебывалась в своих слезах. Потом я тихо выбралась из кустов и пошла к прудам.

Я долго сидела на берегу и любовалась луной, отражающейся в воде, как в зеркале. Неожиданно я услышала шаги и голос, далеко знакомый голос:

– Привет.

Я подняла голову и увидела Андрея с гитарой за спиной. Он сел рядом со мной и долго смотрел на воду. Потом спросил:

– А где Пашка?

– Не знаю, – тихо ответила я. – Дома, наверное…

Мне любезно прислали первый выпуск журнала «Открытая мысль». Несколько любезностей в ответ – в прямом и, уж никуда не денешься, переносном смыслах.

В отношении того, как издано, смысл только прямой. Издано, оформлено хорошо, приятно сдержанно.

О том, что издано...

...Одиночество, вечно и везде сопровождавшее Григория, одиночество, наступило в тот день, когда отец пришел из госпиталя серый и сгорбленный от горя. «Нет больше нашей мамы, Гриша, отмучилась голубушка». Двое осиротевших мужчин, отец и сын, сидели на полу друг напротив друга, тупо смотрели в никуда и утирали слезы, не приносившие облегчения...

...Как-то утром стальной зев моего почтового ящика, не поперхнувшись, проглотил странную бумажку. То, что я прочла звучало настолько необычно, что показалось даже чьей-то дурацкой шуткой. Аккуратно отпечатанное на компьютере, объявление было написано на двух языках, английском и голландском, на всякий случай я сверилась со словарем, чтобы убедиться, что понимаю все верно. Да нет, так и есть! "Даю женщинам уроки стервозности. Первый сеанс бесплатный". Не могу сказать, что у меня была очень острая нужда в получении столь специфических знаний, но такой уж я человек, что в борьбе лени с любопытством у меня всегда побеждало любопытство. Как-то сразу захотелось взглянуть на... гуру...

Передавая мне меню в толстом кожаном переплете, Баринов веско произнес: «На цены не обращай внимания. Это не должно тебя волновать. Не знаю, как ты, а я намерен плотно позавтракать». Официантка засуетилась. То и дело она приходила с полным подносом, с трудом умещая на столе напитки и закуски, которые называл ей Баринов. Красная и черная икра, масляные бока дымящихся блинчиков, блюдо форели, корейка с гарниром, клумбы диковинных салатов. Бутылки отборных вин разбрасывали рубиновые отсветы. Посреди стола возвышался букет свежесрезанных роз, на которых еще не успели высохнуть крупные капли росы. В какой-то момент ставить было уже решительно некуда и девушка спросила, нельзя ли остальное принести попозже. «Безусловно, – вальяжно откидываясь на спинку кресла произнес Баринов и с наслаждением закурил. На его мизинце, прямо как у Шефа в «Брильянтовой руке» полыхнул перстень с крупным камнем.

...Когда Павлик только появился на свет, и его мать, Галина, лежала на родильном столе, врач, взяв в руки ребенка, чтобы осмотреть его, как-то тяжело перевел дух. Он осторожно передал малыша медсестре. Сам подошел к окну, расстегнув халат, засунул в карманы руки, встал к Галине спиной и долго стоял, не шевелясь. Его грузная фигура почти заслонила окоем, и у всех присутствующих возникло ощущение, какое бывает при виде надвинувшихся на солнце облачных лохмотьев. Медсестра что-то поняла. Она как-то слишком елейно заворковала над мальчиком, заворачивая его в линялое, с казенными штампами, голубое одеяльце и торопливо понесла в детское отделение. "Куда она, – вяло подумала Галина. – А как же я? Мне его даже не показали... Я ведь не узнаю его, если увижу. А ну, как его с кем-нибудь перепутают...". Ее обычные материнские страхи прервало низко склонившееся над ней лицо. Галина не сразу поняла, что это тот самый врач, принимавший роды. Он снял очки и его слезящиеся голубые глаза теперь расплывались прямо над Галиниными глазами, а короткий ежик волос почти касался ее челки. "Вы видели его ножки?" – спросил врач...

