Архив публикаций за ноябрь 2009

…Прадед покойного, 106-летний Илья Борисович, заметив группу последователей Ефимия и находясь под воздействием табака и тяжёлых алкогольных напитков, схватил всю группу (16 человек) и выбросил за забор кладбища. А ведь их всего на один час отпустили из больницы! Все они уже давно ведут здоровый образ жизни и недавно получили инвалидность 1 группы! Как потом выяснилось, Илью Борисовича возмутила попытка учеников Ефимия помянуть покойного, выпив при этом чайную ложку растительного масла и закусив корнями одуванчика. Пожилой человек, к сожалению, не читал книг правнука и не знал, что растительное масло, выпитое утром вкупе с корнями одуванчика, прекрасно выводит из организма шлаки, поднимает жизненный тонус и даёт положительный заряд на весь день! Сам ушедший от нас Ефимий в течении последних двух лет предпочитал именно такую пищу! Всё это пытались объяснить Илье Борисовичу ученики Ефимия, но старый и, по-видимому, смертельно больной и глухой человек никого не хотел слушать. Два санитара ещё в течении часа собирали плачущих от обиды последователей Ефимия, которых разметало ветром по огромному пустырю за кладбищем. Когда их грузили в багажник больничной «Нивы», один из последователей, собравшись с силами, пробормотал: «Дикая страна… Дикие люди…». Эти слова, произнесённые почти шёпотом, услышал Илья Борисович и, несмотря на сильную никотиновую и алкогольную интоксикацию, перевернул автомобиль вместе с пассажирами, тяжело больными людьми, исповедующими здоровый образ жизни. Действительно – дикая страна, дикие люди…

…– Смотрите! Да нет, не сюда… Тополь… Тени, видите? Это оркестр… – и он вдруг увидел скрипача, метнувшегося за смычком в порыве ветра, и флейты увидел, и гобои, и дирижера, качающегося в такт мелодии.

Луна очертила их силуэты на светлых шторах и ночной оркестр, слетевшийся на звуки вальса из снов, памяти, воображения играл для своих единственных слушателей, не касаясь смычками струн и пальцами клавиш…

"Пам-па-ру-раааам… париру-риру-рам-па-ру-раааам… пам-пам, пам-пам, пам-па-ру-риии-риии-рууууууу…" – все тише и тише, далеким эхом вальса, нежным отголоском метели пел в старой петербургской квартире преданный ноут, освещая экраном медленно кружащуюся посреди комнаты пару…

Лёгкое огорчение

от рассказа Олеси Брютовой «А как же иначе?». Хотя и видно, что над всем работали. Может, слишком много работали (впечатление заглаженности), может, куда-то не в ту сторону эта работа шла (такой вот «текстик-осуществлялка» того, что автор надумал). Всё-таки большая беда Олеси – «белолитературщина», поучительство. В этих бело-чёрных пределах картинок не дать, чертежи получаются.

Профессор, работу которого когда-то в юности не одобрили, решает не одобрить другого юного гения: «Лишь одна мысль билась изнутри о своды многомудрого ученого черепа: «Око за око – зуб за зуб; око за око – зуб за зуб». Да. Христос умер на кресте совершенно напрасно». Нехороший профессор. Логичный вывод.

Кстати,

«Статья была остроумна, дерзка – но выдержана. Немного сумбурно, спорно, – однако аргументировано надлежащим образом…» – это что-то вроде: она была блондинка, но брюнетка...

…Вот, тускло-зеленым светлячком блеснул на тротуаре бутылочный осколок... рыжей белочкой прошуршал по мостовой опавший лист... стайка солнечных мотыльков вспорхнула с облетающей березы и опустилась на крышу соседнего дома. Мне казалось, что Лу стоит рядом и широко открытыми глазами смотрит на осень.

Даже Анна-Мари проснулась сегодня посвежевшей, словно умылась холодным золотом октябрьского рассвета. «Какое это счастье, когда с утра ничего не болит», – сказала она, и отблески ее счастья заплясали по чисто выбеленным стенам.

