Авторы

Внизу, у фонтана, он щелкает фотоаппаратом, ловит кадры из жизни птиц и капель воды. Он считает, что самое важное – запечатлеть все это, чтобы взять с собой в полет.

Птицы садятся ему на плечи, вспархивают с кудрей бронзового мальчика, летят от солнца, чтобы не испортить снимок.

А солнце выстраивает своими лучами мозаики, в которых купаются воробьи, щекочет нос фотографа, раскрывает свои желтые крылья, передразнивая жадных до хлеба голубей.

Фотограф смеется и чувствует себя совершенно свободным, и кружится в ласковом широком круге, а мои пальцы потом перебирают его нагретые черные волосы, немного грязные и растрепанные.

Вчера ночью, после блеклого заката, умер мой птица-фотограф. Я видела его во сне, как он шел по коридору, освещенному голубым, касался стен, падал и поднимался, придерживая бархатный цилиндр. Волосы лезли в глаза, подушечки пальцев окрашивались в белый, покрывались больничной известкой.

Потом он замер у пыльного фикуса, соскользнул вниз, измазав зеленый кафтан, улыбнулся и умер.

И кафтан рассыпался в пыль, а вокруг засуетились женщины, прибежал усатый врач, наступил на упавший цилиндр, чертыхнулся и приказал его выбросить...

...Он, странно сказать, не помнил, когда именно увидел ее в первый раз. Быть может, на дачном концерте, устроенном в большой риге на лугу. А может быть, и до того он мельком ее видал. Он как будто бы уже знал ее смех, нежную смуглоту и большой бант, когда студент-санитар при местном солдатском лазарете рассказывал ему о барышне "милой и замечательной" – так выразился студент, – но этот разговор происходил еще до концерта. Ганин теперь напрасно напрягал память: первую, самую первую встречу он представить себе не мог. Дело в том, что он ожидал ее с такою жадностью, так много думал о ней в те блаженные дни после тифа, что сотворил ее единственный образ задолго до того, как действительно ее увидел, потому теперь, через много лет, ему и казалось, что та встреча, которая мерещилась ему, и та встреча, которая наяву произошла, сливаются, переходят одна в другую незаметно, оттого что она, живая, была только плавным продленьем образа, предвещавшего ее...

...Любое сравнение людей с собаками некорректно, а противопоставление – аморально. Прочитав впервые «Мастера и Маргариту», я удивился несоответствию прочитанного своим ожиданиям, а самонадеянные заявления, подобные лозунгам о состояниях осетрины, разводили нас с Михаилом Афанасьевичем по разные стороны воображаемой границы, разделяющей добро и зло...

…Именно там пронырливые детские глаза выискивали «клад»: в пыли, среди листьев и травы, рядом с камушками и даже на дне лужиц. А потом, довольные и гордые собой, они несли домой драгоценные хлебные зёрна: кто в кармашке, кто в платочке или в кулачке. Ссыпали в одну горку на столе и дожидались мать, вновь и вновь пересчитывая добычу поштучно. Из перемолотых зёрен мать выпекала небольшую лепёшку и делила поровну между детьми, ничего не оставляя себе.

Но однажды, в один из таких «поисковых» дней, по пути домой, в небе раздался страшный рёв от приближающегося самолёта. Не поняв, вражеский он или свой, моя мама бросилась от страха на землю, кулачок разжался и все найденные зёрнышки ушли в тягучую последождевую грязь. Самолёт пролетел, оставив за собой лишь дымчатый след, а мама, после долгих и упорных попыток отыскать в грязи хотя бы одно зерно, ни с чем побрела домой, захлёбываясь слезами.

