Архив публикаций за март 2020

...Надо было спешить. «Опять? Куда?» – попыталась одёрнуть она сама себя. «Нужно спешить, – вполголоса повторила старуха. – Когда там Серёжа приезжает?». Эта простая мысль внезапно страшно её взволновала. И правда, когда приезжает сын? Аня, внучка, не сказала. «Или сказала, да я, старая, забыла?» – расстроилась старуха. Но нет, такого быть не могло. Если бы Аня сказала, старуха ни в жизнь бы не забыла. А что если сын приедет завтра? Или через месяц? Обе эти идеи одинаково ужасали старуху. К завтрему ещё ничего не готово («Что, что должно быть готово?» – вновь всполошилась она). А через месяц – дождётся ли она сына, если он и правда приедет через месяц? Старуха не знала – да никто, кроме Бога, не знал. «Надо выяснить, когда он приезжает... Как бы выяснить?» – принялась лихорадочно соображать старуха. Подождать Аню? Но она когда ещё придет?.. Бежать к соседке, звонить старшим детям – глядишь, кто-то ей подскажет? Или просто готовиться: раз уж Аня сказала ей про Серёжу сейчас, значит, он приедет скоро, на днях...

Хлопнувшая в коридоре дверь заставила старуху насторожиться. Раздалась тихая возня, но по ней старуха никак не могла понять, кого там принесло. Идти проверять не хотелось, пришлось замереть в ожидании, взмолиться...

...Предлагается ввести в научный оборот понятие «подсознательный идеал художника» и соответственно ввести в практику оценки произведений искусства иную иерархию прикладного и неприкладного искусства.

Новизна решения состоит в привлечении и развитии практически не применяемой теории художественности по Выготскому, а именно через акцентирование подсознательности катарсиса при восприятии через зеркальность процессов восприятия и творчества на авторскую цельноустроенность в виде подсознательного идеала автора.

Методы первой части исследования, эмпирической: 1) пробуждение воспоминаний коллег о явлениях необъяснимых, пока длится акт восприятия искусства, когда причина слёз, мурашек и т. п. переживающему не ясна, – воспоминаний путём демонстрации примеров говорения искусствоведами вскользь и оговорками о первоисточнике вдохновения – подсознательном идеале художника и 2) подведение базы под теоретическое во второй части исследования отделение искусства прикладного (о знаемом) от неприкладного (о незнаемом).

Метод второй части исследования – теоретических допущений: 1) логическое построение иерархии прикладного и неприкладного искусства относительно главного допущения: отсутствия в одном и наличия в другом подсознательного идеала художника, обнаруживаемого (или нет) по его следам в «тексте» произведения и 2) логическое выведение качества следа как именно следа подсознательного идеала.

Результаты. Демонстрация эффективности принятых теоретических допущений на живом примере изменения отношения испытуемого в картине Самохвалова, сперва о них не осведомлённого, потом осведомлённого...

Поверить не могу. Я вновь, как и двадцать лет тому назад, кружусь с тобой в вальсе. Ты помнишь нашу последнюю встречу? Был школьный бал. Мы также вальсировали. Счастье витало в воздухе. Я тонула в бездне твоих глаз. Синих-синих.

В тот вечер мне хотелось сказать тебе о главном. О том, что совсем скоро мы станем родителями. А когда я сообщила об этом, ты очень рассердился. Потом сказал, как отрубил: «Рано нам думать об этом. Надо подождать». Меня как варом обдало! Да я и сама понимала, что не ко времени. Но что же делать? Ничего изменить невозможно. Мы расстались. А любовь к тебе жила ещё долго. Прищемил ты моё сердечко тогда... Душа была разбита вдребезги. Я знала, что ты не передумаешь, не осознаешь и не спохватишься. Характер у тебя – кремень! Это-то мне и ужасно нравилось в тебе...

...Его убили вчера, Серёгу Клестова, уполномоченного по хлебозаготовкам. Образы уходят в прошлое. Кулацкий выкормыш, Андрей Кочетов, застрелил Серёгу из краденой трёхлинейки. Размозжил череп кирпичом, растоптал его мёртвое тело. Хрупкие кости хрустели под его сапогами.

Тяжёлый почётный караул. Я смотрю на стены, на окна, на людей, которые идут и идут мимо гроба. Я смотрю на предрика и на райуполномоченного, на агронома Гликштейна и я вижу только вату, йодоформенную вату с тошнотным приторным запахом. Вату, синие трупные жилки и… стеклянные, замёрзшие глаза.

