Архив публикаций за август 2024

Дикий русский неандерталец движется по дороге между каменных изгородей, увитых плющом. Он только что позавтракал и принял на грудь. У него закончились сигареты, поэтому он произвёл вылазку в магазинчик на заправке. Вокруг благорастворение воздухов: журчит речка под мостом, свистят неизвестные птички в голых ещё зарослях, небеса голубеют, высокие, прозрачные, как глыба льда.

Русский неандерталец – это я. В Ирландии уже третий месяц, работаю на здешнего капиталиста-латифундиста. Жаловаться грех: зарплата выше, чем в Москве или на Крайнем Севере. А работа самая обыкновенная, ничего особенного: иногда болтаешься без дела целый день, а тебе за это валютой платят.

Сегодня воскресенье, уикенд – по-ихнему. «Хэв э найс викэнд», – желают они в пятницу перед уходом с работы: имей прекрасный выходняк, по-нашему. Вот и поимел вчера в побе: да так поимел, что голова трещит, как трансформаторная будка. Намешал их «Гиннеса» с «Джемесоном» и «Хеннесси». Потому и принял с утра пораньше на опохмелку, благо полпузыря «Пауэрса» в заначке было. А кинулся покурить – и нет ни фига: всё вчера высадил по пьяни. А может, потерял пачку по дороге домой, потому что не помню, как добрался. Вот и пришлось тащиться в ихний хренов шоп, в магаз то есть, за сигаретами.

По дороге меня....

...– Разве такое бывает?

– Сколько угодно. Вот, писали, где-то на Пиренеях, в городке каком-то пыльном и жарком порядочные люди домик купили. Изнутри померяли: столько. Извне: на столько-то больше. Подумали, поразмысли, вспотели и почесали: давайте тихонечко стену ломать. Просверлили, пробуравили, поддели, проникли: скелет на кровати, очень давнишний покойник, пара старых грошей, остальное: пыль-паутина, совсем, как в баньке предсказанной, только без пауков – мавр своё дело соткал, мавр может и сдохнуть. Искали-искали, труп паука не нашли.

– А дальше – что? Что было дальше?

– Двинули в архив. Разыскали. Оказалось, каббалист, из букв имя Творца извлекавший, ими жизнью наличной вокруг управлявший, пока не пришли тяжкие времена, замуровался, стал жить между скрипом и шелестением, с пауком жизненное пространство по завету пророка разделяя по-братски. Ему ведь много не надо. Всё больше вне времени-пространства парит, течение жизни буквами имени Господа направляя...

...– Верить никому нельзя! – громко продолжил пьяный, словно ораторствовал на трибуне. – Верить можно только идущим ко дну! Мы сворачиваем паруса в дальний угол. Прячем путевые карты на антресоль. Открытие искренности в себе самом нас пугает! Это ж какой груз ответственности необходимо принять на борт, если кто-то станет думать, что ты хороший человек?! Нет, дорогие товарищи, лучше оформить страховку и заручиться прелестями каботажного плавания.

– Это невыносимо, – изломанным, страдальческим голосом вскрикнула женщина с короткой стрижкой седых волос и массивными геометрическими серьгами из серебра, безжалостно оттягивающими толстые мочки ушей. Видимо, ей было особенно жарко, она держала в кулаке носовой платок, кончиком которого то и дело кружила вокруг висков, глаз, носа и подбородка.

Но словоохотливый поклонник Бахуса не унимался:

– Мы грустим о том, чего у нас нет, а когда оно есть, грустим о том, что у нас было. Надо всегда о чём-то грустить. Русскому вообще положено печалиться, особенно когда радость переполняет его...

...Позади усилились гудки сирены, беженцы высыпали наружу, как крысы из помойки, спотыкаясь друг о друга, перепрыгивая, скользя, падая зубами о ледяной асфальт. Все вмиг исчезли в окрестном лесу.

Проваливаясь в снег по пояс, не думая о своём чемодане, Суфи бежал вперёд, забыв себя. Он цеплялся одеждой и лицом о деревья, чувствуя, что рядом кто-то так же свирепо несётся в неизвестность, в метель, пока, распоров ногу о торчащую корягу, не рухнул с разбегу в небольшой овраг, сотрясаясь биением собственного сердца. Оно готово было лопнуть. А сверху падал пушистый снежок, медленно и гостеприимно покрывая перепуганного до смерти чужеземца.