То время наложило свой отпечаток на отношение мамы ко всему, что касалось хлеба. Помнится, баловались мы с братьями в детстве за столом: то фигурки из хлеба лепили, то комочки скатывали, а то и вовсе друг в друга бросали. Если мама была рядом, тут же останавливала нас резким замечанием и отнимала хлеб, а нас отправляла в позорный угол на целый час. Потом собирала крошки хлеба, бережно, будто бы они были сделаны из хрупкого драгоценного металла. Аккуратно складывала в платок и выносила на улицу птичкам в кормушку…

...Протягивает мне паспорт: «Вот, велели тебе паспорт передать». Беру паспорт, открываю. Паспорт мой, но на фотографии вместо моего лица чья-то задница. Виду не подаю, возвращаю паспорт: «Знаете, говорю, это не я на фотографии» «Паспорт твой?» – Спрашивает. «Паспорт мой. – От­вечаю. – Но на фотографии по­чему-то не я». Он спрашивает: «Ты по-рус­ски понимаешь?» «Пони­маю». «Паспорт твой?» «Мой. Но на паспорте не я!» Он посмотрел в паспорт, потом на меня, снова – в паспорт, и снова на меня. «Ладно – Говорит. – Подойдем к проблеме с другой сто­роны. Ты, случайно, не знаешь, чей это паспорт?» «Какой паспорт?» «Этот» (Показы­вает мой паспорт). «Этот – мой!» – Говорю. «Вот и бери, – го­ворит, – раз твой», поворачивается и уходит. Беру паспорт. (Хотя не я на фотографии). И тоже ухожу. А куда идти теперь, толком не представляю. И нервный тик заработала: то и дело достаю пас­порт, и долго-долго смотрю на фото­графию чьей-то задницы, хо­зяин которой может быть добрым, отзывчивым человеком, в данный момент где-то сейчас ходит, и не знает, что его зад­ница вместо моего лица вклеена. Обидно, но не плачу, только сильно злюсь. Правда, тут же себя одергиваю: не ты на фо­тографии и не ты, на­плюй, живи себе дальше, как ни в чем не бывало. И только собра­лась, как сообразила: надо было еще до всей этой истории с пас­портом бе­жать в милицию писать заявление, мол, вы тут прохлаж­даетесь, а там паспорт от одного человека, а задница в паспорте от со­вершенно дру­гого человека. Правда, в данный момент уже поздно: я с ним две недели проходила. Кто мне теперь поверит, что это не я на фото­графии?..

...– Разве это лестница, это же доска! – воскликнул я.

Я уже стал думать, в своём ли уме товарищ, может, ему уже мерещатся нужные его воспалённому мозгу предметы.

– Старик, «лестница» – от слова «лезть».

– Да? Ты уверен?

Гоша был уверен. Выбрали ту «лестницу», что пошире и подлиннее, понесли. Доставили к общежитию, с внешней, непарадной стороны, где располагалось окно возлюбленной. Приставили к стене. Конец доски вверху упёрся в стену под вожделенным окном. Гоша зажал в зубах букетик подснежников и решительно полез…

Я не подозревал в нём способностей шимпанзе, альпиниста и сумасшедшего. Сейчас все эти способности были налицо и составляли некую прихотливую, виляющую задом, пыхтящую сумму.

Её окно тускло светилось. Я стоял внизу, как соратник на полундре, и впервые позавидовал Гоше – он обрёл смысл, цель, химеру, а у меня до сих пор…

Гоша долез-таки до конца доски, любовь придавала ему силы и проявляла дремавшие умения. Он заглянул в окно, замер. Прошла минута, другая.

Представляете замершего Тарзана на краю доски с букетом подснежников в зубах?

Вдруг Тарзан зашуршал вниз по доске. Не доехав до земли метра полтора, сорвался с лестницы от слова «лезть» и рухнул в куст зелёной изгороди. Всё произошло быстро и без особого шума, падающий даже не ойкнул. Я кинулся к месту крушения, склонился над несчастным, который лежал навзничь, часто моргал, и у него в зубах был тот самый драгоценный букетик, оказывается, перетянутый красной ленточкой.

– Жив? – спросил я негромко.

Падалец разжал зубы, выплюнул букетик.

– Мёртв, – прошептал Тарзан, встал, размялся, проверяя, цел ли.

По всей видимости, цел, но с занозами и царапинами. Ничего, шрамы украшают мужчину.

Вдруг украшенный мужчина стал топтать букет своих геройски добытых драгоценных цветов.

– В чём дело, Гоша? Лезешь, потом топчешь!..

– Бери лестницу, отнесём обратно, по дороге расскажу...