...Но для меня Львов восьмидесятых – моя русская школа номер 45 с английским уклоном среди новостроек на улице Научной. Где из окон некоторых классов видна была деревня, робко пятившаяся перед городом, и колхозный сад, где мы воровали яблоки и жгли осенними вечерами костры. Гигантская родинка на подбородке моего одноклассника Кольки, который однажды на продлёнке заявил, будто плюнул в мой суп, чтобы забрать его себе. И мой дневник с красночернильной отметиной в полстраницы: «Разговаривала и смеялась на протяжении всего урока в день, когда умер Брежнев»...

...– И ты не представляешь, что происходит между нами в постели, – интимным, срывающимся шепотом делилась с моей мамой тетя Женя. – Я даже не думала, будто такое возможно. Во всяком случае, со мной... Иногда я теряю сознание. А у тебя что-нибудь похожее было?

Мама покачала головой.

Евгения словно о чем-то задумалась. И, навестив маму в ближайшие выходные, запершись, как у них это водилось, с ней на кухне, выпалила:

– А хочешь, я дам тебе его попробовать? Ты моя самая близкая подруга, мне для тебя не жаль. Наоборот! Я переживаю такое сумасшествие, и я могу этим с тобой поделиться. Так почему бы и нет?..

...Ожидая первого появления в моей квартире домработницы, я слегка нервничала. Я не успела впитать в себя все морали нового времени и в глубине души была убеждена, что не годится эксплуатировать человека человеком. Несколько лет, проведенных в Западной Европе, не поколебали заложенных с детства взглядов на природу вещей. Однако ничего не поделаешь, перспектива генеральной уборки, да еще всего за 400 рублей выглядела так привлекательно. Отказаться не было никаких сил...

...«Стреляй, падла!» – звонко выкрикнул толстяк. На его груди, треснула и разошлась тельняшка, которую он рванул свободной рукой. «Стреляй, падла!» – сорвавшись на юношеский фальцет, повторил толстяк. Его глаза сверкали так грозно и вдохновенно, что наводили на мысль о партизане, только-только успешно подпалившем фашистский склад и с презрением относящемся к неминуемой расплате.

Толстяк стал для томящейся в машинах толпы Герценом, разбудившим революцию. Двери загромыхали в едином порыве и мужчины, расстегивая штаны, кинулись к перилам, за ними устремились их подруги жизни, а следом из автомобилей повылезали и детишки с полуобморочными от духоты лицами. «Стреляй, падла!», – пищали трехлетние малыши, стаскивая трусики. В реку, вспенив ее безмятежные доселе воды, обрушилась Ниагара...

Над отелем «Советский» издали виден красный флаг с серпом и молотом; огромное полотнище, особенно по ночам, придает старенькой гостинице неприступный, гордый и независимый вид. А внутри, у гардероба, висит зеркало во всю стену, с заметной трещиной, его разбил еще Савва Морозов, с тех пор зеркало не решаются менять, несмотря на поверье о том, что это приносит несчастье. Оно стало с годами такой же достопримечательностью, как знамя. Но есть в «Советском» и еще одна достопримечательность. Пожилой официант по кличке "Два китайца".

...Той ночью меня привлек шорох чьих-то шагов, я уже собирался было повернуть к своему дому, но это остановило меня. Кто-то шел там, в темноте, и чтобы узнать, кто это был, мне нужно было замереть на месте. Желтое пятно фонаря показало мне женщину – довольно легкомысленно одетую, как будто еще достаточно молодую. Но в то же время (это бросилось в глаза сразу, едва она вступила в магический круг одинокого фонаря) в ее лице, линии губ и подбородка таилось нечто, заставившее меня поехать за ней. Я ехал тихо, стараясь не вспугнуть ее, это было нетрудно: гул Ленинградского проспекта покрывал маскировочной сеткой любое мое движение. Женщина даже не обернулась. Да, я ехал, разглядывая ее бесконечно внимательно. Я изучал ее походку и мне чудился шум невидимого дождя, каким-то образом я всегда умел отличать людей, внутри которых идет дождь...

