Архив публикаций за июль 2025

...Про Гришкино урочище мы не очень… Дед мой рассказывал, что поставили его после империалистической. Ещё до революции. Трохины или Трошкины строили, уж не помню, как звали-то. Давно их не осталось в деревне. Питерские они. К нам как попали? Не от добра, понятно. Кто ж сюда своей волей поедет? Бежали. Вот и добежали до нас. А дальше уже и некуда. Тут все беглые. Кто из первых, те от Ивана Васильевича бежали, из новгородских. Из новых – те от революции. Этим летом, вон, тоже мужик… Видишь, там, у озера? Он Берендеевых дом чинит. Недавно пришёл. Молчит, откуда и зачем. Ясно, что беглый. Дом-то брошенный, но крепкий еще, если крышу перекрыть… По-всякому бывает. Шерстобоевы в том большом доме – те старообрядцы, от Никона сюда пришли. Люди ведь от хорошей жизни не бегут, понимаешь? А отсюда бежать уж и некуда. Самый, стало быть, край здесь. И мы здесь, на краешке, живём помаленьку...

Самый счастливый человек за всю историю моего существования наконец появился на моём жизненном пути. Звали его И́нья. Он был простым пастухом. Пас овец на живописных лугах. Восседал на любимом холме. Завтракал в пять утра, встречая рассвет в шалаше. Плескался в реке.

В общем, я решил спросить его однажды, как он стал счастливым, просветлённым...

...– Санёк, там стучит кто-то, открой дверь.

Кажется, и Петя проснулся. Все встали, включили свет. В комнату не вошла, влетела Настя и с места в карьер, рваными фразами:

– Серёжа… Ты здесь... Ну, хорошо... Что-то с нашей Светой… Не знаю…

– Расскажи толком, что случилось?

– В общем, ночью, часа в четыре, Светка расплакалась. Думали, мало ли что, девчоночье. Нет, хнычет и требует куклу ей дать. Девчонки нашли у кого-то, а она свою просит, Машуткой называет. Потом опять плачет, хнычет, маму зовёт, навзрыд: «Где… моя… мама?..». Не можем успокоить, что-то случилось с ней...

Не зря ёкало вчера на вокзале, провидение высадило Сергея из поезда. «Спокойно», – говорит он себе, а вслух обращается к Насте:

– Иди к себе и не паникуйте, ничего страшного. Свете помогите прибраться, одеться. Приготовьте нам ручку, карандаш, бумагу. Я приду минут через десять...

...– Они лучше нас, – тихо сказал Нико. – Потому что любят, даже когда мы их предаём.

Солнце почти касалось горизонта. Воздух стал прохладнее. Где-то в небе скользнула тень ястреба.

Лара подняла голову, посмотрела в поле – и снова улеглась.

Всё вокруг оставалось прежним.

Но внутри у каждого что-то изменилось. Навсегда.

Они встали. Стряхнули траву, позвали собак.

Шли в закат – молча, рядом, сквозь поле, над которым сгущалась вечерняя синь. Тишина между ними была тёплой. Как память. Как прощение...

...– И куда ж ты теперь?

– Куда-куда! На завод, конечно. Не в парикмахеры же подаваться!

– А почему не в парикмахеры! «Чик-чик-чик» – насмешливо подрыгал пальцами Валерка.

– Ага. И так вот: «Сле-е-еду-щий!».

Вася угодливо сгибается с перекинутой через руку воображаемой салфеткой, и оба не могут удержаться от смеха.

– Или… – сквозь хохот говорит Васька, решившись уже совсем «уработать» зрителя. – Или… бул… гахтером!

Глядя, как Василий, нацепив на щедро сдобренный веснушками нос невидимое пенсне, щёлкает на мнимых счётах, Валерка хохочет так, что начинает болеть под диафрагмой. Но беспощадный дружок, важно поглядев поверх «стёкол», блеет противным фальцетом:

– Дебет, кредит, Са-альдо, бу-ульдо...

– С-сальдо… в карман! – подхватывает Валерка, почти уже сползая со скамейки.

– А возьмут? – говорит он, когда оба отдышались.

– Дядька договорился. Учеником токаря обещали взять. А что? Семилетку кончил, хватит с меня. Не всё же учиться. Надо когда-то и пожить. А?