…Первым делом он мне позвонил, попросил приехать. Я приехал на выходные, удивился – отец трезв был, молился беспрестанно, а на следующий день после моего приезда пошли мы вместе с ним в дом моих бабушки и деда. Заходим: он впереди икону несет, я сзади испуганный, ничего понять не могу. А мама как будто знала: стоит на крыльце, лица нет. Отец сразу ей и говорит: «Прости меня, Наташа, ради Христа, сил моих нет, грех давит», – упал на колени и заплакал. Я же, увидев это, еще больше оторопел, да и сам не выдержал: слезы брызнули, давай батю успокаивать, а сам сопли глотаю. Тут и мамка к нам бросилась, видимо, материнское сердце не выдержало.

В общем, стали они снова вместе жить. Отец вновь за работу взялся, пить отказался наотрез. А мама, наоборот, часто стала к бутылке прикладываться, – все молчаливей и молчаливей становилась. Так два года прожили. И вот, в позапрошлом году получаю я диплом о высшем образовании, а на следующий день новость приходит – убила мама отца, ночью ему на сердце ту самую икону положила, и кухонный нож по самую рукоятку в нее вонзила, даже не знаю, откуда силы у нее такие взялись. Отца схоронили, а матери еще долго сидеть…

...Тут на дядю нападал кашель, точно кошка вдруг заводилась у него в горле, она шипела и царапалась так, что даже слёзы выступали на глазах у дяди. Он вдруг мрачнел, хмурился, как декабрьское небо, и уже не верилось, что это он, тот некогда кудрявый весельчак с развешанных по стенам фотографий. Какая-то хандра, запрещающая всякое баловство, одолевала дядю, тень ложилась на его лицо, и он зарывался поглубже в свой халат, складывал руки на груди, и будто новоявленный Чаадаев пускался в рассуждения о трагизме русской истории и русской души. Его мысль проникала корнями глубоко в прошлое, и он усматривал причины наших горестей и печалей во временах Рюрика. Он то бормотал неясные пророчества, то речь его соколом взвивалась под самый потолок и гремела, вершила суд. Он всё повторял своё «ху-у, ху-у», жалился и облизывал сухие губы. И его судьба, и моя, и судьба Витьки Голубева выстраивались в параллель с раздробленностью Руси, Куликовской битвой или Опричниной. И сам его красный халат вдруг становился невозможен без внешней политики Екатерины. Из-за пули, сгубившей Пушкина, дяде плохо спалось. Из-за поздней отмены крепостного права у него в крови не хватало эритроцитов. Минувшее оборачивалось настоящим и даже предстоящим нам. Мёртвые страницы оживали, сухие факты давали молодые побеги, и мой дядя уже не был просто моим дядей, в нём проклёвывался полководец, вольный пахарь и духовный вождь. Те же молнии сверкали в его взгляде, что у Истомина и Корнилова, с той же тоской он вздыхал, что и отрекающийся от престола император. И всё время жизни моего народа, казалось, собралось в нём, точно все яблоки с яблони, уместившиеся в одной банке сока.

Дядя уже зевал, и его слова становились всё тише, тише, пока наконец и вовсе не умолкали. А я всё смотрел на него, как на огонь или воду: ничего не оставили мне в наследство правители и воины прошлого, великие битвы, унии, соглашения, кроме моего собственного дяди, к которому вдруг свелись все ниточки, точно к колокольчику, к вечевому колоколу. И сам Рюрик представлялся мне нашим соседом, у которого завтра можно будет попросить в долг масла или картошки. И сам Иван Грозный заседал в нашем сельском правлении, и его кадастровые споры были столь же значимыми, как присоединение к Руси очередного ханства.

И было немного досадно, что нет уже давно ни Рюрика, ни Ивана, и ни одному из них нельзя сказать, как они печалят моего дядю. Если бы им всё объяснить по порядку, он бы сейчас не терзал так своего сердца. А, впрочем, хозяин – барин, каждому, видно, своя забота, без которой и дня не протянуть...

 От рождения мы – куски пластилина. Их раздают без системы, без предрассудков нашим матерям. Кому-то попадает в руки грубый кусок чёрного, кому-то – мягкий и приятный на ощупь кусочек солнечно-жёлтого пластилина. Кому-то повезло, а кому-то не очень. Что же делать?