...– Неужели вы не способны испытывать хоть какие-то чувства?

Старуха молчала, оценивающе разглядывая меня и улыбаясь с заметной иронией моей наивности. Вернее тому, что она считала наивностью.

– Вы очень молоды или просто другая. Придет время, и вы поймете, что истинная жизнь проходит не вне, а внутри нас, все же, что существует вокруг – лишь декорация. Мы любим не мужчину, а его отражение в себе, не дом, а тень, которую он отбрасывает в нас, не море, а то, что рвется внутри тебя, когда ты смотришь, как бесятся волны, с грохотом обрушиваясь на берег. Именно это я поняла еще в ранней юности, а что же касается способности чувствовать в том смысле, который ты в него вкладываешь, то я, конечно, любила и, может быть даже с редкой силой...

...Кто видел вас в гробу и в белых тапках, тот на поминки не придёт...

...Масштаб личности: 1: 1 000 000...

...Интеллигент – тот, у кого нецензурное слово вызывает нецензурные мысли...

...Цель – ничто, когда все средства хороши...

...Старые книги мудрее новых, потому что их реже читают...

...Маразм харизме не помеха!..

...Аркадий Николаевич Барзов оказывал своим клиентам весьма специфические услуги, и стоили они не меньше, чем услуги профессионального киллера. Хотя по справедливости должны были бы стоить больше – так, во всяком случае, считал Аркадий Николаевич. Поклонники простых решений, руководствуясь известным принципом "Нет человека – нет проблемы", на его взгляд, переоценивали достоинства радикальных методов. Аркадий Николаевич был в состоянии уладить (и улаживал) те же проблемы не менее эффективно, но с гораздо большим изяществом, а главное, без риска для себя и клиента. Кроме того, не всякого рода трудности можно устранить при помощи киллера, каким бы профессионалом он ни был, тогда как изобретательность и профессиональные навыки Барзова позволяли найти выход практически из любого положения.

Специальность Аркадия Николаевича по причине ее уникальности официального названия не имела, обыватели же с присущей им вульгарностью назвали бы его манипулятором...

Жила-была в тридевятом городе, что стоит за дальними морями да лесами в тридевятом княжестве, девочка. Звали её Альтру. Такое было у неё странное имя. Девочке оно не нравилось. Да и папе её – не очень. Зато мама без ума от него была: «Красиво звучит! – говорила она. – Я всегда так своего первенца назвать мечтала! И хорошо подходит оно моей малышке!» Делать нечего, отец согласился. Вообще, он всегда своей жене уступал. Раньше ещё пытался возражать, свои какие-то доводы приводил, а потом и это перестал делать – всё равно дело пустое...

Сначала думала девочка взять себе другое имя – потом, когда подрастёт. Ну, а со временем свыклась с ним, да и маму расстраивать не хотелось. Ведь Альтру была очень добрая по натуре. И как дочь, и как сестричка. И двух своих братцев младших безумно любила. Всем ради них пожертвовать была готова. Скажет мама: «Альтру, ты уже большая! Дай теперь малышам твоими игрушками поиграться!» – и она уступала. Или: «Доченька, пусть последние два кусочка пирога братишкам достанутся – им силёнки нужны, чтобы добрыми молодцами вырасти!» – и опять Альтру соглашалась. Купили как-то родители детям велосипед деревянный – один на троих, поскольку велосипеды в тридевятом городе очень дорогие были. Захотела девочка тоже прокатиться, а братья – ни в какую: «Наш велосипед! Не слезем – и всё тут!» Альтру наша едва не расплакалась от обиды. А мать ей говорит: «Ну что ты, доченька, не надо! И не нужен тебе этот велосипед вовсе – пусть себе мальчишки на нём катаются. Ведь не женское это дело – на велосипедах гонять! У нас с тобой другое предназначенье!» Подумала Альтру – и тоже согласилась...

