Архив публикаций за июль 2012

...Наша дружба с Галкой развивалась стремительно. Мы словно навёрстывали упущенное за год время и почти всегда и везде старались быть неразлучны. Помогали Валентине Ивановне выпускать школьную стенгазету, участвовали в художественной самодеятельности (Галка замечательно пела украинские песни, а я, осмелев, не без её влияния, конечно, читал стихи), бегали на лыжах, ходили в кино. Иногда, прямо с утра, она приходила к нам домой, и мы до самой школы делали вместе уроки или читали книги. Вначале она смущалась, держалась немножко сковано, но, как всегда, быстро освоилась и уже смело стала называть маму тётей Лизой. И меня звала к себе, но я так и не решился, стесняясь своего затрапезного вида.

В школе ребята и девчонки слегка подтрунивали над нами, малышня кричала вслед обязательное в таких случаях «жених и невеста», но мы не обращали внимания. А это самый лучший способ избежать любых насмешек: раз посмеются, два, но увидят, что бесполезно, и прекращают. Нам было хорошо, а остальное нас не волновало.

Меня даже не пугал и нисколько не расстраивал тот факт, что после окончания семилетки мы все, за исключением немногих, разъедемся в разные стороны. Я говорил себе: разве мы будем жить не в одной стране? Ходят поезда, летают самолёты, есть почта, наконец, – всё это есть, и мы обязательно встретимся, сколько бы лет ни прошло и где бы мы ни оказались. Я не сомневался, что и Галка думает точно так же, хотя об этом мы с ней ещё не говорили.

И только присутствие в классе Надьки делало моё счастье (я действительно считал себя в эти дни самым счастливым человеком в мире) совсем не безоблачным. Оно готово было в любой момент лопнуть, как лопается переливающийся всеми цветами радуги мыльный пузырь.

Но как же я ошибался в Надьке!

Как-то на большой перемене, когда Галка куда-то выскочила из класса, она подошла ко мне и тихо сказала:

– Коля, я вижу, как ты на меня смотришь, но ты не переживай… Я ей ничего не скажу, – она тут же отвернулась и ушла, пряча глаза.

– Спасибо, Надя, – тихо сказал я ей вслед, но не был уверен, что она услышала меня. И до меня неожиданно дошло: пожалуй, впервые я назвал её не Надькой, а Надей. Мне стало так стыдно, что я готов был провалиться сквозь землю, чтобы больше никогда не появляться на этом свете. Как я презирал себя в эту минуту!

Но не долгими оказались мои безмятежные и счастливые дни. То, что вскоре случилось, не могло присниться даже в самых страшных ночных кошмарах...

...«Мёртвой почтой» почтовые работники страны называли между собой попадавшиеся изредка среди прочей корреспонденции письма с непонятными адресами, например, в несуществующие в СССР города, или же письма, адресованные давно умершим людям, или, более того, письма не значившимся в паспортных столах людям, а то и вообще – никогда не жившим. Работники крематориев в крупных городах тоже добавили свою толику писем: они неоднократно видели, как некоторые родственники сжигаемого тела вкладывали напоследок в гроб, чуть ли не в руки мертвеца, какие-то почтовые отправления. После оперативного сигнала в органы оттуда поступило указание изымать из рук сжигаемых мертвецов корреспонденцию. Органы подозревали, что в этих письмах – хула и жалобы Богу на власть.

Все долгие глухие годы железнодорожных скитаний по подводным путям начальник «почтового-особого» относился к своему бумажному грузу ответственно. Тогда так – о т в е т с т в е н н о – ко всему в стране относились: от алфавита и правил хождения людей по тротуарам до поведения в бою. Но когда умер Отец, всё переменилось в худшую сторону. Напрочь исчезла ответственность. Это он видел, прежде всего, на примере своего груза: если раньше «мёртвую почту» у него принимали с каменным лицом, под роспись, то сейчас приёмщик раскрывал загодя в улыбке гнилозубый хохотальник и громко, наплевав на секретность, кричал: «Привет, Проноза! Смотрите, помощник смерти пришёл! Ну, сколько «мёртвых» мешков привёз?!». А получив в руки мешок с бутылками, внутри которых были разные неизвестного содержания записки – поднял его и засмеялся: «Ты ещё и посуду приволок! Вот это кипяток! Чичи-гага! Тащим всё, что не прибито!»