Наш тихий дом словно проснулся. Жена суетилась, смахивала пыль со шкафов, протирала кафель на кухне. «Господи, как я все запустила! Ничего самое трудное позади, я чувствую, теперь будет легче.... Надо уже покупать детские вещи... Алекс, съездим сегодня в магазин?» «Да-да... Только докрашу окно в подвале и сразу поедем. Собирайся пока...»

Я отнес метлу в сарай и спустился к Лу. Без слов обнял ее... И время остановилось, стрелки часов увязли в нем, как в липкой смоле.

Милая... ничего у меня нет, кроме тебя. Неправда, – говорили ее смеющиеся глаза. – У тебя есть твоя жизнь.

Я не услышал шагов на лестнице, не успел вскочить и хотя бы попытаться заслонить собой Лу. Хотя бесполезно, Анна-Мари все равно увидела бы.

Я даже не успел подумать, что она сделает, не успел понять, что произошло. Но, уже в следующее мгновение – понял…

...Я слышала, о чем говорили Костя с Мариной в подъезде после школы. Я даже не испытывала обычной тревоги за Марину. Просто какое-то отчаянье захватило меня и больше уже не отпускало. Я пыталась внушить Маринке, что б она не открывала дверь. Я пыталась убить Костю. Я вдруг подумала, что моей ненависти хватит на это. Я пыталась стать видимой, чтобы напугать их. Тщетно. Все происходило точно по сценарию. Время будто замедлилось. Когда стало понятно, что ничего не избежать, я рванулась к Маринке и с силой потянула ее на себя. Она на удивление легко поддалась и ее душа выскользнула из тела и поднялась. Я вспомнила весь мат и все проклятья, которые когда-либо слышала, но они все насиловали и насиловали ее по очереди, пока один из них не сказал:

– Слышь, пацы, а она вроде и не шевелится даже. Как бы не сдохла.

– Ей, наверно, нравится, – хихикнул второй.

– Ты это… пошли отсюда короче.

Они быстро оделись и ушли. Когда я влетела в комнату, Марина уже вернулась в себя. Немного полежала, осторожно поднялась, натянула халат. По ноге катилась тонкая струйка крови. Она посмотрела на нее как-то странно, безучастно, и вышла в коридор. Я испугалась за ее рассудок. Глаза были абсолютно стеклянными. И ни одной слезинки. Это самое страшное.

Я увидела свое отражение. Из серого оно медленно превращалось в угольно-черное. Не было видно больше ни завитков, ни знаков. Черная глубокая капля ненависти.

Пока я разглядывала себя, Марина достала из-под ванны моток бельевой веревки. Старательно закрепила ее на турнике в проеме двери, немного помедлив, соображая, завязала петлю. Принесла из кухни табурет и, чуть покачиваясь, взобралась на него...

…Я столько всего знаю про душу… Например, душа кошки. Говорят, что кошки привязаны к дому, а не к хозяину. Но когда я была кошкой, и меня оставили у приятельницы на время отпуска, мне отчего-то совсем не хотелось домой. Мне хотелось умереть. А когда забрали назад, я долго не верила своему счастью, а потом стала подбираться по утрам к лицу хозяйки и все всматривалась, всматривалась... Берегла ее сон, мурлыча тихонечко: "Люблю… люблю… люблю…" Я откуда-то знаю, что видит чайка, пролетая над нашей бухтой. Она видит, как в прозрачной глубине медленно шевелится фиолетово-бирюзовый скат, как трепетно тянут окаменевшие веточки голубые и земляничные кораллы, поднимают ладошки к свету и ловят его в солнечной, соленой воде… Она видит вдалеке пару дельфинов и слышит сигналы, которые они посылают друг другу: "Люблю… люблю… люблю…" Кем я только ни была. Был. Были…

Пять пустых кресел глядят на меня, заставляя мозг постоянно ворочаться в тщетных попытках вспомнить…

Иногда то, что было жизнью, вдруг пробежит передо мной, как в кино. Необычайно ярко, живо, с цветами, запахами и ощущениями… Увы, я не могу облечь все это в слова, не то что раньше…

…– Вру, конечно. Я – ловец душ. И пришел за твоей. Но я, как кальвинист – человечек злобно хихикнул, – люблю все преумножать. Я готов обменять твою душу на три другие.

– Какие?

– Дорогие тебе. По моему выбору!