На Берлин опускались тёплые летние сумерки. Лёгкий ветерок, шелестя, пробежался по верхушкам тополей, слегка дохнув на землю прохладой, такой долгожданной после знойного суетливого дня. В небе, где-то над телевышкой, вспыхнула первая звезда, а за ней одна за другой, стали постепенно появляться и остальные – большие и малые, яркие и тусклые. Казалось, своим разнообразием они чем-то напоминали людей этого большого и разношёрстного города.

Держась за стальные прутья парапета, я заворожено глядел туда, где метрах в 15-ти подо мной клокотала и пенилась зловещими водоворотами стихия. Казалось, подчинившись дьявольскому гипнозу, так взирает жертва на кобру-убийцу пред её смертоносным броском. Или же «прыгун»-самоубийца в стоп-кадре последних секунд своих, отдавшись магнетическому воздействию зелёной лужайки внизу, уничтожаюшему страх и разделяющее их многоэтажное расстояние. Отличие меж нами заключалась лишь в том, что их-то песенка была спета, – я же прощаться с жизнью не собирался. Напротив, планируемый поступок мой носил сугубо жизне- и самоутверждающий характер. По крайней мере, под тем углом зрения, под коим глядят на него распахнутые в наивном упрямстве глаза одиннадцатилетнего мальчишки...

Что и говорить, великим писателем был Йоханн Вольфганг Гёте. Поэтому, видать, и после кончины своей оказался он способен на нечто необыкновенное. В то время как все простые смертные, покинув бренную оболочку свою, отправлялись по месту назначения – кто в рай, а кто прямиком к чёрту на сковородку – где и пребывали оставшуюся часть вечности, Йоханну доводилось посещать время от времени нашу землю-матушку, и при этом даже принимать человеческий облик.

Каждый молодой человек когда-то созревает для покупки туфель... О нет, речь идёт, конечно же, не о той обувке, что затаривают побольше и впрок, потому как она сегодня «по три», а завтра может быть снова «по пять», хоть качество от этого отнюдь не меняется. И даже величина её, не в пример Жванецким ракам, остаётся прежней – попросту таковы законы этого самого изощрённо-загнивающего капиталистического общества, выкидывать периодически на кучу «по три» всё, что остальное время запылённо пыжится на полках «по пять». Для чего это делается? В точности объяснить не могу. Но порывшись в недрах серого вещества и ухватив за хвост одну единственную, вырезанную некогда уроками классового воспитания в моём мозгу извилину, осторжно выскажу предположение: так ОНО скорее всего пытается оттянуть своё неумолимое загнивание. Тщетно, конечно, ведь это уже – агония...

Еще за неделю мужчины стали готовиться к выходу в море. Устраняли неполадки в тех двух рыболовецких суднах, что были в поселке. Чинили снасти. Запасались провизией. Три дня и три ночи должны были они провести в открытом море. Ловля рыбы – единственный источник доходов в таких поселках, как этот...

...Улица снова зазеленела, защебетали птички. Я сидел дома, вдруг зазвонил телефон, и от этого звука кусок штукатурки с потолка упал мне прямо на голову.

В трубке послышалось жутко знакомое молчание, оповещавшее, что меня кто-то любит. Я сразу понял – кто.

– Когда придешь?

– Сейчас.

И наступило лето, такое рыжее и кучерявое.

...Дома, деревья, фонарные столбы, люди. На них нельзя было смотреть без чувства раздражения и какой-то тихой безвредной злости. Дома стояли, деревья наклонялись под тяжестью ветра, фонари горели, люди ходили, разговаривали, махали руками. Некоторые из этих людей курили, другие пили пиво или кока-колу, третьи просто топтались на месте, потупив свои взгляды в ноги. Они все были такими же. Вчера здесь тоже были люди. Они стояли на тех же местах, делали то же самое, даже говорили на те же темы. Как будто кто-то придумал правила или шаблоны и приказал: вот здесь все должны делать то-то и то-то, и только подумайте ослушаться!

Это придавало еще большую неловкость. Вроде совершаешь проступок или вообще преступление, не подчиняясь этим общим правилам и требованиям. Наказанием служило чувство дискомфорта и желания, если не провалиться сквозь землю, то хотя бы быть очень далеко отсюда...