Я раскачиваюсь. Винтовка оттягивает плечо. Над самым ухом кричит календарь.

Двадцать третьего мая. 1931 год…

Я запомню этот день навсегда. Люди идут мимо гроба, я не замечаю людей. Только вату и марлю. Я срываю вату и марлю. Пальцы мои погружаются в сукровицу и клочья мяса моего друга, Серёги Клестова…

Я поднимаю голову, смотрю на серый арестный дом, поправляю ремень винтовки.

Я становлюсь взрослым...

Возможно, Зуго и действительно искали – иногда со стороны деревни до него долетали выкрики, отдалённо напоминавшие его имя, хотя с равной долей вероятности это могли быть всего лишь обрывки чьих-то фраз или даже просто лай собак.

В любом случае, покидать своё убежище, а уж тем более делать это добровольно Зуго не собирался – вдали от семейных забот и племенных обязанностей он в последнее время чувствовал себя гораздо лучше и спокойнее. Конечно, если только эти слова можно было употребить в отношении гнетущей тоски, которая с неистовой силой поражала Зуго с каждым днём всё сильнее и сильнее, отдаляя его от семьи, племени и, кажется, даже от самого себя.

То, что соплеменники помочь ему не в силах, Зуго знал наверняка – несколько робких попыток обсудить свои переживания с женой и племенным шаманом Ту убедили Зуго только в том, что личные проблемы современного жителя Вечного Леса, затрагивающие сферу его внутреннего самосознания, на самом деле никого не волнуют. Волнуют людей только лодки, выдалбливанием которых Зуго и занимался всю свою сознательную жизнь, давно достигнув на этом поприще всевозможных профессиональных высот и проникнув во все секреты этого нелёгкого и ответственного ремесла. Поэтому, если его сейчас и вправду ищут, то делают это наверняка только потому, что он уже не первый месяц как забросил своё общепринятое занятие и теперь при каждом удобном случае убегает сюда, к Рыжим Болотам, где в созерцании бурой жижи и проводит всё своё время...

Понятно, что Лимонов умер – беда не в том, в конце концов, ему было семьдесят семь, но гораздо менее понятно, что говорить на эту тему. О его двойственности? Обо всём смешном и противном, что было в нём, особенно позднего периода? О дурновкусии его псевдооппозиционной (в частности, псевдореволюционной) деятельности (прямо карикатура на шестидесятников), низкопробных стишатах конца жизни? Нет, минуточку, «о мёртвых или хорошо, или ничего» – этот подловатый «афоризм» здесь не пройдёт, о подлецах надо говорить плохо, даже когда их уже вынесли одним местом вперёд. Нет, тут дело в другом. Ибо всё познаётся в сравнении. Так вот – в сравнении с кем из нынешней литературной «тусовки» (о, мерзкое слово...) изобличать Лимонова? Нет, с позволения читателя, хотелось бы отметить две его черты, не присущие остальным из известных постсоветских «литгенералов»...

...Если сориентироваться на год создания, то Веберн в ужасе от прихода к власти Гитлера в соседней Германии (через 4 года нацисты его отстранят от дирижёрства на Австрийском радио). И выражает он свободу от? – Думаю, от вообще Этого мира. В подсознании – метафизическое иномирие. – Это настолько сложно для восприятия, что нацисты его не убили. Они были против такой ультратонкости, как серийная музыка.

А мне хочется её защитить, но не имею пока средств.

Но надеюсь. Через подобие...

...Он учился в Консерватории, в Москве, был очень талантливым, прям очень, до гениальности, и играл на альте. Альт – это как скрипка, только чуть больше размером и звучит пониже. Давид всегда носил альт с собой, инструмент был продолжением его сущности, личности. Он отпускал от себя альт только на время секса, но и тогда продолжал играть. У Давида было всё большое, и у него были огромные руки с длинными пальцами, сильными и одновременно нежными. Когда он откладывал альт, он играл на мне. Да, он прям перебирал меня, будто я состояла из струн, и тихо приговаривал: «Верхняя дека… эсочка, а вот здесь колки… нижняя дека… возвращаемся, гриф и струны… ага, а вот и эф, эфочка, твое ре-зо-на-торное отверстие… тише-тише, там соседи, милая, они ж думают, что я музыкант… люблю твои эсы, они такие округлые, правильные, как у альта… но вот и пуговичка… ты знаешь вообще, где у тебя пуговичка, видела? А у альта ты видела пуговичку? Напомни, я покажу…» Он нажимал на потаенные точки и пуговички, будто настраивал инструмент, пробовал каждый раз новые, играя и импровизируя с мастерством гения, а я в ответ пела, урчала и солировала не хуже первой скрипки. Я даже никогда не представляла, что могу так звучать...