Ирочка, как ни странно, поняла, куда клонит светящийся. Но ей так хотелось жить! Все ее тело – от воспаленных легких, до заплаканных глаз и нагретого до сорока градусов мозга – взывало к жизни.

– Только не маму! – взмолилась Ирочка.

– Годится, – согласился человечек. – Но больше со мной не торгуйся! Ты будешь жить, назло этим сукам! – человечек кивнул в сторону медсестер и снял очки. Глаза у него оказались страшными и злобными. – Прощай, дитя!

Ирочка выжила. Маму отпустили. И даже разрешили продолжить практику. В обмен на обещание не поднимать муть, вокруг смерти мужа.

Ирочка продолжала жить, почти как раньше. И стала думать, что человек этот ей привиделся в бреду. Только когда мать рассказала ей о смерти отца, Ирочка стала сомневаться, в нереальности того бреда. А когда она, уже будучи врачом-терапевтом районной поликлиники Ириной Викторовной овдовела, тогда она окончательно поверила в слова светящегося человечка. И с каждой минутой ждала третьего удара. А каким он будет, она не сомневалась – из дорогих ей людей в живых оставалась только ее ненаглядная доченька. Аня. Вот тогда и пристрастилась Ирина Викторовна к коньяку и сигаретам…

…Ещё один, на мой взгляд, совсем неуместный приём – применение так называемого «олбанского языка». Что это – ещё один реверанс в сторону интернет-блогов, с их «нашол», «обидитса» «увлёкса», «притворитса» («Михаил Бойко, как литкритический Гришковец»), «впица» (« Хит-парад литературных критиков от Василия Ширяева»), «убогава», «убогова» (Вы уж, господин хороший, определитесь как правильно-то), «балшую цытату» и т.д. и т.п.

Человек, который выражает свои мысли таким вот способом, с помощью таких вот слов с видом знатока размышляет о русском языке: «По-русски невозможно толково объясниться, не переходя ежеминутно на метаязык. Если человек говорит по-русски без оговорок, – значит, он лжет или, по меньшей мере, несет околесицу. Достаточно вспомнить ахинею, которую мы артикулируем ежедневно».

И фамильярность по отношению к авторам, о которых В.Ш. упоминает «Миша пишет», «Миша на распутье», «Миша понёс околесицу» («Михаил Бойко, как литкритический Гришковец»), «Топор» (О Викторе Топорове) тоже не красит критика и не прибавляет ему вистов в плане профессионализма…

…– А какой смысл у твоего существования, Андрей?

Андрей докурил сигарету и раздавил окурок носком лакированного ботинка.

– Я не знаю, – равнодушно опустил он помятое лицо. – Но покажи мне того, кто знает, и пусть он плюет мне в глаза!.. Смысл жизни в том, чтобы жить. Был бы иной смысл, не было б тогда бешеной популярности у всех этих компьютерных игр, которые безо всяких усилий с твоей стороны делают тебя императором, воином, стратегом, героем… Чаты, аси, девочки, порнуха, травка, клубы, бары, МTV… Разуй глаза, идеалист. У миропорядка нет, и никогда не было ни цели, ни смысла. А, значит, нет цели и смысла у каждой жизни в отдельности. Мир не развивается – он колеблется. Тот, кто прежде был наверху, оказывается внизу. Люди с низов взлетают вверх… Чтоб потом в свой черед позорно шлепнуться с самой верхотуры. И – по новой. Производитель стремится вырваться в потребители, потребителя жизненные обстоятельства временами заставляют что-то производить. Так вот и живем. Логика, мой друг – упрямая вещь. Человек, который имеет хоть крупицу здравого смысла, будет брать от жизни все, пока она не даст ему по морде. Ну, а когда даст – тогда и будем думать.

Я поднялся.

