Архив публикаций за март 2025

Герой рассказа «Об этом не надо говорить» вспоминает себя и таких же своих товарищей, как в прошедшую войну они проходили военную службу в резервных дивизиях на востоке страны, потом брали Харбин. Он знает, что к схватке «кто кого» надо готовиться, и он был подготовлен, пусть то будет мужская драка отчаянных парней за своё честное имя или война. Будучи в резерве в тылу (а тыл работал под суровым лозунгом «Всё для фронта!»), солдатам восточных дивизий пришлось проявить невероятную силу духа, не говоря уж о физических возможностях человека: пройти испытание невыполнимыми заданиями, голодом, жаждой!.. Но сильные духом выполняли задания, победили голод и жажду – и победили врага! Тяжёлые испытания обнажали и человеческие слабости, физического и морального свойства: это нужно пережить, простить и оставить в себе, «об этом не надо говорить».

...Я не собиралась ехать, тем более были каникулы и мы с Игорем обещали девчонкам лыжный поход, но тут подвернулась командировка, и я поехала. Я понимала, что не простила бы себе, если бы не поехала, осталась. И всю дорогу в поезде я настраивала себя, уговаривая, что нужно, нужно повидаться...

...Обладатели слишком тонкого слуха в гуле площадей умудрялись услышать слова мудрецов, которыми подкрепляли свой неистовый рёв сторонники и противники, друг друга не желавшие понимать, истерично, с гневом и пристрастием утверждавшие, что всегда, во все времена их соплеменников похищали, брали в заложники, что никогда, в никакие времена их цена низкою не была, а базар на то и базар, чтобы одни желали рыночную цену сбить, а другие поднять. Торг здесь (не) уместен – заявляли то ли те, то ли другие. Кто какие слова произносил, одно и то же цитируя, за шумом-грохотом понять было никак невозможно. Что поделаешь, ведь даже споры Сократа, учителя своего, Платон из-за шума не всегда слышал достаточно хорошо, хотя в них принимали участие не здешние – всё больше греки плюс некоторые македоняне и сицилийцы: северней, слегка поспокойней.

Здесь поспокойней не было и не будет. Слишком уж жарко. Когда кто-то из несчастных вернётся, коллективный страх коллективным нервным весельем взорвётся, празднество разольётся, берега затопляя. А потом? Когда аплодисменты и крики радости стихнут, знамёна свернут, камеры выключат? О потом лучше не думать. О жертвах забудут. И правильно. Они ведь жертвами быть перестали. Зачем помнить о страшном. Но те ни о чём не забудут. Мало на кого спасительные сны снизойдут. Психологов им оплатят с лихвой – хоть каждый день. Только спасительные сны даже самые-самые на пациентов насылать не умеют.

Всё в жизни её мальчика происходило с опережением. Раньше времени он родился. Раньше времени он пошёл. Раньше времени заговорил. Раньше времени на велосипеде поехал. Раньше времени в школу. Раньше времени девушки появились. Из дому ушёл раньше времени. Когда-нибудь всё равно бы ушёл. Жаль, что не звонит, не появляется, в день рождения её не поздравил. Ничего. Переживёт. Хотя немного обидно. Но он ведь всё время в работе: красную дорожку к председателю жюри или к самому королю так просто ведь не раскатывают.

Каждый вечер она ему стелет постель. Каждое утро её убирает. Она там – в своих снах. Он там – у костра. Где же им встретиться? На полпути? Посередине? Где полпути? Где середина? Необходимо дознаться. Как? Так и металась между костром и красной дорожкой...

...Стакан кофе застыл в воздухе в метре от Романа. Пусть! Роман повернул и изогнул запястье так, чтобы с коммуникатора пошёл вызов тому, чьё имя он только что прошептал. А затем, когда контакт подтвердили, проговорил:

– Привет, Кир, я согласен.

Голограмма заспанного лица растянулась в гримасе полунедовольства – поднять подняли, а разбудить забыли, – и тут же вопрос:

– Всё взвесил? Чем рискуешь расплатиться, помнишь?

Роман кивнул...

...– Ты ведь ещё и псих, – говорит он Жорику.

Тот грустно качает головой.

– Оно тебе нужно как щуке стоматолог.

– Да как же!.. – Жорик дёргается и оседает, подсечённый болью.

– В мире очень мало вещей, которые стоят того, чтобы тратить на них нервы.

– Да ну-у!..

– И если я не прав, пусть меня поправит тот, кто скажет, что их и совсем нет...