...– Что, решил всё-таки идти?

– Да! Да! – выкрикнул он.

– Прекрати орать, – отрезала она.

– Она моя мать, а я – был её сыном. Я ей был всем обязан, а ты меня заставила её предать!

Она выставила на него указательный палец, словно оружие, и прошипела:

– Ты сам сделал свой выбор. Ты мог отказаться, мог плюнуть мне в лицо, мог врезать мне, в конце концов. Но, нет, у тебя же кишка тонка! Тебе легче было следовать за мной, чем мать защищать. Защищал бы её – потерял бы меня. Ты же знаешь, что без меня ты никто. Так что кричи на себя, а не на меня. Я играла в свою игру и делала это так, как считала нужным. Она не моя мать и не мне её защищать. Она должна была себя винить, что не смогла из тебя защитника воспитать...

Одним холодным, но ясным зимним днём, на льду – казалось, очень хорошо замёрзшем – катались люди. Кто-то на коньках, а кто-то без. Веселились все, даже взрослые тогда радовались. Но речь пойдёт о мальчике, думаю, я так и буду его называть – «мальчик», ведь речь идёт не о ком-то конкретно, а о всех, кто оказался в такой ситуации, даже не ситуации, а в её последствии. Так вот, тот мальчик хотел покататься на льду с другими детьми, но у него единственного в кругу одноклассников не было коньков, но, как вы догадались, его это не остановило. Как он радовался этому моменту, сколько же раз он падал, но всё равно вставал, и продолжал, как казалось другим, «веселиться». «Ему хорошо», «Ему весело», – говорили люди. Но в один момент, не понятно почему, ведь лёд казался крепким и толстым, он проломился, мальчик упал под лёд...

...В начале Великой Отечественной многие не верили, что нацисты способны на геноцид (в частности, многие евреи отказывались бежать и поплатились за это жизнью), презрительно отметая подобные версии как «советскую пропаганду», но верили, что нацисты дадут независимость Украине и Белоруссии, или будут укреплять христианскую веру, или демократизируют общество. А советская пропаганда рисовала нацистов примерно теми же чёрными красками, что и дворяне 1812-го – французов (правда, не на столь идиотском уровне, вроде мифов об антихристе и людоедстве). Но если в 1812-м пропаганда была ложной, то в 1940-х жестоко поплатились именно те советские граждане на оккупированной территории, что не верили в официальную пропаганду.

Оружием российских «антибонапартистов» была ложь, оружием советских властей – правда. И если весь народ в этих войнах знал бы всю правду и только правду о противнике, это привело бы к противоположным результатам...

...Мне надоело письменно копить доказательства моей угадки. Когда я писал статью об этом рассказе, я с отвращением прочёл всю рецензию Лачина до конца. Потому с отвращением, что очень уж откровенно он натягивает свои ценности на несчастного Зуева. Своеобразное насилование, которое непереносимо, как и буквальное, наверно (бог миловал, избавил от такого зрелища, ибо пришлось бы вмешиваться, а я плохо умею драться). И скучно письменно копить указанные доказательства. Потому я себе позволю остановиться и поздравить себя, что понял, откуда ноги растут у обвинения Лачином меня в невежественности: он очень уважает применяемые им методы разбора произведений...

...По обыкновению, они заявились ближе к полуночи.

Обстучали на входе сапоги – у кого те имелись, – скрипнули противомоскитной дверцей, негромко покашляли. Но им не требовалось разрешения – всё это было не больше, чем сохранившаяся с первого визита скромность. А Лиз не требовалось приглашать их – как-никак, приходили они к ней на протяжении уже многих лет. «Наверное, в тот год, когда умер Бен? – иногда задавалась она вопросом. – Кажется, тогда это и началось». Но память подводила её, и в том, что гости эти стали наведываться после смерти супруга, она была уверена, но вот когда именно, точно ответить не могла.

– Уже уехали? – прозвучал голос у неё за спиной. – Что-то быстро.