...Твой последний дочитанный танец. Уходит в последнее плавание. Мой мобильник не будет спать этой ночью, он ласкает твои неприсланые SMS. Мои мысли бессмысленно коротки. Их цвет тепло-коричневый. Разговоры будут длиться часами, а на любовь только секунды. И в последний миг ты станешь невидимой. И сможешь улететь туда, где задыхается от белого черное. Где снежные нежные помыслы. Где красивые молодые запахи. Какое свежее девятнадцатилетие. У тебя на меня монополия. У меня на тебя амнистия. Я пишу обычную прозу, но мне кажется, что это стихи...

...А я бегу по шелестящему полю, бегу, сам не зная куда. Я хочу вернуться домой, к дедушке, который в этот зной в прохладной комнате дома читает газету, а потом заснет, убаюканный жужжанием мух в малиннике и кудахтаньем кур под окном. А я, играясь во дворе, буду нарочно все делать аккуратно и тихо, чтобы не шуметь и не разбудить его и бабушку во время послеобеденного сна. Но все равно сделаю что-нибудь неуклюже и раздастся грохот, куры нервно и испуганно закудахчут, заорет петух, залают соседские собаки. И бабушка проснется, разбудит дедушку: «Вставай, соня, солнце уже во-о-он где». Он проснется самым счастливым дедушкой, потому что его внук приехал на лето из города, потому что все живы, все здоровы, все рады этой летней встрече...

Привет, старушка Европа! Как поживаешь? А мы уже здесь, с тобой. Цвета твоих флагов стали хорошо известны нам. Полоски слева направо, полоски сверху вниз, полоски черные, белые, красные, желтые, зеленые, синие. Белые кресты на красном фоне, красные – на белом. В этих странах мы не раз побывали. Запах каждой из них нам знаком. Мы катались в метро Лондона, смотрели олимпиаду в Афинах и делали покупки в Мюнхене. Утром в субботу мы пили кофе в Риме, а вечером в воскресенье мы танцевали на дискотеках Праги. В этом мире не осталось границ, а расстояния превратились в формальности: адрес каждого из нас теперь начинается с www...

...Весна – кап-кап… капканы для влюбленных: кто не спрятался – никто не виноват. Летают люди над домами, дома за хозяевами полетели. Гудят проспекты, улицы и переулки. На перекрестках светофоры прячут красный свет. Автомобили обнимаются, рождая шумный скрип металла об металл...

Кенни – всьмилетний мальчик, герой мультсериала «Южный парк». Он всегда одет в оранжевый плотно облегающий комбинезон, закрывающий его лицо так, что не понятно, что он говорит. Кенни из самой бедной семьи в городе, что постоянно служит темой для вечных насмешек со стороны. В каждой серии Кенни спасает своих друзей ценой жизни, но в каждой новой серии он вновь возрождается, чтобы снова и снова умереть ради счастья всего человечества. Увидеть мир таким, какой он есть на самом деле, можно, только если взглянуть на него глазами самого бескорыстного и беззащитного человека, глазами Кенни…

...Убегая от назойливых будничных пьес, ты скрываешься на крышах панельных дворцов. И разводишь руками, рисуя круги на раскрашенных в синий небесных холстах. Контрольные вопросы, стандартные ответы. И вроде все так спокойно, но одновременно так скучно и совершенно неинтересно. И ты даже не претендуешь на проницательность, да что там – хотя бы на достоверность, но откровенность – на первом месте. И как только пытаешься копнуть глубже, сразу появляются те, которые ни с того ни с чего начинают тебя прекрасно понимать. И единственное, что надо тебе – просто поверить в себя. Но как это сделать? Может быть, попробовать лекарство: что-нибудь просто для самовнушения, легкодействующее – плацебо. Но тебя не трогают домыслы и предрассудки. И ты знаешь, что есть что-то такое, что действительно надо ценить, к чему только и надо стремиться. Но ты даже не можешь понять, что это такое. Просто знаешь… и ищешь. За это ты и дорога мне...