Глаза ослепил солнечный свет. Ветер в волосах раздул последние сомнения. Я сощурился на светило, неуклонно идущее ввысь, и тихо проговорил:

– Смысл жизни в том, чтоб сделать что-то хорошее другому. Не себе – хоть это и более здраво… А другому. Мир, на который ты равняешься, рационален – но бездушен. А без души человеку только и остается, что потреблять… Ибо иного смысла он выдумать не в состоянии. Идеализм в наши дни более деятелен, чем рационализм. Потому что у него есть вектор движения. Все верно. Мир держится на моей спине. На моей, приятель. И я его не уроню…

…Лимерики (если кто-то ещё не знает) – это маленькие смешные пятистишия, героями которых обычно становятся чудаковатые джентльмены и леди, молодые и старые, живущие в разных местах земного шара. С ними, как правило, происходят самые невероятные истории, нередко с примесью «чёрного юмора», иногда поучительные, иногда не очень, но неизменно вызывающие у читателей улыбку, потому что сочинялись лимерики исключительно с целью повеселить (не более того) почтенную публику.

Родоначальником лимерика (или, по крайней мере, тем, кто первым их обработал и издал отдельной книгой) по праву считают известного английского поэта и художника Эдварда Лира (1812 – 1888). Правда, сам Лир называл эти стишки просто «нонсенсами». Название «лимерик» пришло чуть позже и связано, по всей видимости, с ирландским городом Лимерик, где подобная стихотворная форма пользовалась большой популярностью среди простого населения. Однако после того как в 1846 году знаменитая лировская «Книга нонсенса» увидела свет, лимерики полюбили все, в том числе и те самые леди и джентльмены, кто стали объектом лимериковской шутки. Более того, у Лира появились многочисленные последователи и продолжатели, среди которых были и такие известные авторы, как Льюис Кэрролл, Роберт Стивенсон, Редьярд Киплинг, Джон Голсуорси, Айрис Мердок, Айзек Азимов…

…Я шел по улице домой. Мелко моросил дождь, непонятно откуда… не было ни неба, ни туч. Люблю дождь. Люди все также бежали, обгоняя меня, только сейчас все достали зонты. Как хорошо на улице, прохладно и сыро. Легко дышится.

Я начал вспоминать все, что говорил мне психотерапевт. Почему-то от этого стало как-то скверно на душе. Я нащупал в кармане пачку сигарет и машинально закурил. Вдруг, закашлял, стало еще сквернее. Во рту появился неприятный привкус. Я смял целую пачку и выбросил. Зачем нужна эта гадость? Наверно за тем же, зачем и медицина? Дополняют друг друга.

Вверху, под бездной появилась радуга. Боже, как она красива! А ведь это всего лишь солнечный свет! Самый обычный свет, и он может быть таким разным! Красиво, когда все цвета вместе и гармонируют. На душе стало светло. Интересно, ведь я даже не знаю, кем работаю, и еще вдобавок ненормальный, но на душе светло и хорошо. Чего же мне еще надо? Зачем говорят, что что-то еще надо? Неужели, мало того, что просто есть жизнь? А, ну да, нужны еще деньги. Я утвердился, что не пойду на работу больше ни под каким предлогом. Чем мне тогда зарабатывать? Хотя, я когда-то хорошо рисовал! Кажется, у меня дома еще недорисованная картина где-то. Может стать художником? Нужно как-то зарабатывать, среди людей без денег не прожить.

Я жил на самом верхнем этаже, под самым… Зашел в лифт и увидел, что этажей двадцать пять. Вроде бы раньше было двадцать четыре? Все равно, я живу на самом верхнем этаже, под самым…

…Небытие первично, оно представляет собой нормальное состояние мира, в то время как бытие – всего лишь временное отклонение, форма существования небытия. Небытие небытия есть бытие. Поскольку небытие существует, не существуя, и не существует, существуя, оно есть время. Только небытие может быть и первопричиной и самопричиной: ведь то, что не существует, не нуждается в причине для своего существования. Всё большие скорости, всё более высокие темпы жизни, всё более дальние перемещения в пространстве, – разве это не стремление бытия хотя бы на миг оторваться от небытия?

«Мы все ходим по тонкому льду над океаном небытия. Чем интенсивнее бытие, тем оно более хрупко, тем оно сильнее подвержено гибели», – говорит Чанышев. – «Любовь – это попытка зацепиться за чужое бытие, и тем самым сделать своё бытие более устойчивым». Отсюда берёт начало и любовь к Богу: ведь часто именно перед лицом невыносимых физических и душевных страданий люди обращаются к Богу, пытаясь зацепиться за его вечность.