А в последний раз приёмщик просто схватил его за руку и…

...До гаража доехали благополучно. Василёк на повороте остановил машину, подождал, пока ребята и девчата слезут, сказал Любаше:

– Пусть идут, а ты подожди меня.

– Это ещё зачем? – вспыхнула Любаша.

– Так надо.

– Обойдёшься.

Она открыла дверцу и выпрыгнула из кабины.

Василёк поставил машину в ряд с другими и пошёл домой не прямой дорогой, а косой тропкой, огородами. Шёл медленно, обдумывая случившееся. Любаша отказалась подождать его и отказом своим разрушила всю его решительность. Начнись всё сначала, он не осмелился бы, наверное, перечить брату, не осмелился бы предложить Любашке сесть рядом с ним и подождать его. Но даже после её жесткого отказа Любашка продолжала нравиться ему. В последние месяцы он стал чутко прислушиваться к голосу её, где бы она ни была, старался оказаться у неё на виду, часто видел её во снах. Но о том, как мечтает он о ней, он не признался бы никому даже под пыткой. А ныне вдруг не стал скрывать, всем видом своим показал и ей, и брату всё, что так усердно таил от них. Что теперь будет? Что подумают о нём она, Любашка, Климка?

– Ну и пусть! – в сердцах вслух выговорил Василёк. – Пусть думают, что хотят.

Он понимал, что теперь, с этого вечера он ни в чём не уступит брату, а особенно не уступит в присутствии Любаши. И вообще наберётся смелости и будет ходить за ней, пока она не согласится погулять с ним. А согласится – и он уведет её далеко-далеко в луга, даже в лес, уведёт и не отпустит оттуда. Пусть поищут, пусть все узнают, как любит Василёк Любашу...

Поезд, замедляя ход, лениво пересчитывал колёсами стыки рельс. Металлический скрип тормозных колодок заполнил душное пространство тесного купе. Ещё раз заунывно пропели тормоза и, выдохнув сжатый воздух, затихли. Поезд остановился у какого-то маленького, затерянного в прибрежной степи полустанка. Седьмой вагон оказался напротив низкого, одноэтажного здания вокзала с поблёкшими стенами неопределённого цвета, окружённого высокими пирамидальными тополями.

Борис вышел в тамбур; молоденькая хрупкая проводница с большими синими глазами протирала поручни.

– Долго стоим? – спросил он.

– Две минуты, встречный пропускаем, далеко не отходите!

– Да я здесь, у подножки, свежим воздухом подышу, – ответил Борис, спрыгнув на низкий, усыпанный гравием, перрон.

Из дверей соседнего вагона высунулась пузатая сумка с колёсиками, за ней показалось миленькое личико её молоденькой владелицы. Борис взял сумку, поставил на перрон, подал девушке руку.

– Спасибо, – тихо сказала она и улыбнулась улыбкой Джоконды.

– Удачи вам, – ответил Борис и вернулся к своему вагону, провожая девушку взглядом. Она шла к зданию вокзала, отделённого от узкого, низкого перрона линией первого пути, волоча сумку за собой.

– Осторожно! Там встречный проходить будет! – крикнула проводница вслед девушке, и та ускорила шаг. Сумка, жалобно поскрипывая маленькими пластмассовыми колёсиками, прыгала по рельсам и шпалам. И когда девушке оставалось лишь подняться на перрон, сумка зацепилась колёсиком за последний рельс. Отчаянно и нервно дёргала девушка сумку, но та не поддавалась. Тревожный, резкий гудок тепловоза больно резанул слух.

– Сумку бросай! Беги! – крикнула проводница.