Конец, думал Суфи, конец, почему он никак не наступит. Он чувствовал тепло, не в своих членах, но где-то внутри, и остался лежать там, ловя ресницами снежинки. Ему вспомнился тот мультик, который показывали однажды у друзей, где озорной мальчик в франтоватой одежде бегал по улицам какого-то европейского города, и его повсюду ждали приключения. И та прелестная девочка, в которую он был влюблён. И такая красота кругом. Зад Суфи окаменел от холода и стал болеть; ему пришлось встать. Он брёл, шатаясь, наугад, через долину смертной тени. Ронял капли крови в снег. Его дважды вырвало. Он искал свой конец...

...Я не думала тогда, что это преддверие к нашему личному знакомству и прекрасной дружбе, когда в 1960-х, в вагоне поезда «Москва – Одесса», открыла свежий номер журнала «Иностранная литература» и углубилась в чтение. Там была повесть «Вверх по лестнице, ведущей вниз» Бел Кауфман, в которой рассказывалось о работе молодой учительницы в американской публичной школе. До этого будни и чувства женщины-учителя не были предметом такой высокой литературы, как эта повесть. Было впечатление пульсирующей жизни, особенно благодаря композиции patchwork quilt – «лоскутного одеяла»: журнальные страницы, диалоги, записки, фразы. Запомнилось на годы. Забавно, я тогда не заметила, не обратила внимания на упоминание автора как внучки Шолома-Алейхема, чьи энигматические произведения я читала в раннем детстве, и кто был одним из моих любимейших авторов...

...– Толстоевский, отзовись!

– Я!

– А ты точно Толстоевский?

– По утрам – Толстой, по вечерам – Достоевский, а что?

– А по ночам ты кто?

– А по ночам я сплю!

– Не правда! Признавайся, по ночам ты – Пушкин!

– Ну ладно, так и быть, признаюсь!

И я взял у Толстоевско-Пушкина интервью.

– Итак, уважаемый Толстоевско-Пушкин, расскажите нам, каким образом вы совмещаете в себе черты Льва Толстого, Фёдора Достоевского и Александра Пушкина?

– Ах, мои друзья, это сложный вопрос, – задумчиво протянул Толстоевско-Пушкин. – Я признаю, что в моей душе борются идеи Толстого о моральной чистоте и истине, страсти и внутреннем конфликте, которые присущи произведениям Достоевского, а также тонкая лирика и гармония, которые присущи Пушкину. Я стараюсь постигать их уроки и применять их в своей жизни и творчестве.

– Какие темы и проблемы вас вдохновляют и мотивируют на создание произведений?

– Все эти великие писатели обращались к вечным темам человеческой жизни: любви, добру, злу, справедливости, вере, сомнениям. Именно эти темы и проблемы являются источником моего вдохновения. Я стремлюсь к тому, чтобы мои произведения затрагивали сердца читателей, заставляли их задуматься, чувствовать и переживать вместе со мной...

...Вообще, классический семейный роман – порождение викторианской Англии, непревзойдённым мастером которого по праву считают Диккенса. Толстой Диккенса хорошо знал, ценил и рекомендовал своим семейным его книги к прочтению.

В 1859 году Толстой пишет роман «Семейное счастье», который задумывался как некая реминисценция диккенсовского «Холодного дома» (1853), однако идиллического духа Диккенса Толстой, конечно же, не выдержал.

Причина в том, что любой текст являет собой отражение мировоззрения его автора. Позиция автора, как бы тот ни уходил, ни прятался за масками своих героев, всегда логоцентрична, т. е. опирается на некие авторские убеждения об устройстве жизни, именно к этому – собственному! – убеждению автор сводит все мотивы всех своих героев. (В скобках замечу, что это нельзя считать ни плохим, ни хорошим. Точка зрения любого человека всегда субъективна, а автор – тоже человек).

