Авторы

...Они были практически ровесниками, хотя внешне следователь выглядел не очень: редеющие, неаккуратно постриженные волосы, мешки под глазами, морщины, а также растянутый ворот поношенного свитера и до блеска заглаженные чёрные брюки. Но сегодня, сидя на краю стола в своём кабинете, он был «на высоте» положения и в прямом, и в переносном смысле.

– Ну, вот что, ублюдок, а теперь я тебе расскажу, как всё было, – ядовито выдавил из себя сыщик и скривился в гаденькой улыбке, обнажив кривые, не очень здоровые зубы. – Так вот, – продолжил он, – ты, мразь, совратил ребёнка, насытил свою похоть, а когда что-то пошло не так, решил избавиться от неё. А чтобы обзавестись хоть каким-то алиби, написал на «мыло» волнительные строчки, мол: – Где ты и что случилось?

Выслушав весь этот бред с широко раскрытыми глазами, Артём растерянно посмотрел на капитана, злобные, бегающие глазки которого вызывали отвращение, и ему впервые за время пребывания в отделе стало не по себе. Только сейчас он понял, насколько крепко влип. Он вытер со лба пот и, расстегнув ещё одну верхнюю пуговицу рубашки, попросил воды.

– Ну вот, сразу бы так, – ободрился Саенко, моментально сменив тон, и налил из графина полный стакан воды. – Слушай, Новиков, я же, как мужик, тебя понимаю. Ну, бес попутал, на свежее тело потянуло, на «первоцвет», так сказать. Не удержался. Ну, такое дело, – почти по-дружески запричитал он, подсаживаясь поближе и, поставив на чистый лист бумаги стакан с водой, сказал: – Давай, пиши.

– Что писать? – с недоумением посмотрел на него Артём.

– Ну как все было на самом деле. Как ты её, это самое, ну ты понял, что потом происходило, ну и сколько у тебя вообще таких было? – вновь противно ощерившись, уточнил следователь...

...В этой квартире живу я. Номер её банален, я знаю. Но она трехкомнатная, с паркетным полом и бойлером. Кроме других удобств, в ней имеется большой чулан, в котором я храню свои иллюзии. Самое почетное место в ней занимают семьсот восемьдесят три экземпляра книги, которую я когда-то назвал «Пособие для зеленных и желтых листочков». Это стихи, ровно сорок семь стихотворений, две иллюстрации и одно содержание. Честно пытался не впихивать в книгу содержание, но друзья уговорили: какая же книга без содержания – несолидно. Обошлось ненамного дороже. Продать мне удалось ровно три экземпляра. Остальное раздарил, в основном, неудачно Лица покупателей сейчас являются мне в кошмарных снах. Сам свои стихи я, слава богу, не помню, поэтому не страдаю.

Процесс раздачи книги затянулся на три года и в последнее время, прямо скажем, почти остановился. По моим подсчетам, к ста сорока годам мне удастся раздать последние экземпляры, и я смогу считать смысл своего существования обретенным. Правда, бывают и очень удачные дни. Как-то подарил сразу две книги одному очкастому. И благодарность даже огреб. Наверное, с этого и началось.

Присел потом мужик какой-то ко мне в баре. Сначала про жизнь начал говорить. Хвастался. Все про новый мерседес рассказывал, ударил который неудачно, на три тысячи. И тому подобное. Я человек не завистливый и то себе сочувствовать начал. А потом как-то осторожно к моей персоне приступил. Я про работу тоже что-то рассказал. Но он напирать начал. А мне-то и рассказывать нечего. Тогда он неожиданно стих прочитал. Про любовь и, естественно, печальный. Свой, говорит, стих. Ну и про радость творчества пять минут монолога, а в конце вопрос коварный: а пишу ли я стихи. Меня вопрос задел. Писал – говорю. И, как всегда, ничего вспомнить не могу. Только строчку выдавил из памяти: «не счесть растрат любовного довольствия». Думал, отпугнет. Ан нет. Выпросил он у меня десять экземпляров. Знакомым редакторам раздать.

На следующий день пришли двое...