Широко раскрытые глаза девушки были полны ужаса и отчаянья, руки её судорожно вцепились в сумку. Борис понял – сумку она не выпустит, страх парализовал её...

Маленький был, наверное, поэтому всё помню очень ярко. Помню, как мой дед 9 мая надевал костюм, поправлял награды и шёл «поздравляться». Жил он в маленьком городке, там не было парадов и салютов, просто официальные мероприятия. Поздравление, грамота, на тридцатую годовщину были часы в подарок. К обеду дед возвращался, переодевался, садился за стол. Все дети и внуки уже ждали его. Поздравляли, целовали.

Так проходил этот день: поздравления, застолье, фильм «Освобождение». Вечером, когда все разъезжались, и по телевизору шла «Минута молчания» или попозже, дед начинал плакать. Мне странно было его видеть таким. Скупой на эмоции Григорий Фёдорович никогда не плакал и не ныл. Только 9 мая. В этот вечер, размазывая слёзы, дед вспоминал тех, кто погиб. Погибших родных братьев, однополчан. Так и осталось в памяти: красивая официальная часть и некрасивый, в гримасе, плача, дед. Двойственное восприятие этого дня сохранилось и сейчас.

Да, выходной, вся страна отмечает. Но всегда терзал вопрос: что отмечает? Победу? А что считать победой? Капитуляцию нацистской Германии? Да, было, капитулировала. Знаю, что сейчас вызову праведный гнев подавляющего большинства, но я считаю эту дату днём победы с огромной натяжкой, и уж никак не праздником...

...Прошло больше двадцати лет, как они поженились, а он такой же поджарый и худощавый, та же белозубая улыбка, только шевелюра на затылке поредела. Аглая давно привыкла к тому, что муж запросто мог обозвать, обидеть словом, а он всё ждал, когда же эта «немчура» хоть как-то отреагирует, хоть вид подаст, что обиделась. Его выводили из себя спокойствие и невозмутимость жены. Когда она успела превратиться из стройной улыбчивой красавицы в молчаливую, замкнутую «корову»? Ведь все мужики головы на неё сворачивали, когда они шли вдвоём по улице. Не прошло и двух десятков лет, а Павел уже смотреть на неё не мог. То ли дело Светка, соседка через стену. Вот баба-«зажигалка»! И фигурка, и мордашка, и хохотунья, а что в постели вытворяет! Павел аж причмокнул, вспоминая жаркие Светкины ласки. Интересно, когда Васька в рейс уходит? Правда, на деньги падкая, зараза, ну так это все бабы такие. Хотя нет, его Аглая умела на любую зарплату выкрутиться, что было, то было, тут уж ей равных нет: всегда все сыты, ухожены, и когда они вчетвером на гроши жили, и когда он стал хорошо зарабатывать. Никогда от жены ни жалоб, ни упрёков не слышал, да ещё его утешала, подбадривала в тяжёлые времена. Тьфу, снова сравнивает он жену с соседкой! Эх, Глаша, «была бы ты жена чужая, цены бы не было тебе», – завертелась в голове частушка, которую он часто пел, глядя в глаза супруге.

Аглая проводила его тяжёлым взглядом и только потом позволила себе всплакнуть, всё-таки обидно, что ни говори. Но чуть ли не со своим молоком мать внушила ей истину, которой женщина следовала всю жизнь: «при любом горе, при любой неприятности «держи лицо», не смей раскисать, людям только этого и надо. Мы – Кранцы – не можем позволить насмешек в свой адрес. Запомни это!» Вот по жизни и «держит лицо», а в душе такое творится…

«Хам, какой хам!» – вдруг отчётливо услышала она глухой мужской голос. Аглая запоздало прикрыла рукой грудь, виднеющуюся в вырезе ночной рубашки, и попыталась натянуть ткань повыше.

– Кто здесь?..

