Архив публикаций за март 2005

Мир поэтов странен и разнообразен. Любовь и морковь, жизнь в повелительных конструкциях и повелительные конструкции без жизни, простота и бесчувственность простоты, хаотично переливающиеся друг в друга. Авторы, не всегда придерживаясь тематики, закидывают на страницы стихи, поэмы и танка... Длинные и классические формы соседствуют с короткими и неклассическими. Предстоит выбрать, только бы не заблудиться, только бы и авторы не заблудились.

...Надо сказать, что дистанцию огромного размера от обнародования идеи о печатном издании до ее реализации "отцы" – координатор Леон Хамгоков и главный редактор Игорь Якушко, будучи, если не ошибаюсь, не очень искушенными в бумажно-издательских делах, преодолели за очень короткий отрезок времени, около четырех месяцев. Но еще большей неожиданностью, естественно, приятной, явились обязательность и настойчивость Леона Хамгокова, благодаря которым даже я, живущий в Тмутаракани, очень скоро получил свои авторские экземпляры. А то, что бандероль в пути из Москвы в Ташкент находилась всего лишь 15 дней и уже в начале марта с.г. была принесена мне прямо на дом, вызвало у меня неподдельный восторг. Я-то все еще полагал, что негосударственное общение между нашими государствами так и застыло на уровне "суровой зари независимости". Ан нет! Не прошло и полутора десятков лет, как на "бумажную" почту, оказывается, можно вновь полагаться. Интересно, а выпускают ли из Узбекистана такого рода посылки? Пусть хотя бы и с перлюстрацией? Не то я года два назад отправлял по разным московским редакциям несколько объемных писем со своими сочинениями (вполне лояльными, как мне кажется), но до сих пор не знаю, дошли ли мои отправления по назначению, или же здесь, в Ташкенте, сданы, скажем так, на макулатуру...

Открываешь глаза. Ясный солнечный день. Пар густыми струйками перетекает от земли к небу. Невыносимая жара на выжженной черной земле. Большое поле, прибитое к смерти следами конских копыт и грудой изуродованных трупов. Невыносимый жесткий и едкий запах. Была бойня. Почему бойня, а не битва? Сам не знаю. Я никогда не видел войны, и не хочу видеть. А тут такое. Душно. К горлу подступает комок. Если сплюнешь – вырвешь. Трупы. Трупы красные, черные; выглядящие живыми и выглядящие мертвыми; разноцветные и монотонные; в виде треугольников и вдавленные в землю вдалеке от товарищей, месиво и благородные фигуры. Вот валяется маленькая кучерявая головка юноши лет восемнадцати, вот тупой короткий нож и длинный отточенный штык, вот дырявый сапог и нога, голая нога. Какие странные, неестественные позы. Везде следы засохшей крови. И невыносимый запах. Повсюду. Гигантское поле. Закрываешь глаза.

Дьявол умер осенью хх дня хххх года в 9:00 по Гринвичу, как начался проливной дождь. Оцепенение. В это никто не мог поверить. Как такое случилось? Как? Почему? Что будет? Создадут ли нового Дьявола? Или воскресят этого? Есть ли Бог?

Наиболее трезвые стали думать, как хоронить. Ведь умер-то в обличии человека. Напился до потери пульса, проигрался в карты, чуток пожульничал, ругался матом. А какой-то алкаш подсчитал, что вышло за норму, и пырнул ножичком. Вот и все. Все просто и в тоже время как-то странно. Что-то не то.

Хоронить решили как человека. Только без священника. В ящик, выкопать яму под дубом, где он ночевал после недельной пьянки. Любил он это место. Да, хороший дуб, старый, прочный! А запах? Потрясающий терпкий запах срезанной коры! Собралось куча журналистов – такое событие!

...Я скажу, что текст симпатичный. Что когда-то мама с папой выписывали мне журналы «Пионер» и «Костёр», и там было много таких вот симпатичных текстиков, где звёзды слали свои лучи и ветры носили мечты над лесами. А вот в журнал «Юность» – его бы уже не взяли, ибо от юности там только «слова любви», а этого мало... Это бы я сказала для начала. Потом бы представила тех, кто не понял («А при чём «Пионер» с мамой?») и добавила бы что-нибудь о необеспеченности слов (смыслом), о кальках, о пользе композиции (вреде её отсутствия), о пустых перечислениях и – к вопросу о «сердцах» – кто же кому (что чему) открывается, если подумать... И тут я бы вспомнила о прапорщиках. И добавила бы, что неизвестно куда делся «гость» из начала и откуда эти «мечты» выскакивают под занавес, и почему же мы и к ним привыкаем, если до того ни о каких других привыканиях речи не шло, и что всё-таки не послать звёздам свои лучи сквозь туманы (если уж те «укроют землю к ночи»), и... и много чего ещё. А вы бы сказали, что не надо бы так уж цепляться, что всё равно неплохо, что есть в этом что-то, и это что-то вам – нравится... Так бы мы и решали, и может быть, до чего-нибудь дорешались...