Лицемер! Если Ты отвергаешь не только "ложную форму" религии, но и ее суть и философский смысл, и не только философский смысл, но и самую философию, то Ты не слушатель, не переводчик и не наблюдатель; Ты – бунтарь не выслушивающий, а перечеркивающий, уничтожающий объект своей критики. При этом мало сказать, что Ты выплескиваешь с водою и ребенка, Ты выплескиваешь СВОЕГО ребенка, более того – СЕБЯ САМОГО, ибо философия – это ТВОЙ инструмент, ТВОЯ собственная стихия, ТВОЕ детище, ибо "Сущность христианства" от начала до конца – философское произведение, а отнюдь не какое ни будь "руководство к действию".

Отсюда сразу возникает вопрос: насколько хватит Фейербаха переть против себя самого, насколько далеко он способен зайти в этом философском отрицании философии, или в этом бунте против философии, не выходящем за рамки философии? Нам еще предстоит ответить на этот вопрос, но уже сейчас очевидно это внутреннее противоречие Фейербаха, его колебание между переводчиком и бунтарем. Пытаясь освободиться от противоречий религии, он, похоже начинает путаться в САМОМ СЕБЕ, в собственных своих противоречиях.

...– Это неправда, что время волшебников прошло. Настоящие волшебники украшают все времена. Об одном таком волшебнике я и хочу рассказать. У него не было диковинного имени, например: Хоттабыч, Гудвин, Гендальф; он не вылезал из бутылки и не прилетал из других галактик. Нет-нет! У этого волшебника был паспорт, была своя любимая работа, и он платил налоги, как все остальные граждане. Звали волшебника Леонид Енгибаров. В его трудовой книжке имелась запись: «цирковой клоун». Увы! казённый язык чрезвычайно беден на эпитеты! Следовало написать: «Гениальный клоун-мим» – не меньше! Или: «Самый грустный клоун на планете». Или: «Клоун с осенью в сердце» – как называли его журналисты. Енгибаров виртуозно владел языком тела, жестов, мимики. Каждая его реприза – сказка, каждый выход на сцену – волшебство! О своём искусстве он писал:

«Мир пантомимы полон звуков и красок. Гремит и грохочет, смеётся и аплодирует, шумит вокзалами и поёт с эстрады, и тихо шепчет слова любви. Огромный Мир, и миму ничего не стоит перенести нас из конца в конец, рассказать о большом и маленьком, трагическом и смешном».

Волшебство – тяжёлый труд. Поначалу публика, ждущая лёгких развлечений, не приняла Енгибарова. Но клоун с огромными печальными глазами не отступил, а использовал всю силу своей магии и потряс душу зрителя до самых недр, заставив его переживать и задумываться, грустить и радоваться, смеяться и плакать.

Передать словами искусство Енгибарова невозможно! Но… мне всё-таки хочется описать несколько реприз, так как я их почувствовала, запомнила, пережила...

Многословие – не самый популярный разговорный жанр во взрослой и вынуждающей помнить о том, «как важно быть серьёзным», жизни. Но некоторые люди заслужили своим человеческим подвигом воспоминания о себе именно такие: пространные, многословные, падкие на красноречие.

Быть достойным подобных посвящений можно, преодолевая буреломы, горы и холмы, исследуя почвы, станы древних племён. Или, к примеру, посвящая себя людям в служении здоровью каждого, борющегося с болезнями, хворями, недугами. Знахари, лекари, врачи. А кто осудит человека за помощь народу в одолении дорог? Да-да, самых обыкновенных, шоссейных и грунтовых. Изо дня в день он, водитель, «шофэр», по фонетике Игоря Северянина, покоряет километры на разбитом автобусе, приближая нас к счастью очага и тепла или, напротив, отдаляя от бед, преследований, гонений. Сколько путей служения добру! И пусть специалист – «слуга двух господ», но хотя бы часть себя он умеет посвятить подлинно доброму поступку.

Герой прошедшего теперь времени, о котором пишу я, обретал себя и в работе в электросетях, и в лесничестве, и в отъездах из родной деревни в далёкие края. Но это не главное. Только сопутствующее основному. Самое важное – он многие годы, с юности шестнадцатилетней и до завершения жизни через полвека, сопротивлялся немногословию поэтическим словом, стихами, текстами. И поступал так, обитая последние двадцать лет в краях молчаливых, где произнесённое слово наделяется многим: и смыслами, и весом, и значением. Где слово порой даётся с трудом (и тебе, и окружающим), а возвышенность и высвобождение поэзии из обыденной речи – труд, близкий к подвижничеству...