...Высокая, стройная, с большими голубыми глазами и веснушками на круглых белых щеках, Света нравилась Валентину Сергеевичу и в этом синем рабочем халате с пятнами извести. Но и с ней наедине, хотя они были почти ровесники, он отчего-то терялся и запутывался в своих же словах, как и перед техничками старшего возраста. А видя её среди учителей, взрослых и уже опытных мужчин, с ней заигрывавших и пытавшихся, словно случайно, поймать её за локоть или обнять за талию, ловил внезапно себя: вот подойду и дам обидчику в… морду. Света, казалось, не замечала к себе этого мужского внимания, а в Валентине Сергеевиче, напыщенном молодом начальнике, видела только предмет, над которым можно было подшутить. И всегда, когда уж без всякого, усыплённый до истомы её мелодичным голосом, он пялился на её лицо или высокую грудь, её яркие тонкие губы вздрагивали в усмешке и с грудным напевом выдыхали: «И чего мы там ищем? Чего мы там не найдём?» И от этого он ещё сильнее нервничал, и сердце у него колотилось, как у пристыженного мальчика…

Всю дорогу на третий этаж он дёргал суетливо двери то в один класс, то в другой, и, не найдя там никого, нагонял после Свету; то останавливался ни с того ни с сего посреди коридора или на лестничном марше и прислушивался к тишине… А один раз, словно споткнувшись, поглядел отчего-то в потолок и, найдя там чёрную трещину, сказал со значением: «Да-а…» – и снова торопился вслед за Светой...

...Человек, как последняя ступенька эволюции, появился сравнительно недавно – скажем, где-то в районе вымерших динозавров. Ну, так удобно для моей гипотезы. Есть версия, что на Землю упал крупный метеорит, и климат на планете резко изменился, из-за чего динозаврам в те времена пришлось туго. Динозавров, конечно, жалко, но дело не в них, а в том, что туго пришлось и человеку, пребывающему в том время во младенческом возрасте. Когда ребёнку в голову попадает огромный метеорит, тут сами понимаете, не обходится без последствий. «В детстве мама уронила», как говорят в таких случаях. И вырос он большой-пребольшой, только немного нервный от пережитого шока – что мы и наблюдаем, глядя на социум. Суть, я думаю, понятна, а «художественную зарисовку» к ней, в случае чего, можете придумать свою.

Пытаясь распутать клубок социальных противоречий, человек обычно негласно принимает за отправную точку рассуждений на первый взгляд естественное представление о том, что если так происходит, значит так и должно происходить. А раз так должно, значит, действительно есть, от чего спасаться. Остаётся лишь выбрать подходящую «панацею», а лучше придумать свою – тогда и сам спасёшься, и другим можно будет её продать. Как следствие, «рынок панацей» насыщается до отказа, вытесняя альтернативные версии.

Что означает в данном случае «альтернативная версия»? Методом исключения получаем, что в эту категорию попадают любые представления, исходящие из того, что всё происходящее (подразумевается его социальный аспект) происходит не потому, что так быть должно, а, наоборот – вопреки тому, как должно быть на «самом деле». Принимая версию «по умолчанию», человек закладывает в основу жизненной мотивации поведенческую установку, ориентированную на «спасение» в том или ином виде. Религии здесь удобны тем, что говорят со всей прямотой и убедительностью: ты грешен и всё такое, а потому – спасайся! (подробности прилагаются). Наука, хоть и всячески отмежевается от религии, однако с не меньшим упорством твердит о том, что Вселенная как начала взрываться, так и будет это делать, пока тепловая смерть не наступит. Эта хоть гуманнее: говорит, что сознанья нет, а ежели и есть, то сколько той жизни – чего, мол, париться? Религии уже не такие добрые – там право «окончательно взорваться» нужно ещё заслужить.