На эти доводы можно было бы возразить, например, следующим образом: всё преходяще в частных своих проявлениях, а в своих сущностных, то есть, в идеальных основаниях оно вечно. В таком контексте «ничто» можно одновременно рассматривать как «нечто». Может быть, это и есть та самая пустота или нирвана, которая «в позднем буддизме дхармы выступает как мир во всём его многообразии»?..

…Когда он тронул струны и запел, что-то незримо изменилось в воздухе.

Словно через весь зал натянулись невидимые нити и зазвенели. Больно и нежно, как звенят, наверно, полевые цветы, когда их стебли лопаются в отрывающей их от земли ладони. Полумрак зала стал глубоким и гулким, и бархатный голос, чуть срываясь на хрип, наполнил звенящее пространство невыразимым теплом, словно в этой темноте и только сейчас так остро ощутимом одиночестве, кто-то давно знакомый и родной обнял хрупкую фигурку Оксаны, бережно до слез. Она подняла глаза на поющего. В нем не было ничего необычного: слегка растрёпанные волосы, взгляд в никуда, блуждающие по струнам пальцы.

Сотни приходивших сюда до него выглядели точно так же.

Но голос и музыка, окатывающие тело миллионом мурашек, с необъяснимой силой разрушали невидимые стены зала, смывая пустые ряды зрительских кресел изумрудными, подсвеченными солнцем волнами. Невыносимо взмывали вверх, унося на головокружительную высоту, и взрывались болью и яростью, как бокал в судорожно стиснутых пальцах. А потом нежно и вкрадчиво стелились серебристым туманом у её ног, тем вечерним туманом, где стрекочут в росе кузнечики, когда над крыльцом вьются ночные мотыльки, неуклюже стукаясь о стекло фонаря…

…Улетевшая птица, ее возвращения я ждала несколько лет, мне все казалось, что это бред, дурное наваждение, и она не могла просто так улететь – это конец истории. А что же было в начале?

В то время, когда меня еще не было на свете, а Герман уже родился и жил, он был мальчиком с огромными, озерными, нездешними глазами. Часами он мог сидеть в своей кроватке, разглядывая одного солдатика, и видел в этом солдатике то, что не дано было увидеть другим.

Во дворе, во время детской драки, – растрепанные ветром уши буденовки, деревянная сабля в ножнах на боку, шорты на лямках, серые гольфы на содранных, в пятнах зеленки коленках, – он всегда хлопал зазевавшегося противника по плечу, предупреждая, что сейчас его стукнет.

«Я родился – доселе не верится,
В лабиринте фабричных дворов.
В той стране голубиной, что делится
Тыщу лет на ментов и воров»Борис Рыжий «Так гранит покрывается наледью…».

Мать, – своевольная красавица, не лишенная изрядных примесей ума и благородства в своем тэтчеровском характере, с годами все больше напоминавшая герцогиню викторианской эпохи, – любила Геру горячо, но несколько деспотично. Деспотизм он охотно прощал, любовь принимал, как должное. Сладкого ему не давали совсем. Из шоколадных конфет Гера строил кораблики, слабо представляя, что еще с конфетами можно сделать…

…И Виталий прошел игру. Всю. А потом понеслось: шутеры, экшены, стратегии, ролевухи, адвенчуры. Виталий, когда проходил сингл, выходил в сеть. В он-лайн играют все – от мала до велика. И вот там, среди невидимых партнеров и соперников Виталий преображался. Из мрачного и замкнутого он становился открытым и веселым. Желчная ирония реала перерастала в искрометные беззлобные шутки. В игровых чатах он превратился в известную личность.

Там он и познакомился с Леной. Лена – кандидат физнаук из далекой Читы. Тридцати лет. И еще более одинокая, чем Виталий. Даже без детей. Виталий был очень рад знакомству с коллегой. Они стали переписываться. Обсуждали самые разные темы – от физики до политики и искусства. Обменялись фотографиями. Лена оказалась жгучей кареглазой брюнеткой. Пушистые ресницы, чувственные губы. Даже «профессорские» очки ее не портили. Наоборот, были ей к лицу.