И, прерывая задумчивое Валеркино молчание, продолжает:

– Ни …! Зато теперь «бычки» сшибать не будем. Денежка будет в кармане! А?

Он хлопает Валеру по плечу.

– В отпуск на базу отдыха поедем. Волейбол, девочки… Э? Ни тебе букварей, ни арифметики – житуха! А говорят, скоро вертолёты начнём выпускать...

Лежу под раковиной на кухне. Спина на холодном паркете. Голова на свёрнутом коврике для йоги. В руке плоскогубцы, хотя уже минут десять я ничего не делаю. Просто лежу...

...На металлической поверхности мойки вижу своё растянутое, искажённое отражение. Как в кривом зеркале. Ржавчина проела резьбу в месте соединения. Оранжевые пятна – словно континенты на карте. Те самые, до которых я так и не добрался...

...– У вас операция, готовьтесь. И у вас операция, готовьтесь…

Открываю глаза, возле нас крутится пожилая красноволосая санитарка в фиолетовом халате уборщицы. Подходит то к одному, то к другому и напоминает:

– У вас операция, готовьтесь. И у вас операция, готовьтесь…

Как она тут ходить умудряется, не пойму, тут же теснота такая, все койки впритык. Подходит и ко мне:

– У вас тоже операция, не забудьте, готовьтесь.

– А что со мной?

– Сотрясение мозга и перелом шейки бедра. Голова у вас заживёт сама, только лежать надо, а вот бедро Врач оперировать будет.

Санитарка исчезает, появляется Врач. Крепкий невысокий мужчина с широким лицом и небрежной щетиной. Белый халат расстёгнут, словно только что наброшен, для вида. Но недоверия к Врачу у меня нет. Наоборот, рядом с ним стало спокойнее. Только глаза у него как-то странно поблёскивают, вроде бы смотрит с добротой и участием к нам троим, но вроде и с неким замыслом.

Увидев его, Юлия начинает бормотать:

– Мы больше не люди, мы что-то другое, мы больше не люди, мы что-то другое…

А парень в жёлтых пятнах издаёт протяжный стон и начинает возиться, как червь на раскалённом асфальте.

– Вы первый, – говорит ему Врач, – операция у вас лёгкая, под наркозом...

...На столе неровной стопкой лежало несколько тетрадных листков, исписанных мелким почерком. На верхнем имелось заглавие: «О всеобъемлющей любви». Ниже в скобках уточнялось: «Как любить всех женщин и не желать их». Указан год: «1972».

Листки были исписаны одним молодым человеком вчера, но уже сегодня вечером некая девушка Луиза будет просматривать трактат «О всеобъемлющей любви» и вслух возмущаться, сидя на диване в этой избе на окраине города.

Семь утра. На листках ещё досыхают чернила, и день сложится для молодого человека не таким, каким мог быть без этих размашистых строчек: воистину в начале было Слово! Он проснулся и подумал, что всё ещё этот многодневный дождь, и это хорошо...

...Они шутили. Я не обижался, это мои друзья, мы знакомы тысячу лет, и смеялся вместе с ними. Но только наполовину.

Потому что часть меня знала: в этот раз всё иначе. Я не просто читаю этот дневник, я вхожу в чей-то мир. В её мир. И впервые за долгое время чувствую, что меня там ждут.

Я вышел из бара и будто весь шум, смех и свет остались там, за стеклом, как в аквариуме. Воздух был холодным, город – как-то непривычно тихим. Я шёл по Литейному, слушая, как гулко откликаются шаги, и вдруг поймал себя на мысли: а может, дело не в том, что они смеются… а в том, что я начал слышать другие вещи?

Раньше я думал, что связь с прошлым – просто красивая метафора. Но с тех пор, как я читаю дневник Анны, что-то в мире стало другим. Вокруг меня больше тишины, больше пауз. И во всех этих паузах существует она...