Проскочить через этот «фильтр» образовательно-воспитательных процедур, не подцепив ни одного подобного «вируса», весьма проблематично. Иногда здравый смысл восстаёт против этих безобразий. Так, например, когда человек становится способным критически оценивать происходящее, наступает период, который у нас принято называть «переходным возрастом». Но противоречия побурлят-побурлят, да и успокоятся, оседая обратно в подсознание. В роли успокоительного обычно выступают более прогрессивные методы спасения, которые на некоторое время ослабляют симптомы. Потом обычно наступает т.н. «кризис среднего возраста» – это когда сам процесс спасания начинает утомлять и эффективность методов уже не играет роли. А там и до пенсии недалеко, так что для психики путь наименьшего сопротивления в данном случае – умиротворение и философское отношение к жизни...

...Зевнув и сладко потянувшись, Антон встал, пошёл в туалет, потом в ванную. Всё как обычно, безмятежно и ровно. Прошёл на кухню, поставил уже остывший чайник, сел за стол. Ожидая, пока закипит, он бездумно смотрел на край стола. Таракан. Ну да, таракан. Деловито шевеля усами, не обращая внимания на Антона, пересекал очередное пространство. Ему не было дела, что неделю назад все соседи в подъезде, сговорившись, морили «домашних животных». Ему было всё равно, что Ольга Львовна содержала квартиру, а особенно кухню, в особой чистоте, почти стерильности, и поживиться здесь, даже мельчайшими крошками, нет никакой надежды. И что Антон никогда не видел этих букашек у себя дома. Таракану был безразличен окружающий его мир людей, он спокойно шёл по своим делам, шевелил усами и жил своей самостоятельной тараканьей жизнью. Бодро и независимо наглец пересёк стол, рядом с лежащей рукой Антона и приготовленной для чая кружкой, на краю стола задержался на мгновение, ещё раз пошевелил усами и скрылся на противоположном конце. Антон, как зачарованный, смотрел на этот марш непокорного насекомого.

Сначала слабо и робко, постепенно развиваясь и нарастая, росло восхищение этой безудержной независимостью. Видимо, таракан просто не знал, что так не бывает, а потому делал, что хотел. И ведь у Антона не поднялась рука, чтобы раздавить усатого, и никто ему не помешал. И невозможно остановить эту непреклонную волю к цели. Куда двигался сей крошечный разбойник? К цели. Своей, пусть и тараканьей, но своей. Плевать ему на весь окружающий мир, пусть звенит, шумит, живёт. Главное, что своя цель будет достигнута. Здорово, заразительно и восхитительно. Нет, не всё ещё так безнадёжно и окончательно.

Антон встал, снял с плиты давно кипевший чайник. Теперь понятно, что надо делать. Надо делать наоборот. Никаких больниц. Видеть эти холодные глаза медиков, слушать их враньё, наверняка замучают уколами. Нет уж, увольте. Только, что же сказать маме? Она обязательно заставит его лечиться. Будет тоскливо прятать глаза и так же врать, что всё будет хорошо. И Антон не сможет смотреть, как мать чахнет вместе с ним. Что делать? Наоборот. Надо уехать отсюда, чем дальше, тем лучше. Маме можно звонить, что он жив, что уже взрослый и сам может принимать решения. Антон вдруг представил Ольгу Львовну на своих похоронах. Нет, это невозможно, мать не переживёт, этого нельзя допустить. Вот если Антон умрёт где-то далеко, ей будет легче. Может, она и узнает спустя месяц, так будет лучше. Все твёрже становилось решение покинуть родной город...

...Сухо и громко, словно выстрел, щёлкнул выключатель, и сквозь щель кухонной двери на Владика и Зину, как жёлтый бич, узкой полосой упал свет. Спиральными путями поплыли в нём мириады золотых пылинок.

Заломило в висках.

Владик почувствовал, как вздрогнув, одеревенело напряглась Зина.

С еле слышным стоном поднявшись, она крепко поцеловала не чувствующие губы Владика и отошла к окну, не таясь, шлёпая босыми ступнями. Рубашку запахнула на груди, но не застегнула.

Дверь в кухню отворилась с протяжным визгом.