Можно выкинуть твёрдый кусок пластилина в окно, можно оставить всё, как есть, и больше никогда не притрагиваться к тому, что неприятно. Можно попробовать помять его в руках, попытаться сделать из него что-то мягкое и податливое. Можно попытаться подуть на него теплым воздухом, слепить нечто прекрасное. Можно придать ему иной оттенок чёрного, чёрного благородного, тёплого чёрного.

От рождения мы – куски пластилина. Их раздают без системы, без предрассудков нашим отцам. Кому-то попадает в руки грубый кусок чёрного, кому-то мягкий и приятный на ощупь кусочек жёлтого цвета. Отцы решают, лепить ли солнце или тучу. Мять ли его грубой мужской силой или мягким отцовским прикосновением. Оставить ли его наедине со своим чёрным цветом или перекрасить в яркий жёлтый. Что же делать?

Каждый сам для себя решает, что сделать с куском доставшегося ему пластилина. Каждый сам решает, будет ли он любоваться тонкой фигурой, или взирать на уродливый комок.

Один маленький человечек, Виктор Иванович Шёпотов, с грустными щеками и такой начищенной лысинкой, что в ней отражались лампочки, преподавал в Строгановском художественном училище рисовальные курсы.

Шёпотов был похож на старый пиджак, криво висящий на узких плечиках, и любую одежду умел носить так, точно в ней никого не было.

Рукава болтались на Шёпотове, как на пугале, локти были обмётаны дырками, низ жалко смят. Брюки висели на нём огромными складками, облепленные холстовыми нитками.

Рисунки он поправлял неуверенно, возражал шёпотом. В буфет не ходил. Пил чай с баранками на тумбе, в углу за мольбертами.

Его неуверенные движения и слова, и весь он сам (тоска, тоска!) был как стёртый ластиком неудачный набросок.

За это его прозвали «Пиджак».

Когда Шёпотов шёл по коридору, про него говорили: «Пиджак идёт».

Когда Шёпотов болел, говорили: «Пиджак заболел».

Если бы Шёпотов повесился от этой безнадёги, про него бы сказали: «Пиджак повесился».

«Дурак Пиджак».

И только глаза Шёпотова, растерянно прятавшиеся за роговой мутной оправой, всегда заляпанной пальцами, были удивительно прозрачного синего цвета.

Но никто не смотрел Шёпотову в глаза, и вообще, во всём мире до этого мятого скучного Шёпотова никому не было дела...

...Бывает, что декорации рушатся, особенно в молодости. Утреннее вставание, завтрак, 6 часов на лекциях или в конторе, обед, домашние хлопоты, еда, сон, и так всё, в том же ритме, в понедельник, вторник, среду, четверг, пятницу, субботу, но вскоре сценарий рушится вместе с падающими декорациями и всё начинается с усталости, подсвеченной удивлением. Именно тогда возникает глухое чувство отстранённости от всего, что до последнего момента являлось такой прочной гарантией для права на собственное существование: происходит своеобразное “зачатие” аутсайдера в недрах самого сущего, которое выражается в жестах относительного беспорядка. Как бы то ни было, подобное состояние аутсайдера предоставляет уникальную возможность обрести фундаментальный критерий, который никак нельзя охарактеризовать как негативный: не создавать схемы, жесткие правила и нормы, что не исключает при этом внутреннюю дисциплину, вне которой невозможно никакое преображение. Подобное поведение не есть олицетворение противоречивости, а некая попытка держаться подальше от фальшивой логики, социальных этикеток, которые не только другие, но и мы сами навязываем себе из-за несостоятельности перед преданностью и свободою...

…Буддийский монастырь в Тибете. Ночь. Саша лежит на циновке в глубокой коме. Постепенно она выходит из этого состояния. Поднимается, все тело у нее болит. Она выходит к берегу водоема. Ложится на землю лицом вниз. Плачет. Сотрясается в рыданиях. Встает, идет вдоль берега. Весь ее вид выражает глубокое отчаянье, она шатается, сутулится. Снова падает лицом вниз. Плачет до исступления. К ней подходит Сю Минтан. Садится рядом. Ждет пока она успокоится.

Сю Минтан: В тебе слишком много воды. Тобой управляют эмоции.

Саша, поднимаясь: Ты считаешь, что я должна научиться управлять своими эмоциями?