Как такая красавица до тридцати лет не замужем? Ответ прост – карьера. Умные женщины сами губят себе жизнь. Или наоборот. Это с какой стороны посмотреть. Они переписывались полгода. А потом Лена написала, что едет в Москву, по делам. И здорово было бы встретиться. «Хочу воочию увидеть человека, с которым дружила полгода». Скромно и ненавязчиво… Но Виталий не ответил. Он просто не знал, как к этому отнестись…

…– Герой вчерашнего интервью изменил свое отношение к конькам! – восторженно произнес представитель четвертой власти, а оператор уже наехал на меня с камерой. – «Серебряный лед» влечет даже занятых людей?

Сказать в эфир что-нибудь язвительное я не успел: каток внезапно погрузился во тьму, все фонари погасли, тени граждан в смятении закружились, кто-то уткнулся в мою спину, чертыхнувшись; кто-то ойкнул и вскрикнул, а я в очередной раз брякнулся на лед. Парочка пенсионеров с их мешковатыми фигурами, подростки с их петушиными голосами, – все, кому не лень, спотыкались о мое тело. И кто-то дергал меня за ногу.

Когда фонари вновь засияли, я обнаружил лежавшего рядом с собой лысоватого господина. Его вязаная шапочка валялась поодаль, а из груди торчал нож, очень похожий на тот, которым я резал «Егерскую» для дегустации. А сам господин – я чуть не вскрикнул – смахивал на моего папочку. Его конек при этом намертво сцепился с моим коньком. Если бы я пожелал удалиться, пришлось бы тащить его за собой.

Уже вскоре, ковыляя на коньках к милицейской машине при усердном содействии оперативников, я увидел в толпе прекрасную незнакомку. Она смотрела на меня с состраданием. Стрела амура поразила меня в самое сердце…

...– Расскажите, расскажите, пожалуйста, – просили студенты.

– Ладно… В общем, всё довольно просто. Все помнят про «Филадельфийский эксперимент»?

– Как же не помнить, – отозвался Сергей, – вы нам о нём ещё на первом курсе всё поведали!

– Ну так вот, кстати, многие из вас, должно быть, догадались… Всё же скажу: в семидесятых годах Советское правительство решило провести свой собственный. Я называю его «Николаевский эксперимент». При неудачной телепортации носовая часть эсминца «Дружба» застряла в гранитных породах, а всё, что осталось от корабля – затонуло где-то в водах Южного Буга…

Долгое молчание. Первой пришла в себя Света:

– Ну, ни фига себе! – выпалила она.

– И я о том же… Информация точная.

– У вас не бывает неточной информации, – со знанием дела похвалил Сергей.

– А как же, как это возможно? Неужели? – принялись спрашивать студенты.

– Это всё что я знаю, друзья. Больше мне сказать нечего, а нет, есть! Тут как раз время до звонка ещё!

– Нет, Максим Васильевич … – заныли студенты.

– Да, дорогие, не отвертитесь! Я вам тайну поведал, теперь придётся лекцию дописывать...

...Саваоф все еще сидел, углубившись в вороха бумаг. Он так задумался, что вздрогнул от неожиданности, когда рядом возник сияющий дьявол.

– Чтоб тебя, – пробормотал он. – Вечно под руку…

Сатана весело осклабился и тут же выпалил:

– Ну, батенька, созывайте ангелов с трубами, саранчу и прочие причиндалы.

– А?.. – бог мельком взглянул на торжествующего сатану. – Что-что?

– Спекся, говорю, ваш Накин Семен Петрович.

– Да?.. хм. Ну, что ж… тут, как говорится…

Бог с трудом распрямил затекшую спину и направился к большому пыльному сейфу, в котором была заперта звезда-полынь.

– А как хоть дело-то было? – грустно спросил он, перебирая ключи на поясе.

– Ну, как-как? Да вот так: во-первых, гордыня; во-вторых, страха божьего не имеет; в-третьих – отрекся, голубчик. Трижды.

– Трижды, говоришь… – бог еще более погрустнел. – А почему?

– С планами твоими не согласен. Человечество жалеет.

– А, ну-ну. Жалеет… что? Хм, что-что?

Рука Саваофа с большим амбарным ключом замерла возле замочной скважины.