В ослепительном проёме, держась за низкую притолоку рукой, стоял длинный мужчина в куцей меховой поддёвке на голое тело. Косматые волосы, торчливая белёсая шерсть на тощих ногах, куст подмышкой – всё просвечивалось.

Он молчал, Владику стало страшно. С жуткой ясностью он увидел себя со стороны – в нелепой позе сидящего на табуретке посередине кухни: рубашка расстёгнута и вылезла из-за пояса, плащ сполз с одного плеча... Владик подобрал под сиденье ноги, начал застёгивать рубашку, безуспешно ища пальцами другой руки пропавший в складках вход в рукав плаща. Надеясь найти Зину, повернул голову не в ту сторону и встретился нос к носу с собственным вытянутым лицом, узко отразившимся в самоварной перспективе.

Мужчина пошарил по стенке, снова треснул выключатель, вспыхнул верхний свет, и в кухне запахло известью и помоями.

Мятое, в беспорядочных красноватых полосах, как в рубцах, лицо мужчины было заспано и отёчно.

Он сложил руки на груди.

– Та-ак, – протянул он, в упор глядя на вытянувшего шейку Владика. – Так-та-ак...

...Хотим мы того или нет, но апории «ловят» нас на привычке (устойчиво проявлявшейся уже во времена Зенона) использовать мышление в качестве единственно возможного метода познания. Эти задачи показывают нашу неспособность критически подходить к испытанному методу, к мышлению там, где метод оказывается бессильным. Бессильно же мышление в постижении трёх фундаментальных явлений: движения, непрерывности и актуальной бесконечности.

Почему мысль не может этого сделать? Потому что по своей природе мысль статична и дискретна. Таков эллипсис, то есть предельно упрощенное, вылущенное до атомарной сути определение мысли. Статичность и дискретность есть её атрибуты с точки зрения главных онтологических визави – движения, непрерывности и бесконечности. Мысль есть разрыв и остановка действительности, логическая смерть чувственного мира, «трупик бытия», который укладывается нами на лабораторный стол для последующего вскрытия ножом анализа.

Признание факта неподвижности и дискретности мысли как её базовых характеристик не является открытием само по себе, однако имеет принципиальное значение для западноевропейской гносеологической традиции, поскольку очерчивает границы мысли и через демонстрацию её ограниченности развенчивает мысль, лишает её статуса верховного судьи и главного инструмента познания. Идеализация рационального мышления является, по преимуществу, европейской «болезнью» и сегодня есть основания предположить, что в текущем столетии от неё предстоит избавляться. Можно сказать, что мысль (а вместе с ней и слово, и текст) применима лишь «к зоне средних измерений», как говорят физики, то есть к относительно малым скоростям, к ограниченным пространствам, к сравнительно небольшим массам. Там, где речь идёт о скоростях, близких к световой, где наблюдается колоссальная концентрация материи (энергии) или совершаются погружения в сверхмалые объекты, язык понятий оказывается беспомощным, с чем вплотную столкнулись субъядерная физика и астрофизика. На этих уровнях язык, текст превращается в нагромождение парадоксов и ничего не объясняет. Таким образом, мысль вынужденно лишается универсальности, «расколдовывается», ей возвращается её сугубо прикладной характер – как чайнику или зонтику, как всем полезным вещам, которые благодаря мысли возникли. В качестве частного случая сознания мышление не имеет права претендовать на всеобщность.

Методологические ограничения, однако, не полагают эвристических пределов, а потому нам следует спросить, что же способно умножить мыслимые возможности человека в познании мира?..

...Больше всего он боялся мальчика, который однажды ворвётся в мир его дочки, заберет её сердце и сделает из неё женщину. Конечно же, Глебов знал, что этот мальчик когда-нибудь придёт, но он не был уверен, что этот мальчик поймёт и оценит то, что значит для него дочь. Глебов не был уверен, сможет ли этот мальчик стать её защитой, опорой и другом в той хотя бы приблизительной мере, в которой 20 последних лет был для неё он сам.