...В холодильнике черте что. Не хватает чего-то… Ну да. Соседка вчера опять не дала. Что-то ужасное. Есть в этом нечто более ужасное, чем это есть на самом деле. Расслаивается все. Что с головой? И чем лечить? Кофе или пиво?.. Пиво далеко. Идти. Надо. Все-таки кофе. Зачем вчера так?.. Пили. Детей не лепили. Ничего. Не впервой. Но что с головой? Вроде рифмы. Бред какой-то от кофе лезет. Коньки летние. Нелепые. Уроды. Уродов в воду (особенно при родах). Тянучие созвучия. Перманентные санки. Сам ты… санки. Пом. Нюма. Масан. Киса. Дик. Говори Лане. Верьба. Бам! Ненор. Мально. Сло. Варасставляются… По иному бы… Не совла. Дать…

...На следующий день директриса была сама не своя. Подумать только – двое в один день, да еще и оба из одного класса… Она, словно преодолевая сопротивление враждебного воздуха, втиснулась в этот самый класс. Урок геометрии был прерван заранее. Все ждали некоего сообщения. Директриса, будто стеснительная девочка, молча проследовала к доске, замялась, заправила за ухо крашеный хною локон и наконец выпалила:

– Дети… – словно смутившись от внезапной громкости собственного голоса, она прокашлялась. – Простите… Дети. Сегодня мне. И всем нам. Очень тяжело… Мы потеряли… двух наших учеников. Не столь уж важно, что они были далеко не отличниками…

Было то в совхозе Сорокино. Сорок там, правда, особенно не водилось. Зато гусей – хожь жарь, хожь вари. По земле, стало быть, фордыбачили неугомонные гуси, по летнему небу – тихие облачка. Время ползло к обеду, сорокинские мужики – на поля.

– Едрить его за ногу, – в который раз недоуменно сплюнул Семен. Трактор не желал заводиться. А хорошо это или плохо – еще не решили...

...– Помолчите уж… – оборвал его Валерий Теодорович. – Т-так. Давайте разб-беремся. Кто тут, как и я, хоронит Семена П-прокофьевича Шерстопалова?

– Ну, например, я, – неуместно ухмыльнулся Полувербицкий.

– А мы, например, – ничуть не поддержал его упрямый Гадин-Аполлонов, – никакого Шустропалого знать не знаем. Мы, например, по-прежнему хороним Иннокентия Абрамовича Хромосомова. Не правда ли, Сонечка? – он игриво склонился к барышниным веснушкам.

– Хи-хи, – завлекательно расставив губки, подтвердила барышня Сонечка.

– К-как? – совершенно изумился Валерий Теодорович. – Как вы с-сказали? Хр-хр…

– Хро-мо-со-мо-ва. Хи-хи, – подмигнула всем барышня Сонечка.

– Очень даже любопытно, – подвел итог Полувербицкий, довольный тем, что его наконец не перебивают. – А кого же тогда, позвольте спросить, оплакивает эта женщина? – он скосил взгляд на безутешную Авдотью Никитичну. – И, кстати, кто она вообще такая?

– А шут ее знает, – почти радостно хмыкнул Гадин-Аполлонов...

Смеркалось… Да что там врать-то, стояла уж кромешная летняя ночь. Сверчки и те спали. Только за окнами который час горлопанил зычный нетрезвый голос:

– Я Федор Покрышкин! Я герой!

– Он герой! – пискляво повторил кто-то.

– Да-да! – согласились девичьи голоса.

– А-у-у-у! – подтвердил хор дворовых собак.

Стихло. Егор Неряшлицев нетвердыми зигзагами выполз на балкон – подышать. Он задумчиво оглядел двор, почесал глазное яблоко и сблевал вниз. Это простое человеческое действие каким-то мистическим образом вновь разрушило тишину...

...Все, в общем, вышло обыкновенно. Не так, как я ожидал, а так, как это и бывает во время случайных ливней: красное вино с белым шоколадом; хмельные откровения – знаешь, мы так похожи; многозначительные корни слов, норовящие вот-вот прорасти в поступки; близкий зовущий жар иной крови; желание укрыться в другом – именно здесь, в эту минуту, не помня о завтра (которого ведь нет, правда, любимая?). Твои губы на вкус и в самом деле отдавали вишней, но кем-то подсоленной, что ли. И ничего уже не могло быть роднее, чем эта неровная зубчатая челка и полусомкнутые веки с ресницами-бабочками (они упорхнут) – подо мною, на моей исскучавшейся по тебе подушке...