– Садись, – велела Лиз, разливая чай по заранее приготовленным чашкам.

Гость замялся, но потом протопал в кухню и уселся за стол. Следом прошли и остальные. Всего пятеро.

Все – олицетворение её памяти о покойном муже и вместе с тем её одиночества. Не будь этих визитёров, с кем бы она тогда общалась, кому бы могла довериться, рассказать о своей боли?

Лиз окинула их ласковым взглядом.

– Что, соскучились по мне за эти дни, а, ребятки?..

...Эти песни когда-то написаны мной. Столько долгих веков протянулось меж нами. Никогда не забуду, не вспомню однажды, потому что герои всегда в моём сердце. Хоть аккорд заключительный бродит по струнам моей арфы больной – никогда не замолкнет мелодии звук. Парадоксообрáзные символы слова говорят языком, не понятным чужим, лишь с такими, как я. И для них эти песни. И для них бьётся сердце, разбитое на – осколки, к которым нельзя прикоснуться, на осколки, которые им не собрать, как бы не было жаль им печального друга…

Моё сердце совсем не бордового цвета, – тёмный пурпур с огнём средь застывшей зимы. На плоту уплывая в далёкое море, столь огромное, что не видны берега ни с какой высоты, вспоминать я не буду о том, что когда-то сотни жал ядовитых травили мне сердце, – оттого оно стало пурпурного цвета…

Я удручён. Своим бессилием. В способности доказать. Например, что вот это – ерунда.

Или наоборот, что это не ерунда.

Меня ведь никто не заставлял писать об искусстве. Я выдержать безобразия не смог. Читая, как о нём пишут, как ничего в писанине не понятно и как всё это принимают за норму. Словно в сказке Андерсена про голого короля. А там зачастую – и ребёнку видно – говорится вообще не о произведении...

...– Напомню, что пару десятилетий назад мир вынужден был принять пенсионную конвенцию. Перенаселённость планеты, голодные бунты, войны за воду и землю, терроризм – всё это вынудило прийти к единственно возможному решению – общественному договору согласия на добровольную эвтаназию по достижению шестидесятипятилетнего возраста. Ещё относительно недавно для человеческой истории никто не мог предположить, что такое возможно, но общество всегда выживало лишь ценой жертв, и тем более ценно величие этой добровольной жертвы ради всеобщего блага, на которую пойдёт каждый из нас.

Макар начинал скучать. Голем изрекал всем со школы известные пресные истины. Макар был из того поколения, которое не помнило, как жили иначе. Голод, который пришлось испытать в ещё бессознательном детстве, не являлся осязаемым воспоминанием, а «пенсионный закон» был само собой разумеющимся фактом существования. Стариков Макар видел лишь в ретро-фильмах, и они ему казались столь же сказочными персонажами, как, скажем, гномы или тролли.

– Эта жертва была священна! Человек в пятьдесят пять лет выходил на пенсию и гарантированно получал внушительное вознаграждение за свою предыдущую трудовую жизнь, чтобы период доживания провести в достатке, беззаботности и не сожалеть о предстоящем уходе. Это было незыблемым гарантом самого существования закона о пенсии, его основанием и морально-нравственным стержнем… Что же мы видим сейчас?! Наше государство решило в одностороннем порядке выйти из мировой конвенции и сократить пенсионный период на пять лет...

Есть расхожая фраза, во всяком случае, она уже довольно известна в литературном мире: а именно, что самый взыскательный читатель – это ребёнок, поскольку он менее всего восприимчив к любой фальши, и лучше чувствует неискренность автора. Но сейчас в первую очередь хотелось бы сказать другое. Рискнём предположить: взрослый читатель во многом наиболее авторитетен в оценке детской литературы. Не потому, что больше знает о литературе в целом или, скажем, о стихосложении. Это как раз таки в данном случае не особо важно – подобные знания потребны при оценке «трудных» книг, требующих большого объёма знаний для понимания текста, или со сложными приёмами повествования. А для детей, как правило, так не пишут. Дело в другом. Можно определить, насколько состоялась данная книга, пользуясь следующим критерием – хочется ли при чтении данных строк вернуться в детство. Становишься ли ты, хотя бы на отдельные краткие секунды, ребёнком, погружаясь в мир автора. Хочется ли «в Африку улететь», чтоб «с попугаями песни петь». Погладить жирафа, слона откормить (и с носорогом, возможно, дружить)...