Сю Минтан: Ими нельзя управлять. (Пауза) Оба смотрят, как по поверхности озера скользят волны. Саша успокаивается.

Сю Минтан: Позволь своим чувствам и эмоциям скользить по поверхности подобно этим волнам. Не задевая тебя глубоко. В глубине всегда должно быть спокойствие.

Саша: Знаешь, когда я оказалась там, я была как дух – я не могла бы сдвинуть с места даже иголку. Но я могу вселяться в людей, влиять на их мысли, вынуждать их делать, что я хочу. Я могу изменить ход вещей.

Сю Минтан, раскатисто смеясь, показывает ей на купол неба, там сияют огромные звезды: Что ты можешь изменить в нем? Ты – все еще человек, ты плачешь, кичишься своими несуществующими достоинствами, ты не можешь изменить себя. Что ты можешь изменить в звездном небе?

Саша: Но ведь я изменила ход своей жизни, я изменила свою судьбу!

Сю Минтан: Чью судьбу ты изменила? Ты здесь. (трогает ее рукой) Я здесь. (трогает себя) Мы были здесь несколько месяцев назад. Ничего не изменилось. Саша обиженно вскакивает и убегает вдоль по берегу. Он смеется ей вслед…

...Итак, разобравшись с именами, мы постараемся вернуться в библиотеку, откуда началось наше повествование, и где сейчас находится наша героиня, чьё имя в переводе с древнееврейского означает не что иное как «жизнь». Впрочем, сама девушка ни о каком древнееврейском языке никогда не слышала, да и, откровенно говоря, вообще не понимала, и даже не задумывалась, где она находится и на каком языке говорит. Как Ева очутилась в этом райском уголке, она не помнила и ни одного человека тут не знала, но часто описания членов семьи и домашних интерьеров в романах самых разных эпох вызывали в её душе эффект дежавю. Девушке очень хотелось добраться до самой сути окружающей реальности, но стоило ей только раскрыть рот при встрече с редким прохожим, как из уст незнакомца возникал целый фейерверк забавных анекдотов, захватывающих историй и щедрых комплиментов, которые уже не оставляли места ни для каких вопросов. А иногда внезапно возникший человек так же стремительно исчезал, не давая Еве ни малейшего шанса на диалог. Поэтому ей ничего не оставалось, как делиться своими мыслями и догадками не с людьми, которые в окрестностях дома казались скорее пришельцами, чем поселянами, а с лучшими образцами растительного и архитектурного мира. За противоположной лесу стороной дома простиралось безбрежное море ярких, отливающих золотом подсолнухов, среди которых Ван Гог, наверное, нашёл бы, где размахнуться его широкой кисти. Центральной композицией этой, видимой со спутника, клумбы был величественный готический собор, компилирующий в себе лучшие черты Реймского, Кёльнского и Шартрского образцов. При этом средняя часть этой величественной и необъятной постройки занимала, как не трудно догадаться, Аахенская капелла Карла Великого – ни с чем не сравнимое по своей декоративности, уникальности и атмосферности сооружение. Впрочем, мы слишком углубились в искусствоведческую тему, а ведь необходимо продолжать нашу новеллу, потому что вы, дорогие читатели, пока ещё даже не представляете, что ожидает вас впереди...

ВНИМАНИЕ! Автор данной книги без всяких шуток категорически не рекомендует ее читать убежденным буддистам, мусульманам, ортодоксальным христианам, евреям, марксистам, атеистам, русофобам, членам религиозных группировок любого толка, обладателям научных степеней и просто крупным специалистам в областях естествознания или гуманитарных наук, а также тем, кто уже все про все знает и не хочет знать ничего другого. Данное предупреждение необходимо сделать не только потому, что содержание нижеследующих текстов может показаться им наивным, ошибочным или возмутительным. Оно может показаться им кощунственным, то есть оскорбляющим их чувства или устои. В какой-то мере, читатель, (если ты сейчас читаешь эти строки), в твоей жизни уже и так произошло достаточно знаменательное событие – ты держишь в руках уникальную в своем роде книгу, которую практически никому нельзя читать. Если ты принадлежишь к одной из вышеперечисленных категорий населения, то на этом и остановись. Есть рубежи в жизни, достигнув которых, опасно пытаться развивать успех дальше. Это как раз тот случай.