Есть стародавняя – доосманских времён – легенда о том, что некогда на чёрной горе Ловчен, на самом Штировнике, стояла белая кузня под открытым небом. В ней работали двое Новцаковичей – отец Здар и сын Мраче. Они чеканили монеты из меди и серебра. Когда ветер дул с гор, за молот брался младший Новцакович. Он легко и весело ковал серебряные деньги для покупки ветра, несущего корабли в дальние страны и неизведанные земли. Если ж ветер дул с моря, за дело брался угрюмый Здар, что молча и сосредоточенно чеканил монеты медные, необходимые любому путешественнику для скорейшего возвращения домой.

Одно время серебра стало слишком много, потому что пришли тучные времена, а знатные мореплаватели и отчаянные пираты начали вдруг стесняться платить за хорошую работу медной рудой. Белый же металл при чеканке начал радостно петь, и каждая монета из него выходила блестящей и звонкой. Такие деньги любили и многочисленные теперь заказчики, и попутные ветра, спускающиеся по отрогам к предгорьям, в ослепительно красивую Боку Акрувиум. Так что Мраче почти никогда не сидел без дела. За три быстрых года сколотил он приличное состояние.

Щедрые времена, как водится, быстро прошли. Медь снова вошла в цену. Сын тайком оставил отца, спустился со святой горы Ловчен к морю, и, сев в Катарро на первое же отходящее от пристани судно, покинул родную землю, которую отныне больше видеть не желал. Потому ни одной медной монеты, выкованной отцом, и не взял. Или просто пожалел для нее места в набитом серебром бауле, а возможно, и честь не позволила – не захотел обкрадывать дряхлого родителя, который и так не брал в рот ничего, кроме чёрствого пршута да молодого сыра, запивая их собранной в шапку дождевой водой. Кто теперь знает? Красный металл хоть и ценился, но значительно меньше белого, к которому старик много лет вообще не прикасался.

Да, Здар серебра не любил. И заранее, ещё когда Мраче не окреп, знал, что так и будет: сын, поймав однажды кураж, уйдёт и из кузни и вообще покинет родные земли. Ведь горный ветер, насвистывающий по утрам бодрую песню странствий, не только дарит надежду, но слишком легко бежит к морю, лихо унося с собой вся и всех, добровольно подставляющих ему спину. А уж если бросить ему под крылья пару монет...

...До этого момента для меня всё ещё было игрой. Опасной, но весёлой. От которой приятно щекотало нервы. Но потом я увидел сразу (а в такие моменты бросается в глаза многое сразу) несколько важных вещей. Стеклянный взгляд Толика, который я видел у некоторых ребят на ринге. С такими глазами с тобой не соревнуются. С такими глазами тебя идут убивать. А ещё то, что он смотрит не только на меня, но и на Таньку. Я прошёлся глазами по линии его взгляда и увидел, что она смотрит на него. Нет, не так. Я увидел, как она смотрит на него. Спустя годы я, видевший разные взгляды женщин, могу смело сказать, что именно под таким взглядом идут убивать, когда обожание и вера в тебя в женских глазах образуют гремучую смесь, от которой ты теряешь свой рассудок. Если женщина, конечно, тебе не безразлична.

Может быть, это ложные воспоминания, которые я выдумал себе позднее, зная, чем это всё закончилось. Может быть, всё было не совсем так, но Толик налетел на меня, вовсе не играясь. Я очень ловко закрылся щитом от первых его ударов, но моя левая рука тут же заныла: так неистово колошматил он. Не будь щита, не проломил ли бы он мне голову? Отступив слегка после первой его атаки, я подумал было сразу остановить бой. Сан Сергеич, живущий во мне и по сей день, шепнул тогда: «Это не спорт, Витя. Пёс по нему, придурку!». Сан Сергеич был хорошим тренером и никогда не учил нас умирать ради чьих-то амбиций. Там, где «это не спорт», он учил не лезть на рожон. Но что-то во мне клацнуло тогда. Заело. И это был взгляд Татьяны. Я со всей ясностью понял вдруг, что она хочет, жаждет победы этого дёрганного уродца надо мной. Для него сплела она свой венок. И никто другой, в её понимании, не должен был его получить из её рук. И во мне проснулся тот бес, который на ринге заставлял водить кругами самых сильных противников, пока они не откроются. Именно он, чертяка, сделал из мальчика для битья «парня, подающего надежды». И я принял бой так, как умел я и не умел Толик...