...А того, чего у вас не будет, но останется в сказаниях цифровых манускриптов, того, чего мне бы не хватало, решись я отправиться с вами. Летний вечер, осенний ветер, приносящий пьянящую сырость подлеска, или ароматный, как выпечка или вино, весенний воздух; как пахнет мама, когда с мороза входит в тёплую комнату. Горы, бесчувственные и прекрасные, и, конечно же, наш океан. Океану на нас плевать, своей пересоленной пеной, но мы любим его жути. Возможно, у вас организуют безумно дорогие туры, чтобы слетать, посмотреть на него. У вас не будет платанов, никаких деревьев вообще, ничего из того, что мы здесь зовём природой. Максимум – в оранжереях и комнатных вазонах. Облаков, кочующих перед сезоном дождей спешно и легко через короны вершин. Огонь в камине или в походе, у вас – максимум в зажигалке, и не ходи к гадалке. Вы, вероятно, продолжите кормить своё зрение, потому что будет больший авитаминоз звуков, ощущений, вкусов и запахов. Соблюдай диету. Многие (но уже не ты) не будут знать звуков: шорохов грифеля по бумаге, словно мышь под полами, что выход не может найти. Или как с треском шелестят страницы книги, когда, зажав их всеми пальцами, проводишь подушечкой большого по срезу страниц. Или как звенит печатная машинка в конце строки. Может, кто-то с собой взял архив звуков? Робкая надежда. У тех, кто жил здесь, где я, он есть в голове, он сам себе архивариус. Колосья травы, что выросла ровно на высоту твоей опущенной вниз ладони, чтоб ты погладила её, песок и перемолотый ракушечник, запах типографской краски и бумаги. Дождевой шум крон деревьев, треск спелого яблока от твоих зубов. Наш мир уникален, хоть и достаточно паршив, раз мы\вы\я, захотели из него сбежать\улететь...

Беседу с кинорежиссёром Наталией Калёновой ведёт корреспондент журнала «Новая Литература» Вера Круглова

...– Вы цитировали Пастернака, а мне вспомнились ахматовские строки: «Когда б вы знали, из какого сора…». Что становится тем зёрнышком, из которого потом прорастает, как цветок, ваш замысел?

– Это скорее не зёрнышко, а искра, которая возникает внутри тебя. А стимул – актуальность темы, потому что кино надо снимать про современность. Таких фильмов мало, гораздо больше исторических кинолент, например, замечательных фильмов про Великую Отечественную войну. Но не хватает интересных картин для молодёжи. Поэтому я стараюсь брать такие сюжеты, которые отражают нашу реальность, понятны и нужны именно сегодня, именно сейчас и именно нашему подрастающему поколению. Для меня самое интересное, когда внутренняя искра разгорается, проект обретает чёткий рисунок, начинается продвижение, его подхватывают другие люди, у тебя появляются единомышленники, и значит, ты идёшь верным путём...

Женщину, пришедшую в поэзию, всегда будут сравнивать с великими Мариной и Анной. Как бы она ни звалась, каким бы ни был её голос. Цветаева и Ахматова (Ахматова и Цветаева) – два эталона женственности таланта и талантливости женщины. А дальше всё зависит от душевного и поэтического опыта читающего ли, слушающего ли. Кого-то успокоит «похожесть». Кому-то завораживающе-колдовские напевы ранней Ахматовой покажутся чуждыми в новых строках. Кто-то одобрительно кивнёт жестковатым ритмам Цветаевой. Можно ли сделать вид, что новые строки – первые строки на земле? Пожалуй. А если поэту важнее его родство с другими – теми, кто был прежде, до?.. До его личной музыки. До его первой строки.

Почему на экране моего гудящего ноутбука страницы Татьяны Ивлевой? Сначала просто ощущала комфортность её строк: читать приятно, легко. Рождаемое строками биополе оказалось хорошо совместимым с моим читательским полем. Но совсем все объяснилось, когда имя поэта – и неожиданно, и наконец – соединилось с трепетно любимым образом-архетипом «той самой» Татьяны...

...Норма – это не яркая болезнь, сказала мне Элькина мама, и ещё, что алкоголь – это нервный яд. Потом ещё, чтоб я шла домой. И чтоб не тряслась, иначе «спалюсь»… И ещё, что думать про лишних людей, – это лишнее.

Я ответила: «Понь».

Я не хотела уходить. В Элькином доме везде горел свет, множество лампочек, встроенных в потолок на расстоянии не более полуметра, освещали каждый сантиметр пространства. Здесь не было теней и тёмных углов, в которых, как мне казалось, меня теперь могут удавить только за то, что кто-то считает меня ошибкой, шипит, что просчитался Всевышний и выдал на землю лишнюю душу и тушу. Я была не в норме, то есть, с точки зрения Элькиной мамы, я подцепила вирусню суперзвёзд, настолько яркую болезнь, что меня теперь будто видно с любой точки планеты, что меня теперь будто слышно из любой подворотни Вселенной.

– Иди домой, – опять сказала мне вдруг поблекшая на моём фоне Элькина мама, и мне показалось, что она прогнулась в поклон.

Короч, домой я не пошла. Побродила вокруг, заглянула в окно кухни, ничего толком не разглядела – в общем, это были какие-то бестолковые минуты существования. После я села на велик и поехала в сторону мегаполиса. Всё равно какого. Трасса была узкой, полдороги меня жали к обочине фуры, понятное дело, создавали препятствие на пути, но на последнем отрезке меня уже не беспокоила никакая из узостей мирозданья. Мысль о том, что моё тело всего лишь скафандр, – почти не ношенный между прочим, – захватила меня полностью. Ещё я раздумывала, что не виновата, что все вокруг не поняли, что они тут в скафандрах с ограниченным сроком годности, а я вот поняла. Потом я вещала на Вселенную, передавала через самую крупную антенну бытия новость о том, что я активирована и готова говорить. Я видела, как художники хватались за кисти, а политики за головы – и меня это веселило. Я знала формулу жизни и выписывала её на Общей доске совершенно новым мелком. И это было ну даже не близко с E=mc², а скорее y=x...