Получается очень любопытная штука. Вроде бы автор контролирует каждую деталь своего произведения, ничто не попадает в текст иначе, кроме как по его воле, а гляди ж ты. Зачастую готовое произведение открывает такие грани, что сам автор удивляется – откуда всё это? Но именно так работает механизм бессознательного, реализуемый в литературе. Автор описывает житейскую ситуацию, а вдумчивый читательский анализ этой ситуации позволяет выявить бессознательные мотивы – нет, не героев, а самого автора.

Более того. Особую роль играют стереотипы поведения автора. Дело в том, что всякий стереотип носит программный, но бессознательный характер. Сознание не осознаёт, что это – стереотип. А если осознает (но этому предшествует большая работа над собой), то тогда данная модель поведения перестаёт быть стереотипической. В случае обычного человека говорят, что он очень изменился, а в случае писателя – что нашёл новые грани своего творчества.

Если внимательно прочесть все произведения Толстого в хронологическом порядке, то обнаружится, что его отношение к семье (особенно – к роли супругов) у Толстого не очень-то и менялось с течением жизни. Стереотипы, они такие прочные...

...Бутылка из-под водки звучно ударилась в соседний памятник в трёх шагах от Петра Петровича и рассыпалась в осколки. Он вздрогнул и поднял глаза: по дорожке между могил шла нетрезвая компания: трое крепких молодых людей в сильном подпитии. Идущий впереди держал в руках позвякивающую сумку и, куражась, выбрасывал пустые бутылки прямо на могилы. Каждый хлопок его друзья приветствовали одобрительным гоготом.

– Вы что творите, сволочи? – неожиданно для самого себя крикнул Пётр Петрович звенящим от ненависти голосом, приподнявшись со скамейки. – Вы что делаете, мерзавцы? Как вы смеете?! Немедленно вернитесь и подберите всё, твари!

Он отчаянно шагнул вперёд и перекрыл компании дорогу к Марусиной могилке.

– Ты базар фильтруй, дед! – угрожающе качнулся в его сторону один из парней. – Ты чё, попутал, мухомор старый? Чё сказал, а ну повтори!

– Сволочи. Мерзавцы. Твари! – бросал им в лица бывший профессор, уже понимая, что сейчас за этим последует, но с дорожки не ушёл. Ему вдруг стало всё равно. Он даже не поднял руки, чтобы защититься.

Криво ухмыльнувшись, тот, с сумкой, с размаху ударил Петра Петровича в лицо с такой силой, что он упал навзничь. Компания гоготала. Бросив сумку, парень подошёл к лежащему на земле бывшему профессору консерватории, дважды пнул ногой по рёбрам, а затем ухватил его левой рукой за грудь и приподнял, занеся правую для нового удара.

– Гаси его, Макс! – азартно крикнул кто-то из его приятелей, воровато оглядываясь по сторонам. – Тут же этого старого козла и похоронят!..

...Я оглядываюсь на муженька, он тоже смотрит на меня, подняв свои чётко остриженные брови. Как сильно он любит барбершопы. Любит, когда какая-нибудь дрянь намыливает ему его тупую лживую башку.

– Да мы реально стреляем раз в год. Годовщина свадьбы – мы сразу к вам. Николаич, ну ты сморозил. Скажи, Юль?

Я улыбаюсь своему предателю, любителю старых, дряблых тел.

Улыбаюсь и беру из коробки один пластиковый патрон. Сую его в ружьё. Беру второй, отправляю его туда же. Я складываю ружьё, стараясь совладать с дыханием. Я думаю, что после всего надо обязательно забрать у него телефон, на котором будут самые неопровержимые доказательства. Я думаю о том, как, возможно, придётся повозиться с этим – он может слишком крепко сжать телефон от шока.

Я оставляю попытки обуздать своё учащённое сердцебиение и дыхание, пропади они пропадом. Мне кажется, что команду «дай» я скажу сдавленным, хриплым или вовсе пропавшим голосом. Но я должна дать команду. Чтобы инструктор нажал кнопку на пульте, чтобы стал следить за тарелкой, которую я сегодня не разобью. Ведь у меня всего два выстрела. Две попытки. Два человека.

– Дай!..