Сатана понял, что сболтнул чего-то не то...

...Артур Арапов, «Лучше быть!». Восклицательно, призывно – это, наверно, хорошо. Но поверхностно, сомнительно (по образам, по выводам, по звучанию: ладно ещё «измени!», «научи!», «просвети!», но «Помоги поменять подсознание!»?; «то запор, то понос, / на планете моей»?), прямовато («Давайте на прямоту – / Оставим нелепый лепет! – / Чтоб виделась за версту / Суть правды, как туча в небе…»; «Исцеленье дарить / Слаще! / Только Солнцем будить / Спящих! / Только Песней терзать / Души! / И, конечно, дышать / Глубже!» – ну, и физминутку тогда – чаще! – Е.З.)… – и это уже, как понимаете, не так хорошо. Особенно мне эта поверхностность, неглубина какая-то не нравится. Уж больно игриво, буйно игриво автор печётся о планете – давайте то, давайте это, эй братцы, ух хлопцы. Давайте без давайте, так и хочется сказать… Да, и о лепете: «суть правды» – это как раз он и есть, лепет. Масло масляное, загадка тайны...

…Когда сомнения рассеялись и «эта» обрела имя, номер машины и адрес (мир не без добрых людей), Раиса сказала себе: «Умру, но девочки позора не узнают!» Отец её дочек был не просто вне критики – он был святой. Так она решила. Так жила. И терпела. Правда последнее время она так громко радовалась любой мелочи, что пугала не только семейство, но и домработницу Алину (та вообразила, что у неё, по меньшей мере, рак и раскладывала на видных местах вырезки с чудесами исцеления). После унизительной слежки, подслушиваний и подглядываний стало ясно, что Рая и есть законченная «стареющая домохозяйка со средствами» и хуже этого ничего не бывает и быть не может. Потому что всё есть и ничего не хочется. Причём не хочется всего сразу, но особенно жить в этом новом состоянии всхлипа: «Какая же я была счастливая… Какая… ой-и-и…».

В первом часу Анатолий спал. Раиса тихонечко прилегла рядом. В последние недели «медитация над ложем» помогала мало. Конечно, можно было забраться под одеяло к Толику, сунуть ноги, прилипнуть покрепче и услышать: «Ледышка… маленькая… спи-спи…» и заснуть. Но нельзя, потому что можно услышать совсем не то. И думалось: «Какие же мы стали… А ведь было…»…

Руслан решил летом слегка поработать. Не то чтоб денег не хватало – родители ни в чем не отказывали. Но хотелось свой, кровный рубль срубить. А то пока еще университет окончит – только первый курс позади, пока то, да се… Заодно – познакомиться с экзотической жизнью рабочего класса, так сказать, изнутри. Для профессорского сынка и будущего журналиста опыт нелишний. Отец знал одного мясника из гастронома на Тверской. А у кого не было в конце восьмидесятых знакомого мясника? Тот и взял Руслана в подмастерья.

– Научу всему, что сам умею, – дыхнув свежим перегаром, сказал мясник. – Рубить «морожняк» и пить водку стаканами под окорок.

– Вот уж от этого увольте! – запротестовал отец. – Пусть привыкнет к труду, а вредные привычки оставьте.

– Да я пошутил, Лев Александрыч. Работать, так работать. Только поблажек давать не буду.

– И не надо. Мальчик хотел трудностей – пусть он их получит, – согласился отец.

Так Руслан стал пролетарием. Точнее, не совсем пролетарием. В Советском Союзе к «торгашам» относились с неприязнью. Ведь те сидели на «дефиците» и наживались, перепродавая его трудящимся. А «дефицитом» тогда было все – от растворимого кофе до станков «Жилетт». Завмаги были завсегдатаями ресторанов и первыми в очереди на машину и «стенку». Зарплаты у «торговцев» были меньше, чем у инженера (а про его з/п ходили анекдоты). Но их это не особо волновало. Самым большим проклятием у них было: «Чтоб ты жил на одну зарплату!» И не только у них. Тогда тащили все, всё, и отовсюду. «Несуны»-пролетарии – болты и болванки, ударницы-текстильщицы – нитки и пряжу, даже бедный инженер считал своим долгом «скоммуниздить» кусок «ватмана» и горсть карандашей. Все это потом перепродавалось на блошиных рынках. Но «торгаши» всегда составляли отдельную касту. Им воровать было не нужно – у них все было под рукой. Оставалось только продать это с «черного хода», не забыв про свой «интерес». По большому счету, это были бизнесмены. А мясники были отдельной подкастой.