На втором курсе у Ольги появился первый кандидат на её внимание и время, но она отсеяла его сама буквально через две недели. «Я не буду вытирать ему сопли, – резко сказала она своей подруге по телефону. – Пусть сам отвечает за то, что делает».

Со вторым кандидатом было сложнее: он претендовал на серьёзные отношения и предлагал Оле стать её мужем за год до окончания университета. Тут уже выстраивалась перспектива, определялась дальнейшая жизнь, и не в правилах Глебова было занимать позицию стороннего наблюдателя. Он нашёл возможность поделиться со студентом своими взглядами на жизнь. Молодой человек был настолько любезен, что сам пришёл к ним в гости, уселся в кресло в самой большой комнате и демонстрировал свой катастрофически широкий кругозор, в то время как Ольга на кухне мыла посуду. Глебов не перебивал молодого человека максимум секунд пятьдесят, а затем, схватив его цепким взглядом, тихо заговорил:

– Я хочу рассказать, что тебя ждёт, родной, если моя дочь согласится выйти за тебя замуж. Всю жизнь я для неё был и папа, и мама. Для меня нет солнца кроме неё, и день без неё – не день. Поэтому я хотел бы, чтобы свадьба состоялась не раньше, чем через два года. За эти два года ты должен найти хорошую работу, внести первичные взносы на жилье и подготовить всё необходимое для невесты. К моменту женитьбы у тебя должно быть, как минимум, две пары туфель, семь новых рубашек, пять галстуков и три костюма. Про автомобиль я, разумеется, молчу. Ты должен быть первым во всём. И ещё. Если ты когда-нибудь сделаешь моей дочке больно, если ты когда-нибудь её хоть чуть-чуть обидишь, у тебя, родной, будут неприятности. Я тебе обещаю. Подумай об этом. И если решишь, что это тебе не подходит, не звони ей больше никогда...

Игорь Петрович. …После смерти Фёдора Михайловича граф Лев Николаевич, не дрогнувший при виде оторванных снарядами рук и ног в крымских окопах, рыдал, как дитя малое. И перед смертью «Братьев Карамазовых» всё перечитывал. А так и не встретились. Что это – гордыня, зависть, случайность? Одному Богу ведомо. Но ведь оба – христианнейшие, совестливейшие, гениальнейшие…

А нынешние – встречаются чуть ли не каждый день. Пьют на брудершафт. Не успеешь отвернуться, а тебе уже ушат с помоями вылили на голову. А ты снова встречаешься, улыбаешься. И каждый знает, что таковы правила игры, чёрт бы их побрал! И каждый – гений. И каждый в обиде на каждого. Гений-то – гений, да вот масштаб не тот: один к тысяче.

Ксения. Надо же, заодно и лекцию прослушала.

Игорь Петрович. Правильно, правильно, набирайся знаний, пока я жив (сморкается). Вернёмся к нашим баранам-грегорианам.

Вот в классической музыке нет предела. Ты, как Буратино, открываешь дверь, а там – Бах! Открываешь следующую – Бетховен. Следующую – Малер. Следующую – Шостакович.

А в роке предел – «Led Zeppelin». Дошли до этой двери, стукнулись лбом, а дальше уже не разбери-пойми что. И полный откат назад.

Вот мы с Машей собрали целую коллекцию пластинок, не знаю сколько – пятьсот, тысячу… А слушаю что? «Yesterday». А читаю – Пушкина. И Библию.

Ксения. Вы же говорили, что не верите в Бога.

Игорь Петрович. Много ты понимаешь! Да, я знаю – там ничего нет. Я перечитал мириады книг – и жития святых, и про оккультизм, и про какие-то там потусторонние силы, и ещё про чёрт знает что. И что? Да ничего.

Ксения. Но Библию ведь перечитываете.

Игорь Петрович. Перечитываю. Пытаюсь понять. Иногда мне кажется, что Бог – как солнце. Восходит солнце – и всем светло, ты молод, здоров, любим. Солнце село за горизонт – и ты уже старая развалина…