– Ты знаешь, с чего мы имеем основной барыш? – разоткровенничался после вечернего стакана наставник Руслана. Его звали Сергей Палыч, но чаще называли «Палец», за то, что, однажды перебрав, он оттюкал себе топором палец. Палец оперативно пришили, но с тех пор Палыч превратился в Палец. – Все эти «клиенты», даже такие уважаемые, как твой папашка – ерунда. Вот наш основной доход, – и Палец показал пальцем в сторону лотков, набитых синим жилистым мясом трупного вида и мелкими костями. Руслан на него непонимающе уставился. Он думал, что источник благоденствия жрецов топора зиждется на красных кусках мякоти, покупаемых «клиентами» в две цены.

– Второй и третий сорт, – смачно рыгнув, продолжил ликбез Палец. – Смешиваем с первым и все прогоняем по цене первого сорта. Заботливые поставщики отпускают нам мясо по цене 70% от цены первого сорта. Со скидкой на второй и третий сорта. Корова не колбаса – кусками не нарежешь! А мы все прогоняем по первому сорту. В результате 30% наши. Мы с напарником делаем в день по две «кати» – по две инженерских зарплаты. Столько же отслюнявливаем завмагу.

Руслана Палец не баловал, выдавая ему по фиолетовому «четвертаку». Этого могло хватить на кафе-мороженое с шампанским или на только что открывшийся на Пушке «Макдональдс», очередь в который превышала по длине очередь к телу Ленина в январе 1924. И то и другое на две персоны. А вот со второй персоной было пока не очень. Пока он не встретил Юлю...

…А потом... вот потом-то я и понял, для чего меня пригласили. Ты, гомик, как любишь, так или этак? Ну, будет тебе по-всякому. Лучше не барахтайся, а то больно сделаем.

Мое жалкое сопротивление было задавлено в зародыше: что я один мог против пятнадцати, нет, четырнадцати человек? Мольбы о пощаде вызывали смех, слезы – раззадоривали.

Эдик, как ни странно, в забаве не участвовал, а стоял чуть поодаль и с любопытством наблюдал, как меня «опускают». Бог с ней, с физической болью. Когда насилуют душу – это во много раз больнее. Ведь я же ему доверял!

Да. До сих пор плохо переношу, когда со мной делают что-то насильно. Хотя это, конечно, ни в какое сравнение не идет с тем, что мы порой вытворяем над собой сами.

Способность трезво оценивать происходящее отключилась у меня уже через полчаса. И снова вернулась под утро, когда желтоватые лучи просочились сквозь взлохмаченный силуэтами деревьев горизонт...

… – Дедушка, – крикнула она, – куда они тебя?

– Уберите ребенка, – начальническим голосом сказал один из мужчин, – что за безобразие!

А второй добавил: «Будет кричать, и ее заберем», – и закатился противным смехом. Девочка захотелось убежать в комнату и спрятаться под кроватью, но вместо этого она рванулась вперед, к дедушке, но добежать до него не успела, так как по дороге была перехвачена мамой и утащена ею назад в комнату. В комнате мама дрожащим голосом объяснила девочке, что волноваться не надо, что просто у дедушки сейчас отпуск и он едет в санаторий, но лучше об этом пока никому не говорить. И это была такая страшная, такая неодолимая неправда, что девочка тихо легла в постель и накрылась с головой одеялом, чтобы ничего больше не видеть и не слышать. Но она все-таки услышала грохот хлопнувшей двери в коридоре, тихий плач дедушкиной жены, папин голос, ее утешающий, скрип собственной двери, когда папа вошел, скрип стула, на который он сел, и мамины слова, обращенные к папе: «Ну, ну, успокойся, это ошибка все выясниться, его освободят» – и странные клокочущие звуки, издаваемые папой, ей в ответ…